Самобытные черты этических исканий русской филосо–фии оформились в XIX-XX вв., в то время, когда националь–ное этическое сознание достаточно определилось. Сначала может показаться, что этическое наследие философов данно–го периода представляет собой своеобразную мозаику из раз–розненных учений, и лишь при более пристальном изучении обнаруживаются объединяющие закономерности, связанные прежде всего со своеобразием русского философствования, рус–ской идеей. Как одно из ярких проявлений можно привести вы–сказывание Ф. М. Достоевского о том, что «русская идея» со–держится в «осуществлении всех идей». Большая степень общих закономерностей содержится также в определении гра–ниц двух основных тенденций развития русского этического мышления. Одна из них олицетворяет тяготение к материали–стическому толкованию морали, наиболее ярко реализуясь в воззрениях русских революционных демократов; другая со–риентирована на идеалистическую концепцию. Именно вто–рое направление будет рассмотрено далее.

Идеалистическое направление русской этики, для которой период конца XIX – начала XX вв. оказался своеобразной эпохой Возрождения, чрезвычайно многообразно и много–цветно, при этом ключевые его идеи все-таки достаточно тра-диционны для религиозного истолкования нравственности. Рус–ская идеалистическая этика является чрезвычайно сложным, во многом уникальным явлением духовной культуры, достойна от–дельного разговора, и в данной лекции необходимо лишь в самом общем виде закрепить некоторые ее проявления.

Самыми интересными, с точки зрения развития этиче–ской мысли, считают такие направления в идеалистиче–ской ветви русской философии, как философия «все–единства» (В. С. Соловьев, С. Н. Трубецкой, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк) и экзистенциальная философия (Л. И. Шестов, Н. А. Бердяев). В этих учениях этика является центром иссле–довательских интересов мыслителей. А предложенные ими идеи очень оригинальны и во многом созвучны духовным ис–каниям настоящего времени. Русские идеалисты стремились решить главные вопросы бытия. Хотя порой и противоречи–вое, но чрезвычайно яркое, самобытное наследие российских философов свидетельствует об усилиях осмыслить удел чело–века в мире, извечные проблемы свободы и творчества, смер–ти и бессмертия.

Если выделять некоторые общие характеристики способа философствования этих мыслителей, то в первую очередь сле–дует обратить внимание на иррационалистическую тенден–цию, в той или иной мере выразившуюся в их творчестве. Она во многом была обусловлена комплексом как социально-эко–номических, так и идейно-теоретических условий.

Кризисное состояние Российской империи, значительное обострение социальных противоречий породили обесценива–ние нравственных установок и идеологическую пустоту, кото–рую чем-то необходимо было заполнить. Российская интелли–генция, уверенная в необходимости кардинальных перемен, мучительно отыскивала ответ на вопрос: что же делать? Или, как сформулировал С. Франк: «Что делать мне и другим, что–бы спасти мир и впервые оправдать свою жизнь».

Неразбериха, сам неразумный характер российской дей–ствительности того времени порождали сомнение в возмож–ности рационального познания мира, стремление к иным (сверхрациональным или внерациональным) способам осво–ения сущности бытия.

В этом поиске русская идеалистическая этика развивалась от умеренного иррационализма (философы «всеединства») к открытому иррационализму (Н. Бердяев) и антирациона–лизму (Л. Шестов). Религиозно-мистическая форма россий–ского идеализма предполагала значительную роль религии, без которой просто невозможно было существование высших ценностей. С. Булгаков отмечал, что «определяющей силой в духовной жизни человека является его религия…».

Ведя речь о панэтизме, необходимо отметить, что для иде–алистической мысли данной эпохи был характерен «этиче–ский перекос», т. е. доминирование этической проблематики. Причин этого самобытного явления в духовной жизни рос–сийского общества немало, основные из них связаны с перео–ценкой ценностей, попыткой решить социально-экономиче–ские проблемы идейными, теоретическими средствами. Предпочтение при этом отдавалось нравственным мерам.

Так как они признавались главными в общественной жиз–ни, то создавались разнообразные проекты нравственного об–новления целого мира, а этике отводили главную роль во всей системе философского знания. «Построение философской этики как высшего судилища всех человеческих стремлений и деяний есть… важнейшая задача современной мысли».

Общей мыслью русских идеалистов стала убежденность в необходимости именно божественного освящения нрав–ственности, по этой причине все этические проблемы рассма–тривались ими в религиозном ключе.

1. Этика и философия всеединства. В. С. Соловьев

Владимир Сергеевич Соловьев, который поставил перед со–бой задачу формирования идеализма нового типа (синтетиче–ского, практического, гуманизированного), стремился обосно–вывать концепцию абсолютного синтеза, основным принципом которого является «положительное всеединение» (по В. С. Со–ловьеву, это «полная свобода составных частей в совершенном единстве целого»).

Данный принцип предоставляет возможность созидания «цельного знания» (соединения веры, творчества, интуиции), а результатом его осуществления становится «теософия». Главная часть теософии В. С. Соловьева – этика и ее понима–ние философом как полного начала в синтезе нравственности с человеком (субъективная этика) и с обществом (объективная этика). Основную роль в этическом исследовании, по опреде–лению В. С. Соловьева, играет нравственная деятельность, ко–торая должна быть исследована как с внутренней, так и с внеш–ней стороны.

Первый вид деятельности может быть реализован в богоче–ловеке, а второй – в богочеловечестве. В результате этика об–условливает идеалы и условия реализации как идеальной личности, так и «долженствующего быть» человеческого обще–ства.

В своем философском труде «Оправдание добра» Соловьев выдвинул идеи о трех основаниях морали, а именно о том, что ее составляющие: стыд, благоговение, жалость, о значении со–вести и любви в нравственной деятельности, о главных прин–ципах морали (богопочитание, аскетизм, альтруизм). Основ–ной темой этики он считал вопрос о смысле и цели жизни человека. Ученики В. С. Соловьева продолжили традиции, ко–торые он заложил, но уже с несколько другими акцентами, ко–торые усиливают значение не социальной, а религиозной обоснованности морали. «Нравственность коренится в рели–гии. Внутренний свет, в котором совершается различе–ние добра и зла в человеке, – исходит от „Источника све-тов“» (С. Н. Булгаков).

2. Проблема свободы и обоснование этических проблем. Н. А. Бердяев

Ярким представителем второго направления идеалистиче–ской ветви русской философии был Николай Александрович Бердяев. Мыслитель прошел сложный путь осмысления пред–мета этического знания, высказывая немало интересных идей Так, в частности, он писал, что предметом этики можно счи–тать антитезу должного и сущего; доказывал противостояние «философии трагедии», способной увидеть суть морали и «философии обыденности», лишь скользящей по поверхно–сти человеческого бытия. Философ выделял также подлинную и неподлинную нравственность.

В более поздних работах Н. А. Бердяев противопоставлял моральное социальному, утверждал индивидуальные нрав–ственные ценности и отрицал мораль как что-то общезначи–мое, общеобязательное.

В дальнейшем Л. Шестов это отрицание в своих работах довел до крайней степени. Он не признавал все общезначимые ценности (мораль, общение, свободу, разум), считая, что «всем можно пожертвовать, чтобы найти Бога». В этой «фило–софии абсурда» находится, без всякого сомнения, скрытый смысл, который предстоит еще понять.

Ключевой проблемой в учении Н. А. Бердяева, так же, как у В. С. Соловьева, была проблема смысла жизни. «Постигнуть смысл жизни, ощутить связь с этим объективным смыслом есть самое важное и единственно важное дело, во имя его всякое другое дело может быть брошено» – это утверждение Н. А. Бер–дяева поддерживали все русские идеалисты, хотя в процессе поиска смысла жизни их пути часто расходились.

Метания между пессимизмом (в основном по отношению к сущему) и оптимизмом, который связан с принятием выс–шего идеала, также присущи для всех учений, хотя доля песси–мизма значительно большая у представителей второго напра–вления, в частности, у Н. А. Бердяева. Глубокие и яркие описания бессмысленности и даже трагизма человеческого су–ществования стали для русских философов особым фоном со–зидания позитива, т. е. обоснования таких ценностей, кото–рые позволят преодолеть зло и страдания, придать жизни истинный смысл.

Вне обращений к Богу постигнуть «роковую загадку жиз–ни» просто невозможно. «Бог как жизненная полнота и есть основное предположение всякой жизни. Это и есть то, ради чего стоит жить и без чего жизнь не имела бы цены». Предста–вители второго направления и вместе с ними Н. А. Бердяев из–меряют ценности жизни абсолютным масштабом, хотя на–чальная точка поиска у них иная, а именно стремление утвердить право личности, сделать допустимым прорыв от не–подлинного бытия к подлинному. Если попробовать выделить общий для В. С. Соловьева и Н. А. Бердяева теоретический контекст поиска смысла жизни русских идеалистов (слож–ность, глубину и вместе с тем противоречивость которого нелегко осветить), то его можно будет свести к следующему.

Смысл жизни является высшей истинной ценностью, ко–торая должна быть увидена («постигнута» через мистическую интуицию), легко принята человеком и осуществлена в его деятельности. Немало интересных идей содержится в творче–стве Н. А. Бердяева и по проблеме свободы. Так, например, пытаясь разрешить противопоставление своеволия и необхо–димости, Н. А. Бердяев, проповедовавший «болезненный индивидуализм», вопреки своим же стремлениям показать абсолютную неопределенность свободы, считает все-таки обязательной нравственной установкой личности «вольный отказ от своеволия».

Постановка и решение русскими философами вопроса идеала и действительности предоставляет нам возможность понять, как они пробовали решить проблему, каким путем ид–ти. Мир «во зле лежит», его нужно изменить, уничтожив про–пасть между должным и сущим, привнести в жизнь Добро, Красоту, Истину. Различия в рассуждениях русских идеали–стов на данную тему практически сводятся к установлению первостепенной значимости внутреннего, духовного, религи–озно-нравственного преобразования личности и общества. Данную «практическую» задачу практически не соизмерить с реальным бытием. Она рождает у ее авторов сомнения в сво–ей осуществимости в действительности. Первоначальные на–дежды В. С. Соловьева на особенную роль России в деле «здешнего» переустройства действительности сменяются поз–днее горестными размышлениями о том, что в русском народе совсем нет сознания своего назначения, потому «час его исто–рического призвания еще не пробил».

На установленном этапе духовного развития надежда на религиозные преобразования делается крайне проблематич–ной и для Н. А. Бердяева, в результате философ утверждал, что «мы живем в мире безумия». А для его продолжателей вообще не существовало задачи по преобразованию мира, их интере–совал человек лишь как изолированный субъект, который идет по пути мистических озарений «не зная куда», «не ведая зачем», стремящийся получить спасение в вере, «отменяющей разум». Интерес, который закономерно ожил не так давно к произведениям русских идеалистов, – явление, конечно, позитивное.

Хотелось бы лишь возразить против попыток беспредель–ного возвышения значимости русского идеализма и превра–щения имен его основных представителей и их учений в ка–кие-то священные заклинания. Сегодня необходим прежде всего серьезный, вдумчивый анализ русской философии, так как даже учение В. С. Соловьева еще до конца не осмыслено.

Попытка одухотворения мира, обнаружения приоритета морали имеет очень важное значение и во многом созвучна процессам, которые характерны для наших дней. Вполне воз–можно, что приобщение к этим образцам российской этиче–ской мысли способно хоть в какой-то степени стимулировать процесс нравственного совершенствования личности.

