Шмеман Сергей Александрович (Schmemann Sergei Aleksandrovich). — Вы знакомились с людьми, приезжающими из России в США на постоянное место жительства. Чем семьи этих людей отличались от людей вашего круга? «Если писать о православии, то так, чтобы материа

Протопресвитер Александр Шмеман не нуждается в особом представлении. На его трудах по литургике и истории Церкви, на его проповедях воспитаны многие православные христиане нескольких поколений в России и других странах. Сам отец Александр в России так и не побывал. Он родился в независимой Эстонии в 1921 году, откуда семья его родителей переехала во Францию, там вырос, получил образование и принял священный сан, а в 1951-ом вместе с семьей по приглашению протоиерея Георгия Флоровского переехал с США, где и скончался