3. Этика непротивления злу Л. Н. Толстого

Понимание смысла жизни как идеала, движения к беско–нечному дается в Библии. Иисус Христос, учение которого, по сути, является метафизикой и этикой любви, в споре с зако–ном Моисея формулирует пять заповедей: не гневайся; не оставляй жену; не присягай; не противься злому; не считай врагами людей других народов. Л. Н. Толстой считал главной из этих христианских заповедей четвертую(«не противься зло–му»), которая означает полный запрет насилия.

В своих трудах Л. Н. Толстой дает три впоследствии все бо–лее углубляющихся определения насилия:

1) физическое пресечение, угроза убийства или убийство;

2) внешнее воздействие;

3) узурпация свободной воли человека.

В понимании мыслителя насилие необходимо приравни–вать к злу, оно прямо противоположно любви. Любить означа–ет делать все таким образом, как хочет другой. Насиловать, по мнению Л. Н. Толстого, – это значит совершать то, чего не желает тот, над кем происходит насилие. Таким образом, за–поведь непротивления можно считать негативной формулой закона любви. Непротивление злу переводит активность чело–века в сферу его внутреннего нравственного совершенствова–ния. Любое насилие, какими бы сложными ни были его при–чины, имеет последнюю составляющую – кто-то должен совершить решающее действие: выстрелить, нажать кнопку и т. п. Самый верный путь полного уничтожения насилия в мире состоит в том, чтобы начать с последнего звена – с отказа конкретного человека участвовать в насилии. Если не будет убийства, то не будет и смертной казни. Л. Н. Толстой исследует доводы обыденного сознания людей против непро–тивления. Конечно же, учение о непротивлении злу выглядит красиво, но его очень трудно осуществить. Невозможно одно–му человеку выступать против всего мира. Непротивление злу сопряжено с очень большими страданиями.

Толстой раскрывает логическую противоречивость данных аргументов и показывает их несостоятельность. Заповедь Христа не только нравственна, но и благоразумна, она учит не совер–шать глупостей.

Если, полагает Л. Н. Толстой, каждый, совершая непро–тивление, будет думать о спасении своей души, то это прежде всего и станет дорогой к человеческому единению. Первосте–пенная задача, которую предстоит решить человечеству, со–стоит в том, чтобы преодолеть общественные конфликты, принявшие форму нравственного противостояния. Как найти решение, избежать столкновения людей, когда одни считают злом то, что другие полагают добром? Люди целыми тысячеле–тиями стремились решить эту проблему путем противостоя–ния злу злом, используя справедливое возмездие по принципу «око за око».

Они полагали справедливым то, что зло необходимо нака–зать, более добрые просто обязаны обуздать более злых. Но как нам определить, где зло и кто является более добрым, а кто более злым? Ведь сущность конфликта как раз в том, что мы не имеем общего определения зла. Не может быть так, счи–тает Л. Н. Толстой, чтобы более добрые господствовали над более злыми.

В Библии именно Каин убивает Авеля, а не наоборот В данных обстоятельствах, когда нет единого мнения по во–просу о добре и зле, должно быть правильным лишь одно реше–ние, которое и приведет к согласию, – никто вообще не должен отвечать насилием тому, что он считает злом.

Высказываясь по-другому, никто не должен вести себя та–ким образом, как будто он ведает, что такое зло. Непротивле–ние, таким образом, Л. Н. Толстой рассматривал как примене–ние учения Христа к общественной жизни людей Непротивление злу в его осмыслении – это единственно дей–ственная форма борьбы со злом. Насилие, особенно государ–ственное, в большей мере строится на содействии со стороны тех, против кого его применяют. В результате даже простое неучастие в насилии, осуществляемое через непротивление, уже является его ослаблением.

Кроме того, Толстой при этом не отрицает возможности противостоять злу, он говорит о непротивлении злу физиче–ской силой, насилием. Это, в свою очередь, совсем не исклю–чает сопротивление злу другими, а именно ненасильственны–ми методами.

Хотя мыслитель и не разрабатывал тактику общего нена–сильственного сопротивления людей, его учение предполагает ее. Областью действия данной тактики является духовное влияние, а также ее обычные формы: убеждение, протест, спор и т. п. Философ назвал этот свой метод революционным. Смысл его непротивления как раз не в том, чтобы добиться «пропуска» в рай, а в том, чтобы преобразовать отношения в обществе к лучшему, стремясь изменить духовные основы жизни, до–стигнуть мира между всеми людьми.

Л. Н. Толстой считает также, что заповедь непротивления злу связывает учение Христа в единое целое только тогда, ког–да человек понимает ее не как простое изречение, а как закон, не знающий исключений, обязательный для исполнения.

Какие-то исключения из закона любви – это признание того, что возможны и случаи нравственно оправданного ис–пользования насилия. Но если допускать, что кто-то или при каких-то обстоятельствах сможет насилием сопротивляться тому, что он полагает злом, то это сможет сделать и любой дру–гой. Своеобразие ситуации, из которой следует идея непро–тивления, и состоит как раз в том, что люди никак не могут прийти к согласию по вопросу о зле и добре.

Если мы допустим хотя бы один случай «оправданного» убийства, то мы делаем возможным появление бесконечной череды остальных.

Мыслитель полагал также, что несостоятельной является и утилитаристская аргументация в пользу насилия, по кото–рой насилие оправдывается в тех случаях, когда оно может пресечь большее насилие. В тот момент, когда мы убиваем че–ловека, который поднял нож над своей жертвой, мы никогда не можем с полной уверенностью знать, привел бы он свое на–мерение в действие или же нет, не поменялось бы что-нибудь в последнее мгновение в его сознании.

Когда лишают жизни преступника, то опять-таки никто не может быть на сто процентов уверен, что преступник не раска–ется, не изменится и что эта казнь не станет бесполезной же–стокостью. Но даже если перед нами находится закоренелый преступник, который никогда бы не изменился, казнь не мо–жет быть полностью оправдана, потому что казнь так воздей–ствует на окружающих людей, прежде всего близких казнимо–го, что порождает врагов вдвое больше. Насилие обладает способностью воспроизводиться в расширяющихся масшта–бах. Принцип «не судите» указывает не только на действие в цивилизованном суде, но и на то, что в оценочных суждениях можно проследить элементы мести.

Л.Н. Толстой стоит не только в ряду величайших художников-пи­сателей мирового значения, но и относится к числу замечательных мыслителей-философов. Точка зрения, сложившаяся под влиянием статей В.И. Ленина и ставшая господствующей в советское время, что Л. Толстой якобы велик как художник, но «слаб» как мыслитель, яв­ляется неверной. Признание величия Л. Толстого как мыслителя не означает, однако, утверждения о том, что все философские идеи мыслителя сохраняют свою актуальность в современных условиях, что они целиком оправданы с позиций современной философии. Величие Л. Толстого-философа - прежде всего в глубине постановки проблем, в замечательной способности исследовать ту или иную идею во всей ее полноте, в совокупности всех возможных следствий. Без преувели­чения можно сказать, что Л. Толстой всю свою жизнь провел в неус-

1 Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении. М., 1996. ^. Уо 9/.

Федотов Г.П. Письма о русской культуре//Русская идея. М., 1992. С. 408.

тайных философских исканиях. Как и многими другими русскими мыслителями, им двигало могучее стремление к истине, добру и спра­ведливости. Он был воодушевлен поиском идеала - образа совершен­ной жизни и совершенного общественного устройства.

Биография Л. Толстого известна читателю из школьного курса лите­ратуры и из других источников. Поэтому напомним лишь наиболее важ­ные ее вехи. Большую часть жизни Л. Толстой провел в имении Ясная Поляна, близ Тулы. В 1844 г. поступил в Казанский университет, однако в 1847 г. покинул его. В 1851 г., поступив на военную службу, уехал на Кавказ, где принимал участие в военных действиях. В 1854-1855 гг. уча­ствовал в обороне Севастополя. Первыми публикациями, принесшими Л. Толстому литературную известность, стали трилогия «Детство», «От­рочество», «Юность» и «Севастопольские рассказы». Помимо всемирно знаменитых романов и повестей перу писателя принадлежит целый ряд трактатов философского и публицистического содержания, таких, как «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «Не могу молчать», «О жизни», «Что такое искус­ство» и др. Особое место в ряду произведений Л. Толстого занимает «Ис­поведь». «Едва ли в мировой литературе можно найти другой памятник, написанный с такой силой, как «Исповедь», где все слова полны об­жигающей огненной стихии», - отмечает В. Зеньковский 1 .

В течение жизни Л. Толстой испытывал на себе влияние идей раз­личных философов. Особенно сильным было влияние И. Канта, А. Шо­пенгауэра, восточных мудрецов Конфуция, Лао-цзы, буддизма. В юно­сти он был страстно увлечен идеями Ж.-Ж. Руссо, которые оказали решающее влияние на его духовный облик и мировоззрение, на все последующее творчество. О значении Ж.-Ж. Руссо для Л. Толстого сви­детельствуют слова, написанные в зрелый период жизни: «Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая «Словарь музыки». Я более чем восхищался им, я боготворил его. В пятнадцать лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие страни­цы его так близки мне, что мне кажется, я их написал сам» 2 . Многие исследователи говорят не просто о влиянии Ж.-Ж. Руссо на Л. Толсто­го, а о конгениальности двух мыслителей - поразительном совпаде­нии духовного настроя великого женевца и русского писателя-фило­софа, живших в разных странах и в совершенно разные эпохи. От Ж.-Ж. Руссо Л. Толстой воспринял культ естественности, недоверчи­вое и подозрительное отношение к современности, которое перехо­дило у него в критику всякой культуры вообще.

Не будет преувеличением утверждать, что проповедь Л. Толстого, с которой он выступал буквально в каждом своем произведении, по­трясала читателей не только в силу исключительной искренности,

но прежде всего в силу притягательности его морального пафоса, той жажды абсолютного добра, которая ни в ком не выступала с такой глубиной, как у Л. Толстого. Стремление к абсолютному добру рождало особые требовательность и взыскательность, с которыми писатель от­носился к самому себе. Свидетельством тому может быть запись в Днев­нике молодого Л. Толстого: «Что я такое? Один из четырех сыновей отставного полковника, оставшийся с семилетнего возраста без роди­телей... не получивший ни светского, ни ученого образования и вышед­ший на волю 17-ти лет без большого состояния, без всякого обще­ственного положения и, главное, без правил, человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни, наконец, изгнавший себя на Кавказ, чтобы избежать долгов, а главное - привычек... Я дурен собой, неловок, не­чистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для дру­гих, нескромен, нетерпим и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда.... Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеславен и пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привыч­кой. Я умен, но ум мой еще ни на чем не был основательно испытан» 1 . На протяжении всей жизни Л. Толстой занимался тщательным само­анализом и боролся со своими недостатками.

В целом философия Л. Толстого может быть охарактеризована тер­мином «панморализм». Это означает, что все явления он рассматривал и оценивал исключительно с позиций морали, с позиций нравственно-этических. Ни одно явление не могло быть оценено им положительно, если оно не отвечало нравственной потребности, не служило самым непосредственным образом нравственному воспитанию человека и че­ловечества. Все, что оторвалось от добра, непосредственно не служит нравственности, Л. Толстым решительно осуждается и отбрасывается.

В области философской антропологии Л. Толстой отправляется от осуждения эгоизма. Однако в своем осуждении эгоизма он заходит столь далеко, что вплотную подходит к имперсонализму, т.е. к отрица­нию всякого положительного значения личности и личного начала. Отдельность личности, отделенность индивидуального человеческого существования, по Л. Толстому, есть всего лишь иллюзия, порожден­ная телесностью человека. Поэтому личное начало в человеке связы­вается мыслителем прежде всего с телесностью, с животными прояв­лениями человеческой натуры.

Именно животные проявления и страсти лежат в основе эгоисти­ческих наклонностей человека. Человек же как духовное, нравствен­ное существо не только связан тысячами нитей с другими людьми и всем миром, но составляет с ними единое целое, неразложимое на части. Задача человека состоит в том, чтобы найти путь к единению с

1 Зеньковский В.В. Указ. соч. Т. 1. Ч. 2. С. 197.

2 Цит. по: Розанов М.Н. Руссо и Толстой. Л., 1928. С. 4.

" Цит. по: Эйхенбаум Б. Молодой Толстой. Пг.-Берлин, 1922. С. 56-57.

миром, преодолеть стремление к индивидуальному существованию. Индивидуальная воля в основе своей порочна, поскольку коренится, в конечном итоге, в животной, следовательно, эгоистической природе человека. Однако человек не в силах целиком отречься от своей воли. Но он в силах отречься от личного блага. В трактате «О жизни» Л. Толстой пишет: «не отречься от личности должно человеку, а отречься от блага личности». Он не мыслит индивидуального блага (такое благо всегда эгоистично), но мыслит его как всеобщее благо: «Если в человеке про­будилось желание блага, то его существо уже не есть отдельное телесное существо, а это самое сознание жизни, желание блага. Желание же бла­га... есть Бог». «Сущность жизни не есть его (человека. - В.Ш.) отдельное существо, а Бог, заключенный в человеке... смысл жизни открывается тогда, когда человек признает собою свою божественную сущность».

Прокопенко И.А.

Этика ненасилия Л.Н.Толстого – одна из интереснейших тем этики. Ведь этика – это «философская наука, объектом изучения которой является мораль. Этика одна из древнейших теоретических дисциплин, возникшая как неотъемлемая, а по мнению многих мыслителей, важнейшая часть философии». Этика, как наука, интересна тем, что она «анализирует социальный механизм морали и ее сторон – природу нравственной деятельности, моральных отношений, морального сознания. Основные элементы моральных отношений, сознания и деятельности обобщаются и отражаются в категориях этики. Особую область составляет изучение структуры морального сознания и его различных форм (Логика морального языка). В тесной связи с перечисленными проблемами рассматриваются вопросы природы моральных ценностей (Аксиология). Этика занимается также конкретно-социологическим исследованием морали в различных типах общества (Дескриптивная этика)». Для нас, будущих педагогов, важно знать, что этика показывает еще и то, «какова роль морального фактора в социальном и духовном развитии общества, в становлении человеческой личности, как этот фактор может быть использован с помощью средств воспитания и социального управления».

Говоря об этике ненасилия Л.Н.Толстого, мы должны учитывать то время, в которое жил великий русский писатель, гордость мировой культуры. Мы должны учитывать общественные, экономические и политические условия того времени, когда создавал свои произведения Л.Н.Толстой.

«Есть художники, у которых жизнь – одно, а творчество – другое. Два суверенных государства, каждое само по себе и они мирно сосуществуют друг с другом…У Толстого жизнь и творчество никогда не были разделены, они были слиты и неотторжимы друг от друга. Но не потому, что искусство поглотило и растворило в себе всю его жизнь, хотя большую часть ее он и провел за письменным столом. Скорее можно сказать, что сама жизнь вторглась у Толстого на территорию искусства и вобрала в себя его так, что оно перестало быть просто искусством… Творчество стало у Толстого прямым продолжением его жизни – как бы его природным органом. Органом выражения и утверждения всего того, во что он не просто верил как в высшую свою правду, как смысл бытия, но что он со всей страстностью своей мощной и цельной натуры стремился воплотить прежде всего в самой жизни», - писал о Льве Николаевиче Толстом литературовед И.Н.Виноградов.

Да, имя Льва Николаевича Толстого всемирно известно. Невозможно даже представить себе, что история большой жизни, прожитой Львом Николаевичем Толстым и его богатая творческая биография может уместиться в огромной, объемистой, в тысячу листов, книге. Его жизнь – это история нашей страны, его душа – это созданные им произведения.

«Л.Н.Толстому было 24 года, когда в лучшем, передовом журнале тех лет - «Современнике» - появилась повесть «Детство». В конце печатного текста читатели увидели лишь ничего не говорившие им тогда инициалы: Л.Н.».

В какой восторг привела читателей эта первая повесть «Детство»! За ней последовали повести «Отрочество и «Юность». Все три произведения стали шедеврами. «Романы и повести, созданные в пору творческого расцвета, не заслонили собой эту вершину».

Уже в первых произведениях великого русского писателя и мыслителя Л.Н.Толстого читатель увидел новизну – это диалектика души и чистота нравственного чувства главного героя трилогии Николеньки Иртеньева. Так внешне «незамысловатое повествование о детстве, отрочестве и юности близкого автору по происхождению и нравственному облику героя, Николеньки Иртеньева, открыло для всей русской литературы новые горизонты». Именно Л.Н.Толстой среди всего богатства художественных средств выбрал именно психологический анализ. Известный писатель-демократ и критик Н.Г.Чернышевский писал: «психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимает более всего очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и столкновений на характеры; третьего – связь чувства с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого всего более – сам психологический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определенным термином».

Л.Н.Толстой создает свое удивительное «Детство», и это вовсе не воспоминание. Это живая история души самого писателя. «То единственное, что им пока нажито и по отношению к нему он и обязан, следовательно, прежде всего самоопределиться теперь, раз уж впервые рискует обратиться со своим «Я» и со своей правдой к другим. Его автобиографическая трилогия и есть такой первый отчет перед собой и другими – кто он, откуда, как видит и за что ценит жизнь. Отчет и одновременно, если угодно, его первое исповедание веры: вот он я, весь перед вами. Здесь я стою и не могу иначе». Прекрасны и глубоки по смыслу слова, сказанные самим Л.Н.Толстым о жизни: «Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных?»

Свои мысли о ненасилии великий писатель Лев Толстой выражает ясно, твердо, с непреклонностью: да, здесь я стою и не могу иначе. Доказательством этого является произведение «Набег», созданное еще молодым Толстым. Перед нами, в сущности, опять акт духовного самоопределения – но уже по отношению к опыту, не прожитому, а только что пережитому. Опять исповедание веры, обретенной душою такой важной, рядом со смертью, области жизни, как война. Опять целая «эпоха развития», которая потому и потребовала своего выражения в слове, что отложилась в Толстом обретениями, вошедшими в самую сердцевину его духовного «Я», - пишет исследователь толстовского творчества И.И.Виноградов.

Великий мыслитель Л.Н.Толстой, создавая свои произведения, стремился донести до сердца и души своего читателя этику ненасилия. Так было и в тех произведениях, которые были созданы по впечатлениям о заграничной поездке (в 1857 году). Его рассказ «Люцерн», где мы видим богатую толпу, которая, послушав с удовольствием бродячего певца, смеется над ним, и никто ничего не дал этому певцу. Удивительно искренно это произведение великого гуманиста, черта удивительной искренности и правдивости очень важна здесь еще и потому, что делает его тем действеннее и как обращение, как «проповедь». Вот такое отношение жизни и творчества остается у Толстого навсегда. Великий писатель прошел долгий, сложный, противоречивый и вместе с тем очень цельный путь духовного развития, неизменной чертой которого было и остается стремление к предельно полному претворению всего, что добыто его духом, в самое жизнь, в ее плоть и кровь. Он считал, что воздействовать на человека надо прекрасно созданным произведением, в которое писатель вкладывает свои мысли, чувства, вкладывает душу и сердце. Ведь оно отражает то, что хочет автор передать своим читателям. Сам Л.Н.Толстой писал об этом в своем Дневнике 23 марта 1894 года: «Художественное произведение есть то, которое заражает людей, приводит их всех к одному настроению». А воздействовать положительно может это произведение потому, что это само «художественное произведение жизни».

И вот перед нами писатель, «художественное произведение жизни» которого приобретает для нас огромный интерес, становится фактом мировой культуры великого духовного значения. Таков и тот «сюжет» духовных и непосредственно-жизненных исканий Толстого, ставших одним из самых напряженных в его судьбе, основные «повороты» которого достаточно отчетливо запечатлелись в повестях, а «завязкой» является его повесть «Семейное счастье», в которой такие непохожие друг на друга главные герои соединяют свои судьбы. Толстой прекрасно понимает свою героиню Машу всегда, и особенно тогда, когда она с грустью вспоминает как самое счастливое время своей жизни в первые два месяца после свадьбы, которое по толстовскому выражению напоминает не «строгий труд» и не «исполнение долга самопожертвования и жизни для другого», а напротив, «одно себялюбивое чувство любви друг к другу, желание быть любимым». «В этой безоглядной жажде много счастья, удовлетворение которой рождает ни с чем не сравнимое чувство ликующей полноты жизни, есть и своя правда, поэзия и сила. Это сила природной, стихийной жизненности, это поэзия и правда жизненного эгоизма как естественной основы существования всякой личности, которой не дано сознавать и чувствовать себя иначе, чем «отдельным, особенным ото всех» существом… Толстой понимал и чувствовал эту поэзию и правду как редко кто».

Толстого-мыслителя видим мы в его фундаментальном труде – романе-эпопее «Война и мир», он «стал самым светлым его творением, на котором лежит печать какой-то удивительно внутренней, душевной гармонии, словно Толстому открылась сама тайна бытия, и он постиг жизнь во всей ее целостности и красоте». Стоит вспомнить главного героя толстовского романа – князя Андрея Болконского, как он, смертельно раненный, думает о жизни, как его всего заполняет христианская любовь ко всем. Человек, постигая что-то в своей жизни, совершает определенное движение. «Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно. Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, непрерывные единицы». Движение – это сама жизнь, поэтому-то любимые герои Толстого в романе «Война и мир» живут добродетельно, трудятся, отрицательно относятся к праздности. «Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность – было условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие все тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны».

Великий гуманист Л.Н.Толстой, пройдя большой жизненный и творческий путь, постоянно находился в исканиях. Писатель жил в то далекое от нас историческое время, поэтому и его противоречия в исканиях его – это отражение самого времени и противоречий того времени. «Духовный кризис, пережитый Толстым, был глубоко связан, несомненно, с противоречиями его эпохи, и поэтому его послекризисное мировоззрение и творчество можно рассматривать как своеобразное «зеркало» этих противоречий». Сам Толстой сознавал этот кризис, глубоко переживая, сам кризис сознавался им самим как отчаянное душевное состояние, вызванное тем, что он никак не мог найти ответа на вопрос: есть ли в жизни что-то такое, что не уничтожалось бы со смертью человека как личности, не теряло свое значение? Есть ли, иначе говоря, неуничтожимый смерть смысл? «И тот ответ, который оказался для него субъективно единственно убедительным (как бы противоречив он ни был по существу, объективно), он нашел в созданном им религиозно-этическом учении. Он нашел этот ответ в признании полной тщеты и бессмысленности всего, связано с существованием человека как существа отдельного, как личности, - всех страстей, целей и стремлений, направленных на утверждение этого существования, все равно кончающегося смертью, нулем, полным исчезновением. И он нашел этот ответ в утверждении того, что только добро, которое мы делаем людям, неуничтожимо, только оно остается после нас и придает нашей жизни такой же бесконечный смысл, как бесконечна жизнь этого мира. Поэтому, как он сам говорил, все его религиозное сознание и сосредоточилось на жизни «для других», на деятельности для осуществления царства добра на земле». Такое отношение к действительности породило совершенно новую ситуацию в духовном мире писателя-гуманиста. С другой стороны, это способствовало усилению толстовской энергии, решительной и бескомпромиссной борьбы со всем тем социальным злом, которое препятствовало утверждению добра на земле, и он стал страстным протестантом и обличителем всех и всяческих неправд в жизни – насилия, эксплуатации, всякого зла. С другой же стороны, мерилом правдивости жизни становится теперь отношение человека к смерти, - лишь тот, кто живет для других, перестает бояться смерти, освобождается от страха перед нею. Очень трудно шел к своей вере великий Толстой. Но чего бы это ему ни стоило, он всегда жил, как верил, а чем жил, о том писал. И это отразилось в последующих творениях гениального писателя. Вот его повесть «Смерть Ивана Ивановича» - художественная и жизненная исповедь. Читаешь его и видишь пустоту и бессмысленность жизни главного героя, жизни только для себя, а не для других. То же самое – жизнь для себя, насилие по отношению к другим, становятся главными мыслями в «Дьяволе», «Крейцеровой сонате». Мы чувствуем, что сердце толстого кровоточит от насилия: он, обращаясь к нам, говорит об этике ненасилия. Читателю надо только распахнуть сердце и душу, чтобы услышать мудрые слова великого гуманиста. А знаменитый толстовский «Хаджи-Мурат» - это одно из любимых творений писателя, которому он посвятил почти десять лет своей жизни! Лев Толстой чувствовал прикосновение к тому, что так дорого ему самому – потребность прикосновения к правде большей, чем правда его учения. Недаром эта повесть часто называется художественным завещанием писателя, да и сам Л.Н.Толстой признавался, что Хаджи-Мурат его «личное увлечение». Для главного героя повести мир ценностей – это мир идеальных ценностей, имеющих характер всеобщих и священных норм, и в этом все дело. И место человека и его призвание – в центре самой жизни, и не надо никакой жестокости, насилия, что подавляет человек, а наоборот – надо ненасилие, доброе дело, чтобы тебя уважали и понимали, даже и после твоей смерти.

И какое бы произведение Л.Н.Толстого мы ни взяли: будь то рассказ, или повесть, или роман, к примеру, «Воскресенье», мы видим, что насилие не приводит к добру, а рождает зло; а вот ненасилие – это путь к тому, чтобы жить во имя других, принося пользу другим и находя для себя еще большую пользу. Вот, как Неклюдов, поступивший неблагородно по отношению к Катеньке Масловой, разрушил и свою, и ее жизнь. Его же насилие его же и наказало, принесло боль и страдания другим. И вот еще произведения великого Толстого – религиозно-философские, особое место среди них занимают трактаты «Исповедь» и «В чем моя вера?» - это страстное обращение писателя к совести, разуму и достоинству людей. «Как бы мы не спорили с Толстым, - пишет критик И.И.Виноградов, – как бы резко не отвергали его «ответы» на поставленные им «вопросы», само отношение Толстого к этим вопросам и к поискам ответов на них не может не отозваться в нашей душе животворным катарсисом ее нравственного обновления. С какой болью шел писатель к своей этике ненасилия и через какую боль ему самому пришлось пройти! Эта боль от разрыва между своей проповедью и обстановкой, в которой он жил. Свою боль он поверял дневникам. Достаточно прикоснуться к ним, чтобы ощутить, насколько трудной и мучительной была внутренняя жизнь этого удивительного человека. Одно из главных направлений, которое жило и в творениях, и в жизни Л.Н.Толстого – это непротивление злу насилием, это кротость, доброта.

«Исповедь» Толстого – это открытая рана толстовской души, «Исповедью» он показывает читателю то, как осмысливает свой жизненный путь, путь к тому, что он считает истиной.

Свою «Исповедь писатель начинает с утверждения, что, потеряв в юности веру, с тех пор долго жил без нее. «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили». Но нельзя сказать, что веры не было совсем, она была, но что-то тревожило писателя, хотя сильна вера в совершенство и красоту Природы, в счастье и мир, которые обретает человек в единении с ней. Все это отражали его художественные произведения. Лев Толстой искал в науке объяснения смысла жизни, и в древней, и в новой мудрости искал: в библейской Книге Екклесиаста, в изречениях Будды, в философии Артура Шопенгауэра. Но не находил для себя ответа Л.Н.Толстой. Думая о той славе, которую принесут его произведения, он говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей мира, - ну и что ж!..» И я ничего и ничего не мог ответить». Для чего же живет человек, в чем его вера? «Еще иначе выразить вопрос можно так: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежно предстоящей мне смертью?» Оказывается, есть этот смысл, его надо искать. Выход был найден, вера была принята как единственное решение. Толстой понимал, что христианство привлекает его только этикой, все прочее казалось лишним, и писатель стремился найти компромисс, он писал: «Ну что ж, церковь, кроме того же смысла любви, смирения, самоотвержения, признает еще и этот смысл догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего». И Лев Толстой отказался от Церкви, так и не узнав ее. Были ли в то время церковные богословы. Которые смогли бы вступить в диалог с толстым? По воспоминаниям брата Софьи Андреевны были, но они принадлежали к другой культуре, во многом чуждой его привычному кругу. Ученый В.С.Соловьев, как и Толстой, шел к своей вере, и разум в этой вере стал не помехой, а помощником Соловьева в осмыслении веры. А Л.Н.Толстой? «Лев Николаевич решительно ставил свои положения и затем стремительно развивал их и доводил до возможного конца… Соловьев оставался непоколебимым исповедником святой Троицы и, несмотря на свои молодые годы (ему еще не было тогда тридцати лет), поражал неумолимою логикой и убедительностью». Но Толстой оставался при своем. И дело здесь не столько в разуме. Как в воле, в ее направлении у человека, давно задумавшего создать новую веру. Но по-прежнему писатель хоте, чтобы она называлась христианской. Сущность христианства, сущность Евангелия – в тайне самой личности Христа. Но христианство для Толстого было одним из учений, ценность которого лишь в тех этических принципах, которые роднят его с другими религиями. И все это хочет понять великий мыслитель; «Что в учении есть истина, это мне несомненно». И истину христианского учения писатель понимал по-своему, он писал, спрашивая самого себя: «Есть ли Бог? Не знаю. Знаю, что есть закон моего духовного существа. Источник, причину этого я называю Богом».

В своем трактате «В чем моя вера?» великий писатель, мыслитель, гуманист Л.Н.Толстой пишет: «Я прожил на свете 55 лет и, за исключением 14 или 15 детских, 35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова… Пять лет тому назад я поверил в учение Христа – и жизнь моя вдруг переменилась: мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться то, что прежде не хотелось… Все это произошло от того, что я понял учение Христа не так, как я понимал его прежде». И как трудно, но настойчиво шел Толстой к учению Христа: «Я не толковать хочу учение Христа, я хочу только рассказать как я понял то, что есть самого простого, ясного, понятного и несомненного, обращенного ко всем людям в учении Христа, и как то, что я понял, перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастье». Чтобы понять христианство, следует читать Евангелие, а в нем Толстого «умиляло больше всего то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смирение, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло», - это то, что читал писатель еще в детстве. В зрелом же возрасте гениальный писатель понял, что церковь не давала ему того, что он ждал от нее: «Я перешел от нигилизма к церкви потому, что сознал невозможность жизни без веры, без знания того, что хорошо и дурно». Толстой хотел увидеть те правила жизни, которые вытекали из христианского учения: «Но церковь давала мне такие правила, которые нисколько не приближали меня к дорогому мне христианскому настроению и, скорее, удаляли от него. И я не мог идти за нею. Мне была нужна и дорога жизнь, основанная на христианских истинах; а церковь мне давала правила жизни, вовсе чуждые дорогим мне истинам. Правила, даваемые церковью о вере в догматы, о соблюдении таинств, постов, молитв, мне были не нужны; а правил, основанных на христианских истинах, не было. Мало того, церковные правила ослабляли, иногда прямо уничтожали то христианское настроение, которое одно давало смысл моей жизни. Смущало меня больше всего то, что все зло людское – осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений: казни, войны и все это оправдывалось церковью. Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением».

Великий Лев Толстой считал, что «положение о непротивлении злу есть положение, связующее все учение в одно целое, но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть правило обязательное для исполнения, когда оно есть закон». Именно по такому закону и жил писатель, человек, мудрец Лев Толстой, но не просто жил, а жил, находясь в постоянном поиске. Люди, живя, называют себя верующими, их смысл жизни – вера. Без веры человеку жить трудно. Поэтому Лев Толстой в своих трактатах и пишет о пути поиска веры, смысла жизни. То, что происходит в этот период времени со Львом Николаевичем Толстым можно назвать по-разному: и заблуждением, и духовным кризисом, и прозрением. Следует помнить о том, что Толстой был личностью, художником, нравственным человеком. И обращение к религии и религиозной философии – явление в ту пору самое обыкновенное, Толстой – не одинок, его исповедальная тяга – эпохальная примета. И его трактаты – это повествование о переживаниях русской души, о череде ее состояний, начиная с сороковых годов. Это глубоко поучительное повествование, позволяющее понять боль титана Толстого за свой народ. Как любит он русский народ! Какое разнообразие героев писателя проходит перед глазами читателя в произведениях Толстого. Вот, к примеру, образы героев Отечественной войны 1912 года в романе «Война и мир» - Тихон Щербатый и Платон Каратаев. В образ представителя из народа, героя народной крестьянской войны, Платона Каратаева вкладывает писатель Толстой всю любовь свою. Главное в характере крестьянина Платона Каратаева – этика ненасилия, вера в жизнь, в бога: «Жизнь есть все. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любишь жизнь. Любишь бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».

Вера – это то, что принимает человек, и каждый ее принимает и понимает по-своему. Толстой пишет: «Я считался чудесным художником и поэтом, и поэтому мне очень естественно было усвоить эту теорию… Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее было очень выгодно и приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее истинности. Но на второй, и в особенности на третий год, такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не всегда были согласны между собою. Одни говорили мы – самые хорошие и полезные учителя, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно… Все это заставило меня усомниться в истинности нашей веры». И поэтому писатель постоянно в поиске, в движении, а само движение и есть жизнь. Человек мыслит, пока существует. И жизнь его должна быть полезной, нравственной. Сам писатель считал, что социальный порядок будет преображаться по мере оздоровления личной нравственной жизни людей. Но следует отметить, что если отдельный человек лично может простить того, кто причинил ему зло, то социальный закон в этом несовершенном мире должен остаться на принципах справедливости. Заповедь Христа «не судите» относится, как считал Лев Толстой, не к юриспруденции, а к осуждению как нравственному акту. Судопроизводство же по-своему нравственно лишь тогда, когда исходит из незыблемости закона, из правового сознания. Оно имеет дело не столько с внутренним миром человека, с его моралью, сколько с последствиями нравственного зла, проявление которого вынуждено пресекать. И поэтому человек, по мнению Л.Толстого, не должен делать плохо, - «не делай глупостей и тебе будет лучше», по его понятию – это и есть истинное христианство. И под этим знаком писатель Толстой поднимает поистине титанический мятеж против всей культуры и цивилизации в целом. Опрощение, отрицание всех социальных институтов, всего наследия искусства, науки и Церкви. Находя ценное в любых верованиях, Толстой делал лишь исключение для церкви, которую неустанно клеймил, он так понимал, он был сам по себе, а не чьим-то «последователем». Критик и писатель Николай Бердяев, который с благоговением относился к писателю Толстому, признавал, что «всякая попытка Толстого выразить в слове – логизировать свою религиозную стихию порождала лишь банальные серые мысли». Неудача Толстого в этом толковании лишь доказывает, что религии искусственно не создаются, не изобретаются. Здесь и кроется основная причина его конфликта с церковью, его отлучения Синодом. Толстой не только ожесточенно писал о таинствах Церкви, о ее учении, но утверждал, что только его взгляд на понимание христианства истинен. Вскоре после тог, как было обнародовано «определение» Синода, епископ Сергий Страгородский, будущий Патриарх, заявил: «Его не надо было отлучать, потому что он сам сознательно отошел от церкви». И сам Толстой, в своем «Ответе Синоду», хотя и обрушился на синодальное «определение», но все же честно признал его правоту: «То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо». Лишь немногие отчетливо увидели, что Толстой здесь, в своем отречении, механически перенес нравственные заповеди, обращенные к личности, на весь общественный порядок. А полной аналогии, полного соответствия здесь быть не может. Лев Толстой далее, в своем трактате «В чем моя вера?», пытается найти ответ в культуре, в цивилизации. Но его нет, по мнению Толстого: «Тщетно искал я в нашем цивилизованном мире каких-нибудь ясно выраженных основ для жизни. Их нет». Вот откуда толстовская концепция опрощения культуры. В ней действительно есть немало болезненного, но никак нельзя закрывать глаза на то положительное, что несет она в себе. Евангелие сложилось в определенных культурных традициях; и вся история христианства неразрывно связана с творчеством, с искусством. Само учение Толстого – это тоже феномен культуры. Опрощение культуры опасно не менее, чем и бурный рост цивилизации. Русский богослов Борис Титлинов в своей работе «Христианство» графа Толстого и христианство Евангелия» писал: «История представляет нам примеры народов, спускавшихся к низу по ступеням культуры, и всегда это падение культурного уровня сопровождалось духовным «огрублением». Человечество, наносящее себе раны, призвано и исцелять их, ориентируясь на духовные ценности. А возрождение духа едва ли будет возможным на пути самоотрицания культуры.

Толстой жил так, как считал верным, он писал, творил добро, верил в то учение, помогающее ему делать добрые дела, которые останутся после него, после его смерти. Он так и писал: «Я верю в учение Христа, и вот в чем моя вера. Я верю, что благо мое возможно на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа». И его истинная вера звучит в последних строках трактата «В чем моя вера?»: «Только дела истины, внося свет в сознание каждого человека, разрушают сцепление обмана, отрывают одного за другим людей от массы, связанной между собой сцеплением обмана. И вот уже 1800 лет делается это дело. С тех пор, как заповеди Христа поставлены перед человечеством, началась эта работа, и не кончится она до тех пор, пока не будет исполнено все, как и сказал это Христос. Церковь, составлявшаяся из тех, которые думали соединить людей воедино тем, что они с заклинаниями утверждали про себя, что они в истине, давно уже умерла. Но церковь, составленная из людей не обещаниями, не помазанием, а делами истины и блага, соединенными воедино, - эта церковь жила и будет жить. Церковь эта как прежде, так и теперь составляется не из людей, взывающих: Господи! и творящих беззаконие, но из людей, слушающих слова сии и исполняющих их». Прав был Толстой, обвиняя христиан в забвении важнейших нравственных заповедей Евангелия, которые многим казались неосуществимыми и далекими от жизни. Прав был он и в том, что настаивал на сближении общественного порядка с христианским идеалом. Критик Лев Анненский писал, что Толстой был зорок в своем предвидении кровавых событий – первой мировой войны и революций, положивших начало потоку социальных и нравственных катастроф, потрясших человечество. Он отстаивал свои взгляды милосердия и ненасилия – это его этика, взгляды, которые дали ему возможность создать удивительные художественные произведения, религиозно-философские произведения, где главным действующим лицом была сама совесть писателя и гражданина Льва Толстого. Его произведения – это взывания к каждому, кому дорога его родина. Великий гуманист напоминает человеку, что он живет недостойной жизнью, что народы и государства, называющие себя христианскими, отодвинули на задний план нечто исключительно важное в Евангелие.

И пусть религия Толстого объективно не может быть отождествлена с религией Евангелия; остается бесспорным вывод, к которому пришел писатель и человек Лев Толстой: жизнь без веры нельзя, а вера есть подлинная основа нравственности. Если бы случилось так, что Толстой не отвернулся бы от веры в Богочеловечество, от Церкви, его проповедь могла бы обрести бесконечно большую силу действия. Вместо разрушения она бы посеяла созидание. Но произошло иное. И тем не менее, грамотному человеку невозможно не согласиться, что Толстой поистине стал голосом совести России и мира, живым упреком для людей, убежденных, что они живут в соответствии христианскими принципами. Его нетерпимость к насилию и лжи, его протесты против убийств и социальных контрастов, против равнодушия других и бедственного положения других, его этика ненасилия составляют драгоценное в его учении. Нужно быть мудрым, чтобы в ошибках великих людей найти урок для себя, а этим уроком у Толстого был призыв к нравственному возрождению, к поискам веры. Известный публицист и общественный деятель А.Ф.Кони, знавший и любивший Толстого – художника слова и человека так образно. Но довольно точно сказал о месте, которое занимают духовные поиски Л.Н.Толстого: «Путешественники описываю Сахару как знойную пустыню, в которой замирает вся жизнь. Когда смеркается, к молчанию смерти присоединяется еще и тьма. И тогда на водопой идет лев, наполняя своим рыканьем пустыню. Ему отвечает жалобный вой зверей, крики ночных птиц и далекое эхо – пустыня оживает. Так было и с этим Львом. Он мог иногда заблуждаться в своем гневном искании истины, но он заставлял работать мысль, нарушал самодовольство молчания, будил окружающих от сна и не давал им утонуть в застое болотного спокойствия».

Список литературы

1. Большой энциклопедический словарь. Под редакцией А.М.Прохорова. – М., 2001.

1. Виноградов И.И. Как человеку жить надо? – М.: Советская Россия. 1985.

1. Виноградов И.И. Критический анализ религиозно-философских взглядов Л.Н.Толстого. – М., 1981.

1. Ивакин И.М. Воспоминание о Ясной поляне. // Лит. наследие, 1961, кн.2.

1. Кони А.Ф. Лев Николаевич Толстой // Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников. – М., 1978.

1. Словарь по этике. Под ред. А.А.Гусейнова и И.С.Кона. – М.: Политиздат, 1989.

1. Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 12 томах. – М.: Правда, 1984, т.1-4.

1. Толстой Л.Н. Война и мир. Т.1-4. – М.: Просвещение, 1981.

1. Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? – Л.: Художественная литература, 1990.

1. Толстой Л.Н. Повести. Рассказы. – М.: Советская Россия, 1985.

1. Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений в 15 томах. – М., 1947, т.3.

1. Хоруженко К.М. Культурология. Энциклопедический словарь. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1997.

Словарь по этике. Под. ред. А.А.Гусейнова и И.С.Кона. – М.: Политиздат, 1989, стр.420

Там же, стр.423

Там же, стр.423

Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 12 томах. – Москва, изд-во «Правда», 1984, т.1, стр.3

Там же, стр.3

Там же, стр.3

Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений в 13 томах. – М., 1947, т.3, стр.423

Виноградов И.И. Как человеку жить надо? – М.: Советская Россия, 1985, стр.4

Виноградов И.И. Как человеку жить надо? – М.: Советская Россия, 1985, стр.10

Там же, стр.12

Толстой Л.Н. Война и мир., т.1-4, -М.: Просвещение, 1981, т.3, стр.200-201

Толстой Л.Н. Война и мир., т.1-4, -М.: Просвещение, 1981, т.2, стр.179

Виноградов И.И. Как человеку жить надо? – М.: Советская Россия, 1985, стр.13

Там же, стр.13

Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? – Л.: Художественная литература, 1990, стр.31

Там же, стр.45

Там же, стр53

Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников. – М., 1978, стр.247-247

Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? – Л.: Художественная литература, 1990, стр.110

Там же, стр.117

Там же, стр. 117-118

Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? – Л.: Художественная литература, 1990, стр.121

Там же, стр.122

Там же, стр.122-123

Толстой Л.Н. Война и мир., т.1-4, -М.: Просвещение, 1981, т.4, стр.121

Бердяев Н. Ветхий и Новый завет в религиозном сознании Л.Толстого. О религии Толстого: сб. статей. - М., 1912, стр.173

Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? – Л.: Художественная литература, 1990, стр.319

Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? – Л.: Художественная литература, 1990, стр.329

Там же, стр.344-345

Кони А.Ф. Лев Николаевич Толстой // Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников. – М., 1978, т.2, стр.196

При реализации проекта использованы средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии c распоряжением Президента Российской Федерации № 11-рп от 17.01.2014 г. и на основании конкурса, проведенного Общероссийской общественной организацией «Российский Союз Молодежи»

Свое понимание любви Толстой излагает в VII главе своей работы “Закон насилия и закон любви”, в которой он прямо говорит о том, что христианское учение в целом во всем его истинном значении есть именно “учение о законе любви”. Хотя во многих дохристианских учениях любовь также признавалась одной из главных добродетелей, ни в одном из них она не выступала в качестве всеобщей основы и закона жизни. В этом смысле христианское учение о любви «не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни человеческой и неизбежно вытекающего из него закона поведения» Л.Н. Толстой. Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906-1910. Закон насилия и закон любви. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - С.167.

Надо отметить, что Лев Николаевич вкладывал в понятие “закон любви” различные смыслы.

Во-первых, закон любви обосновывается как естественное выражение духовной природы человека, как преломление закона всемирного духа в жизни всех существ. «Один только есть у всех существ верный руководитель. Это - всемирный дух, который заставляет каждое существо делать то, что ему должно делать: дух этот в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке - переходить в семя, в семени - упасть в землю и прорасти. В человеке дух этот велит ему соединяться любовью с другими существами» Л.Н. Толстой. Путь жизни. С.84. Поэтому человеку “естественно быть любовным” точно так же, как воде естественно течь сверху вниз, пчеле - летать, змее - ползать и т. п. «И потому, - заключает Толстой, - если человек, вместо того, чтобы любить людей, делает зло людям, он поступает так же странно и неестественно, как если бы птица стала плавать, а рыба - летала» Указ.соч. С.83. Таким образом, в первом значении “закон любви” есть космологический и естественный для человека закон духовной жизни.

Однако наибольшее внимание Лев Николаевич все же уделяет обоснованию “закона” любви в его этико-социальном значении. “Закон” понимается здесь как неукоснительное исполнение заповеди любви. Согласно Толстому, прежние религиозные и нравственные учения о любви, признавая ее благодетельность для жизни человечества, вместе с тем допускали возможность таких условий, при которых исполнение требований любви становилось необязательным, могло быть обойдено. А как только заповедь любви переставала быть “законом”, уничтожалась вся ее благодетельность, и учение о любви сводилось к не обязывающим поучениям. В результате, сложилась парадоксальная и даже абсурдная ситуация: всеобщий, естественный закон духовной жизни превратился в утопический идеал или, в лучшем случае, в единичный, случайный образ жизни и пример поведения, а стихийная, произвольная и хаотическая жизнь предстала в виде некоего морально-психологического и исторического “закона”: закона насилия. Учение Христа “снимает” это противоречие. Чтобы требование любви обрело свой истинный смысл и стало тем, чем оно должно быть, - законом жизни - оно не должно допускать никаких исключений и компромиссов и одинаково распространяться на всех людей: иноземцев, иноверцев, а главное - на врагов и людей, ненавидящих нас и делающих нам зло. Таким образом, превращение заповеди любви в “закон” означает в данном случае абсолютную всеобщность и необходимость следования данной заповеди.

Говоря о взглядах принципе любви в этике Толстого, нельзя не упомянуть об его учении о грехах, соблазнах и суевериях, которые рассматривались им как препятствия к любви.

Понятие греха Лев Николаевич употребляет в двух смыслах: в широком - грех есть все то, что противоречит двум главным евангельским заповедям: любви к Богу и любви к ближнему. Столь расширительное толкование греха позволяет отнести к нему самые различные человеческие пороки, включая и такие, которые Толстой относит к соблазнам и суевериям. В узком же смысле грех понимается как “потворство телесным похотям”; соблазн - как «ложное представление человека о своем отношении к миру», а суеверие - как «принятое на веру ложное учение» Л.Н. Толстой. Путь жизни. С.91. Соотношение между грехами, соблазнами и суевериями он сформулировал следующим образом: «От тела - грехи, от мнения людей - соблазны, от недоверия к своему разуму - суеверия» Указ.соч. С.98.

Очевидно, что Лев Николаевич различает грехи, соблазны и суеверия на основании дуализма телесного и духовного начал. Грехи являются у него “олицетворением” телесного зла: соблазны и суеверия - выражением зла духовного. “Телесность” грехов он показывает на таком примере: «Грехом в пахоте называется то, когда пахарь не удержал плуг и он выскочил из борозды и не захватил того, что должно. То же и в жизни. Грех это то, когда человек не удержал тела - оно сорвалось с пути и сделало не то, что должно» Указ.соч. С.91. Что касается соблазнов, то Толстой относит их к “умственной деятельности”, связанной с оправданием грехов; суеверие же он прямо определяет как “извращение разума”.

Свою систему он излагает в двух версиях: ранней, представленной в работе “Христианское учение” (1897), и поздней, окончательной, вошедшей в итоговую книгу “Путь жизни” (1910). В первом случае Толстой выделяет шесть главных грехов:

1) грех похоти, состоящий в том, чтобы создавать себе удовольствие от удовлетворения потребностей;

2) грех праздности, состоящий в том, чтобы освобождать себя от труда, нужного людям для удовлетворения потребностей;

3) грех корысти, состоящий в том, чтобы предоставлять себе возможность удовлетворять свои потребности в будущем;

4) грех властолюбия, состоящий в том, чтобы покорять себе подобных;

5) грех блуда, состоящий в том, чтобы устраивать себе наслаждения из удовлетворения половой похоти;

6) грех опьянения, состоящий в том, чтобы производить искусственное возбуждение своих телесных и умственных сил.

Из шести “родовых” грехов Толстой выводит соответствующие им пороки, или “последствия грехов”. Так, грех властолюбия влечет за собой лесть, коварство, тщеславие, обман, ненависть, насилие и т. д.

Наряду с грехами Толстой выделяет также пять соблазнов:

1) соблазн личный, или соблазн приготовления;

2) соблазн семейный, или соблазн продолжения рода;

3) соблазн дела, или соблазн пользы;

4) соблазн товарищества, или соблазн верности;

5) соблазн государственный, или соблазн общего блага.

В заключение Толстой рассматривает пять видов суеверия, или “обманов веры”: перетолкование истины (ложная наука); вера в чудесное; установление посредничества между человеком и Богом; воздействие на внешние чувства человека; внушение ложной веры детям.

Характерно, что в “Христианском учении” он ограничивается только конкретным определением грехов, тогда как “соблазны” и “обманы веры” определяются им только в общем плане. Однако в “Пути жизни” соблазны и суеверия получают свое конкретное описание. Здесь Лев Николаевич существенно переосмысливает качественные и количественные параметры грехов, соблазнов и суеверий. Прежде всего, количество “родовых” грехов уменьшается до пяти:

1) грех чревоугодия, который состоит из трех пороков - объедения, мясоедения и одурманивания;

2) грех половой похоти, или блуда;

3) грех тунеядства, или праздности;

4) грех корыстолюбия, или богатства;

5) грех гнева, или недоброжелательства.

К пяти “родовым” грехам Толстой присоединяет три вида соблазнов: соблазн гордости, соблазн неравенства и соблазн тщеславия; и пять видов суеверия: суеверие насилия, суеверие наказания, суеверие государства, ложная вера и ложная наука.

ТЕМА 13

Т олстой ( религиозно-нравственное учение )

По мнению Л.Н. Толстого, жизнь человека наполняется нравственным смыслом в той мере, в какой она подчиняется закону любви, понимаемому как ненасилие. Не отвечать злом на зло, не противиться злу насилием - таково основное требование толстовской программы достойной жизни.

Произведения, в которых излагается его религиозно-нравственное учение, можно подразделить на четыре цикла: исповедальный - «Исповедь», «В чем моя вера» и др.; теоретический - «Что такое религия и в чем сущность ее?», «Царство Божие внутри вас», «Закон насилия и закон любви» и др; публицистический - «Не убий», «Не могу молчать» и др; художественный - «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Воскресение», «Отец Сергий» и др.

____________________________________________________________________

Жизнь

Л.Н. Толстой (1828-1910) принадлежал к старинному русскому дворянскому роду, получил в наследство титул графа и большое поместье Ясная Поляна (14 км от города Тулы, ныне государственный музей-заповедник), в котором прожил большую часть жизни. Он был также щедро одарен природой: крепкое телосложение дополнялось прекрасной памятью, художественный гений сочетался с феноменальными философско-аналитическими способностями. Он получил очень хорошее домашнее образование, был воспитан в православной вере. Тем не менее в зрелый возраст Толстой, по его собственному признанию, вступил полным нигилистом - человеком, который ни во что не верит.

Его сознательная жизнь подразделяется на две приблизительно равные половины, из которых вторая является полным отрицанием первой.

По характеру занятий жизнь Толстого была разнообразной и насыщенной. Он учился на юридическом факультете Казанского университета, ушел со второго курса. В 1851-1855 гг. служил офицером на Кавказе и в Крыму, принимал участие в боевых действиях, отличался храбростью. В своем имении он основал школу для крестьян, сам преподавал в ней, издавал педагогический журнал (1858-1863). В течение года служил мировым посредником, в задачу которого входило разрешение споров, возникающих в ходе осуществления крестьянской реформы 1861 г. Дважды предпринимал длительные путешествия по Европе. Занимался вопросами хозяйствования и собственности, вытекавшими из его обязанностей крупного помещика. Основной для Толстого стала писательская деятельность - одна из самых престижных в России. Уже первая автобиографическая повесть «Детство» (1852) и цикл рассказов об обороне Севастополя (1855) принесли ему известность в стране, после романов «Война и мир» (1863-1869) и «Анна Каренина» (1873-1877) он стал знаменит в мире. В 1862 г. он женился на Софье Андреевне Берс, которая стала судьбой Толстого; она была его другом, помощником, биографом, издателем, матерью тринадцати его детей, а также его оппонентом и основным препятствием в христианских поисках. За что бы ни брался Толстой, он всюду становился первым, добивался безусловного признания окружающих.

Жизнь Толстого по всем общепринятым критериям сложилась счастливо. В ней с избытком было все, что обычно высоко ценится людьми, - благосклонность судьбы, сильные страсти, богатство, общественный успех, семейные радости. Однако ничто не приносило ему полного удовлетворения. Он часто оказывался в душевном смятении. В середине семидесятых годов он пережил глубокий внутренний кризис, в результате которого пришел к выводу, что вся его предшествующая жизнь была ложной в своих нравственных основах. Его даже стала преследовать мысль о самоубийстве. Годы кризиса были также годами интенсивной интеллектуальной и душевной работы. Она включала в себя изучение мировых религий, философской классики, самостоятельные теоретические исследования о природе религии, нравственности, веры, систематическую критику догматического богословия, для чего он специально изучил древнееврейский и древнегреческий языки. В стремлении вновь обрести нравственную цельность Толстой в течение года самым добросовестным образом вел жизнь правоверного христианина по критериям православной церкви - со всеми молитвами, постами и т.д. Результатом этой колоссальной духовной работы стало убеждение, что учение Христа было искажено церковью. На самом деле, считал Толстой, Иисус Христос - не Бог, а великий социальный реформатор, суть учения которого составляет заповедь непротивления злу силою. Вторую половину своей жизни Толстой посвятил тому, чтобы практиковать, обосновывать и исповедовать идеал ненасилия. Он делал это с такой настойчивостью, что его неортодоксальные взгляды были в 1901 г. осуждены специальным решением Синода русской православной церкви.

Вопрос о том, чем была обусловлена столь резкая перемена жизненных устоев Л.Н.Толстого, как и вообще все такого рода, перевороты в индивидуальных человеческих судьбах, не имеет удовлетворительного объяснения. В самом деле, если основы жизни меняются таким образом, что человек духовно становится прямо противоположен тому, чем он был раньше, то это означает, что новое состояние не вытекает из старого, не является его продолжением. Можно было бы предположить, что старое состояние детерминирует новое чисто отрицательным образом, обязывая делать все наоборот. Но и в этом случае остается непонятным, откуда у личности возникает сознание отрицательности своего опыта. В свое время духовно запутавшийся, смятенный Августин Блаженный пережил удивительный переворот, в мгновение превративший его из язычника в христианина. Размышляя над причинами этого превращения и не находя ему никаких объясняющих оснований в своей собственной жизни, Августин пришел к выводу, что случившееся с ним является чудом, доказывающим существование Бога. Рассуждение Августина безупречно: нельзя требовать причинного объяснения тому, почему Савл превращается в Павла, ибо само такое превращение мыслится как разрыв цепи причинно-следственных связей, как чистый акт свободы. Способность человека к изменениям, в особенности к мгновенным преображениям, свидетельствует о том, что человек не умещается в свои собственные поступки и всегда сохраняет возможность вырваться из цепких лап необходимости, свидетельствует об автономии духа.

Духовное обновление личности является одной из центральных тем последнего романа Толстого «Воскресение» (1899), написанного им в период, когда он вполне стал христианином и непротивленцем. Главный герой князь Нехлюдов оказывается присяжным по делу проститутки, обвиняемой в убийстве, в которой он узнает Катюшу Маслову - некогда им соблазненную и брошенную горничную своих тетушек. Этот факт перевернул жизнь Нехлюдова. Он увидел свою личную вину в падении Катюши Масловой и вину своего класса в падении миллионов таких Катюш. Бог проснулся в его сознании, и Нехлюдов нашел ту точку опоры, которая позволила ему взглянуть на жизнь свою и окружающих его в свете абсолютной морали и выявить ее полную внутреннюю фальшь. Ему стало гадко и стыдно. Потрясенный Нехлюдов порвал со своей средой и поехал вслед за Масловой на каторгу. Превращение Нехлюдова из барина, легкомысленного прожигателя жизни в искреннего христианина (христианина не в церковном, а в этическом смысле этого слова) началось на эмоционально-духовном уровне в форме глубокого раскаяния, пробудившейся совести и сопровождалось напряженной умственной работой. Кроме того, в личности Нехлюдова Толстой выделяет, по крайней мере, две предпосылки, благоприятствовавшие такому преображению - острый пытливый ум, чутко фиксировавший ложь и лицемерие в человеческих отношениях, а также ярко выраженную склонность к переменам. Второе особенно важно:

«Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов» («Воскресение». Ч. I. Гл. LIX ).

Если перенести толстовский анализ духовной революции Нехлюдова на самого Толстого, то мы увидим много схожего. Толстому также в высшей степени была свойственна склонность к резким переменам; он пробовал себя на разных поприщах. На опыте собственной жизни он испытал все основные мотивы, связанные с мирскими представлениями о счастье, и пришел к выводу, что они не приносят успокоения душе. Именно эта полнота опыта, не оставлявшая иллюзий, будто что-то новое из земного ряда может придать жизни самодостаточный смысл, стала важной предпосылкой духовного переворота.

Толстой обладал также необычайно высокой силой интеллекта; его пытливый ум был нацелен на постижение тайны человека, а основным экспериментальным полем его экзистенциальных познавательных поисков являлась его собственная жизнь. Жизнь и размышление о ней в биографии Толстого переплелись настолько тесно, что можно сказать: он жил, чтобы размышлять и размышлял, чтобы жить. Чтобы жизненный выбор получил достойный статус в глазах Толстого, он должен был оправдаться перед разумом, пройти проверку на логическую прочность. При таком постоянном бодрствовании разума оставалось мало лазеек для обмана и самообмана, прикрывавших изначальную безнравственность, оскорбительную бесчеловечность так называемых цивилизованных форм жизни. В их разоблачении Толстой был беспощаден; и хотя фронтальную атаку на них он повел лишь во второй половине своей жизни, тем не менее социально-критический дух ему был свойствен всегда.

Есть аналогия с нехлюдовской моделью и в том, как протекал духовный кризис Толстого. Он начался с непроизвольных внутренних реакций, свидетельствовавших о неполадках в строе жизни.

«...Со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?»

Это наваждение, переросшее в навязчивую мысль о самоубийстве, стало источником и предметом страстной мыслительной работы. Прежде всего обдумывания требовало то обстоятельство, что отравление жизнью у Толстого произошло тогда, когда у него было все, что «считается совершенным счастьем», и он мог жить довольной добропорядочной жизнью, всеми почитаемый и любимый.

Но что же послужило внешним толчком к духовному преображению Толстого, что в его случае сыграло ту роль, которую в случае Нехлюдова сыграла встреча с Катюшей Масловой? Если вообще существовал внешний фактор, спровоцировавший внутренний кризис и духовный мятеж Толстого, то им, по всей видимости, явился 50-летний рубеж жизни. Почти всюду, где Толстой говорит о происшедшей с ним перемене, он в той или иной форме ссылается на 50-летие. Сам период кризиса длился не менее четырех-пяти лет. В марте 1877 г. Софья Андреевна в дневнике со слов Толстого пишет о страшной религиозной борьбе, в которой он находится в последние два года. Следовательно, в 1875 г. это уже началось. В «Исповеди» Толстой говорит, что в пятьдесят лет он думал о самоубийстве. Сама «Исповедь» - первое изложение вновь выработанных убеждений Толстого - была начата в 1879 г. В апреле 1878 г. Толстой после 13-летнего перерыва решает возобновить ведение дневника (кстати, то же самое делает Нехлюдов в период начавшегося просветления).

Пятидесятилетие - особый возраст в жизни каждого человека, предметное напоминание, что жизнь имеет конец. И Толстому оно напоминало о том же самом. Проблема смерти волновала Толстого и раньше. В рассказе «Три смерти» (1858) он рассматривает разные отношения к ней. Толстого, обладавшего необычайной витальной силой и колоссальными аналитическими способностями, смерть, в особенности смерть в форме законных убийств, всегда ставила в тупик. В конце второго севастопольского рассказа (1855) есть рассуждение в духе христиански мотивированного пацифизма. В 1866 г. он безуспешно защищал в суде солдата, ударившего командира и обреченного на смертный приговор. Особенно сильно подействовали на Толстого смертная казнь на гильотине, которую он наблюдал в Париже в 1857 г., («Целовал Евангелие, и потом - смерть, что за бессмыслица» - 47, 121), а позже - смерть любимого старшего брата Николая в 37-летнем возрасте в 1860 г; (« умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умер» - 47, 8). Толстой давно стал сомневаться в идеологии прогресса, задумываться над общим смыслом жизни, соотношении жизни и смерти. Однако раньше это была боковая тема, теперь она стала основной; теперь уже смерть воспринималась как личная перспектива, как скорый и неизбежный конец. Встав перед необходимостью выяснить личное отношение к смерти (а для Толстого это означало разумно обосновать смерть, выработать сознательное отношение к ней, т.е. так обосновать и выработать такое отношение, которое позволяло бы жить осмысленной жизнью с сознанием неизбежной смерти), Толстой обнаружил, что его жизнь, его ценности не выдерживают проверки смертью.

«Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Все это так давно всем известно. Не нынче - завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся - раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?» (47, 13).

Эти слова Толстого раскрывают и природу, и непосредственный источник его духовного недуга, который можно было бы о6означить как панику перед смертью. Честный человек и мужественный мыслитель, он ясно понял, что только такая жизнь может считаться осмысленной, которая способна утверждать себя перед лицом неизбежной смерти, выдержать проверку вопросом: «Из чего же хлопотать, ради чего вообще жить, если все будет поглощено смертью? » Толстой решился замкнуть на себя провода невероятного напряжения - жизнь и смерть. Он поставил перед собой самую дерзновенную цель - найти то, что неподвластно смерти.

Смысл жизни

В усилиях выйти из глубокого духовного кризиса Л.Н. Толстой задумался над тем, а) отчего, в силу каких причин встает перед человеком вопрос о смысле жизни и б) в чем заключается его содержание. По первому пункту он пришел к заключению, согласно которому человек вопрошает о смысле жизни тогда, когда он сам живет бессмысленно, ведет неправильную жизнь. Неправильной, бессмысленной жизнь оказывается тогда, когда человек прожигает ее - подходит к жизни так, как если бы за ней ничего не было. По второму пункту Толстой сделал следующий вывод: поскольку жизнь кажется бессмысленной из-за ее бренности, то вопрос о смысле жизни есть вопрос о таком содержании жизни, которое не кончается вместе с самой жизнью. Когда человек спрашивает о смысле жизни, он спрашивает о том, что в ней есть бесконечного, бессмертного, вечного. Философы, как, например, Шопенгауэр, говорившие о совершенной суетности, бессмысленности существования, в действительности не отвечали на вопрос, а только повторяли его. Вопрос требует выявить отношение конечного к бесконечному, смертного к бессмертному, а они утверждают, что жизнь конечна, все подвержено тлену и забвению.

Жизнь, лишенная смысла, не может получить санкции разума, она невозможна как разумная жизнь. Здесь есть два аспекта: логический и нравственный.

Логический аспект состоит в том, что разум, отрицающий смысл жизни, отрицает одновременно самого себя.

«Не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Как же этот разум отрицает жизнь, а он сам творец жизни?» (47, 29).

Разум - существенный факт человеческой жизни. Его утверждение о бессмысленности жизни есть утверждение о собственной бессмысленности или неразумности. А разуму, утверждающему собственную неразумность, можно верить не больше, чем лжецу из старого парадокса, который утверждает, что он лжец.

Рассмотренный в нравственном аспекте тезис о бессмысленности жизни оказывается глубоко фальшивым. Признать жизнь бессмыслицей - значит признать ее злом. Если принимать этот вывод всерьез, в его нравственно обязывающем значении, то отсюда с необходимостью следует требование покончить со злом, прежде всего покончить со злом в самом себе.

«Никто не мешает нам с Шопенгауэром, - пишет Толстой, - отрицать жизнь. Но тогда убей себя - и не будешь рассуждать» (47, 30).

Если бы те, кто считает жизнь суетной бессмыслицей, злом, действительно так думали, они бы давно покончили с жизнью и были бы лишены возможности рассуждать о том, что она бессмысленна.

Смысл жизни не может заключаться в том, что умирает вместе со смертью человека. Он не может заключаться в жизни для себя, для других и даже для человечества, ибо все это не вечно. Вопрос о смысле жизни подводит к понятию Бога. Им обозначается бесконечное, бессмертное начало, в сопряжении с которым жизнь обретает смысл. Больше о Боге ничего определенного сказать нельзя, это - предел разума, устанавливаемый самим разумом. В силах разума доказать, что Бог существует, но не в его силах сказать, что такое Бог. Толстой уподобляет понятие Бога понятию бесконечного числа. Бесконечное число выводится из сложения, знание о существовании Бога выводится из вопроса: откуда я?

Стремление к Богу как к изначальной полноте истины есть свобода. Не знай человек никакой истины или знай ее всю, он не был бы свободен. Свобода связана со срединностью человеческого бытия и состоит в движении от меньшей истины к большей. Как считает Толстой, существуют истины троякого рода. Во-первых, истины, уже ставшие привычкой. Во-вторых, истины, которые еще остаются смутными. И те и другие являются сферой необходимости. В-третьих, истины, которые уже стали совершенно ясными, но еще не превратились в привычку. По отношению к ним обнаруживается свобода человека. Свобода ведет человека по пути к Богу.

Признание Бога как источника жизни и разума предопределяет совершенно определенное отношение человека к нему, которое Толстой, следуя Евангелиям, уподобляет отношению сына к отцу, работника к хозяину. Суть отношения человека к. Богу умещается в короткую формулу: не как я хочу, а как он хочет. Это есть формула любви, которая есть одновременно и формула добра.

Любить Бога - таков высший закон жизни и нравственный императив человека, вытекающий из его объективного положения в мире. Так как человек не знает о Боге ничего кроме того, что тот существует, то его отношение к нему реализуется не прямо, а косвенно - через правильное отношение к другим людям и правильное отношение к самому себе. Правильное отношение к другим людям есть братское отношение, оно вытекает из того, что все люди находятся в одинаковом отношении к Богу, они - его дети. Правильное отношение к себе есть спасение души, оно определяется тем, что именно душа является средоточием божественного начала в человеке. Из этих двух отношений первичным, базовым является отношение к себе. Сознание степени несоответствия с непостижимой полнотой божественного идеала - таков критерий правильного отношения к себе. Человек, понимающий, что он бесконечно далек от совершенства, всегда будет стремиться к тому, чтобы находиться по отношению к другим в положении слуги, а не господина.

Понятия Бога, свободы и добра Толстой рассматривает как смысложизненные понятия. Они ориентируют конечную человеческую жизнь в направлении ее бесконечного начала. В послесловии к «Крейцеровой сонате» Толстой говорит о двух способах ориентации в пути: в одном случае путь обозначается через конкретные предметы, которые последовательно должны встретиться на нем; во втором случае указывается только направление движения, контролируемое компасом. Точно так же существует два способа нравственного руководства: при одном дается точное описание обязательных поступков (соблюдай субботу, не кради и т.д.), при втором задается недостижимое совершенство идеала. С помощью идеала, как и с помощью компаса, можно только установить степень отклонения от пути. Смысл жизни и есть идеал; его назначение - быть укором человеку, указывать ему на то, чем он не является.

Не противься злому

Наиболее точное понимание смысла жизни как идеала, движения к бесконечному дает Иисус Христос, все учение которого есть метафизика и этика любви. Наряду с вечным идеалом Христос в прямой полемике с законом Моисея формулирует пять конкретных заповедей (Мф., 5: 21-48): не гневайся; не оставляй жену; не присягай; не противься злому; не считай врагами людей других народов. Эти заповеди - метки на бесконечном пути к совершенству. Все они являются отрицательными, указывают на то, что люди могут уже не делать. Центральной в христианском пятисловии Толстой считал четвертую заповедь «Не противься злому», которая налагает абсолютный запрет на насилие.

Толстой дает три постепенно углубляющихся определения насилия: а) физическое пресечение, убийство или угроза убийства; б) внешнее воздействие; в) узурпация свободной воли. В его понимании насилие тождественно злу и прямо противоположно любви. Любить - значит делать так, как хочет другой. Насиловать - значит делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие. Заповедь непротивления является негативной формулой закона любви.

Непротивление переводит человеческую активность в план внутреннего нравственного самосовершенствования. Всякое насилие, каким бы сложным ни был его причинный ряд, имеет последнее звено - кто-то должен выстрелить, нажать кнопку и т.д. Самый надежный путь искоренения насилия состоит в том, чтобы начать с этого последнего звена - с индивидуального отказа участвовать в насилии. Если не будет начала, то не будет и смертной казни. Толстой анализирует аргументы обыденного сознания против непротивления: учение о непротивлении прекрасно, но его трудно исполнить; нельзя одному идти против всего мира; непротивление сопряжено со слишком большими страданиями. Он раскрывает логическую противоречивость этих аргументов и их фактическую несостоятельность. Учение Христа не только нравственно, но и благоразумно, оно учит не делать глупостей.

Если, считает Толстой, каждый через непротивление будет заботиться о спасении своей души, то именно это и откроет путь к человеческому единению. Исходная задача, которую предстоит решить, состоит в следующем: как преодолеть общественные конфликты, которые приняли форму нравственного противостояния, каким образом, разрешить столкновения людей, когда одни считают злом то, что другие считают добром? Люди тысячелетиями пытались выйти из этой ситуации путем противостояния злу злом спомощью справедливого возмездия по формуле «око за око». Они исходили из предпосылки, что зло должно быть наказано, 6олее добрые должны обуздать более злых. Но откуда мы знаем, где зло, кто более добрый, а кто более злой? Ведь суть конфликта как раз и состоит в том, что у нас нет общего критерия зла. Не может быть того, пишет Толстой, чтобы более добрые властвовали над более злыми. Каин убивает Авеля, а не наоборот. В такой ситуации, когда нет согласия по вопросу о добре и зле, есть только одно решение, которое ведет к согласию - никто не должен противиться насилием тому, что он считает злом. Говоря по-другому, никто не должен вести себя так, будто он знает, что такое зло.

Непротивление Толстой рассматривал как приложение учения Христа к общественной жизни, социальную программу Христа. Непротивление злу в его понимании - это единственно эффективная форма борьбы со злом. Насилие, в особенности государственное насилие, в значительной мере держится на поддержке со стороны тех, против кого оно применяется. Поэтому простое неучастие в насилии, достигаемое через непротивление, уже есть его ослабление. Кроме того, Толстой говорит не вообще о непротивлении злу, он говорит о непротивлении злу насилием, физической силой. Это не исключает противление злу другими - ненасильственными методами. Толстой не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает идаже предполагает ее. Сфера действия такой тактики - духовноевлияние, ее типичные формы - убеждение, спор, протест и т.д.Толстой назвал свой метод революционным. Смысл толстовскогонепротивления не в том, чтобы добиться пропуска в рай, а в том, чтобы качественно преобразовать отношения в обществе - через изменение духовных основ жизни достигать мира между людьми.

Ненасилие как закон

Заповедь непротивления соединяет учение Христа в целое только в том случае, если понимать ее не как изречение, а как закон - правило, не знающее исключений и обязательное для исполнения.

Допустить исключения из закона любви - значит признать, что могут быть случаи нравственно оправданного применения насилия. А это невозможно. Если допустить, что кто-то или в каких-то обстоятельствах может насилием противиться тому, что он считает злом, то точно так же это может сделать и любой другой. Ведь все своеобразие ситуации, из которой вытекает идея непротивления, как раз и состоит в том, что люди не могут прийти к согласию по вопросу о добре и зле. Если мы допускаем хоть один случай «оправданного» убийства, то мы открываем их бесконечную череду. Современник Толстого известный естествоиспытатель Э. Геккель пытался, апеллируя к естественным законам борьбы за существование, обосновать справедливость и благотворность смертной казни, как он выражался, «неисправимых преступников и негодяев». Возражая ему, Толстой спрашивал:

«Если убивать дурных полезно, то кто решит: кто вредный. Я, например, считаю, что хуже и вреднее г-на Геккеля я не знаю никого, неужели мне и людям одних со мной убеждений приговорить г-на Геккеля к повешению?» (37, 74).

Этот аргумент против насилия, который впервые был выставлен в евангельском рассказе о женщине, подлежащей избиению, является, по существу, неотразимым: где тот безгрешный, кто может безошибочно судить о добре и зле и сказать нам, когда и в кого можно бросать камни?!

Толстой считал также несостоятельной утилитаристскую аргументацию в пользу насилия, согласно которой насилие оправдано в тех случаях, когда оно пресекает большее насилие. Когда мы убиваем человека, который занес нож над своей жертвой, мы никогда не можем с полной достоверностью знать, привел ли бы он свое намерение в действие или нет, не изменилось ли бы что-нибудь в последний миг в его сознании (см. 37, 206). Когда мы казним преступника, то мы опять-таки не можем быть стопроцентно уверены, что преступник не изменится, не раскается и что наша казнь не окажется бесполезной жестокостью. Но и допустив, что речь идет о преступнике закоренелом, который бы никогда не изменился, казнь не может быть прагматически оправдана, ибо казни так воздействуют на окружающих, в первую очередь близких казнимому людей, что порождают врагов вдвое больше и вдвое злее, чем те, кто были убиты и зарыты в землю. Насилие имеет тенденцию воспроизводиться в расширяющихся масштабах. Поэтому сама идея ограниченного насилия и ограничения насилия насилием является ложной. Именно эта-то идея и была отменена законом непротивления.

Иисус сказал людям; «Вы думаете, что ваши законы насилия исправляютзло; онитолько увеличивают его. Вы тысячи лет пытались уничтожить зло злом инеуничтожили его, а увеличили его. Делайте то, что Я говорю и делаю, и узнаетеправда ли это» (23, 329).

Эмпирически насилие легко совершить и, к сожалению, оно постоянно совершается. Но его нельзя оправдать. Его нельзя обосновать разумом как человеческий акт, как христианский акт. Толстой ведет речь о том, может ли существовать право на насилие, на убийство. Его заключение категорично - такого права не существует. Если мы принимаем общечеловеческую мораль, христианские ценности, если мы говорим, что люди равны перед Богом, равны в своем нравственном достоинстве, то нельзя обосновать насилие человека над человеком, не попирая законы разума и логики. Каннибал в рамках своего каннибальского сознания мог обосновать насилие. Ветхий человек в рамках своего старозаветного сознания, проводящего различие между людьми своего народа идругих народов, тоже мог обосновать насилие. Но современный человек, руководствующийся идеями человеколюбия, не может этого сделать. Поэтому-то Толстой считал смертную казнь формой убийства, которая намного хуже, чем просто убийство из-за страсти или другим личным поводам. Оно хуже своей холодной систематичностью и претензией на оправданность, законность. Вполне можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство, чтобы защитить себя или близкого человека, можно понять, что он, поддавшись коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя понять, как люди могутсовершать убийство спокойно, обдуманно, как они могут считать убийство необходимым. Это было выше толстовского разумения.

«Смертная казнь как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания невозможности их совершения» (37, 69).

Л.Н. Толстой говорит, по сути дела, очень простую вещь: насилие несовместимо с моралью и разумом, и тот, кто желает жить по морали и разуму, никогда не должен совершать его.

Американец Дж. Кеннан рассказывает о своей беседе с Л.Н. Толстым, в ходе которой он поставил перед ним прямой вопрос, стал ли бы он, великий писатель граф Л.Н. Толстой, убивать грабителя, готового убить невинную жертву, если нет никакой другой возможности спасти жизнь этого последнего. Толстой на это ответил: «Если бы я увидел в лесу медведя, который собирается задрать крестьянина, я бы размозжил ему голову топором, но я бы не убил человека, готового сделать то же самое» . В данном случае Толстой на конкретном эпизоде лишь повторил истину, которая в обществе является таким же непреложным законом, как в природе - закон тяготения; «не противься злому - значит не противься злому никогда» (23,313).

Люди в массе своей не исполняют закон ненасилия, даже не верят ему. Почему? Толстой называет две основные причины этого. Первая состоит в многотысячелетней традиции опоры на закон насилия. Толстой вопреки распространенным суждениям его критиков (в частности, русского философа И.А. Ильина, написавшего специальную антитолстовскую книгу с характерным названием «О противлении злу силою») не стоит на позиции абстрактно-моралистического отрицания насилия. Он допускает оправданность государственного насилия в прошлом и даже настоящем. В исторической обоснованности насилия лежит объяснение его исторической инерции. Он понимает также различие между разными видами насилия, например, между насилием государства, президента, генералов, прокуроров и насилием частных лиц, разбойников и прочих насильников, считая первый род насилия много хуже второго. Вторая причина заключается в целенаправленном искажении христианского учения со стороны христианских церквей. Это искажение выразилось в том, что а) каждая из церквей объявила себя единственной хранительницей истины христианства; б) само учение свела к символу веры, призванному подменить Нагорную проповедь; в) по сути, отменила четвертую заповедь, санкционировав войны и жестокости. Учение Христа из сферы нравственных обязанностей и поступков переместилось в область внутренних надежд и мечтаний. В результате насилие получило дополнение и продолжение в обмане. В христианском мире сложилась противоестественная ситуация, когда люди исповедуют то, что они на деле отрицают.

Закон ненасилия - основное испытание и предметное поле свободы современного человека. Его истинность уже ясна, но закон этот далеко еще не стал повседневной привычкой. Нравственная задача современного человека и состоит в том, чтобы привести свою жизнь в соответствие с истиной закона ненасилия.

КОНТРОЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ

1. Чем был вызван духовный переворот в жизни Л.Н. Толстого?

2. Почему утверждения о бессмысленности жизни рассматриваются

Л.Н. Толстым как следствия непонимания самого вопроса о смыслежизни?

3. Как, с точки зрения Толстого, закон любви Иисуса Христа соотносится с

древним законом Моисея?

4. Почему заповедь непротивления злу Толстой считает основной в учении

Иисуса Христа?

5. Означает ли непротивление злу насилием примирение со злом?

6. Почему, с точки зрения Толстого, нравственные заповеди могут быть только

отрицательными, иметь форму запретов?

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? // Полн. собр. соч. в 90 т. М., 1957.

Т. 23.

Ильин И.А. О сопротивлении злу силою // 17 ..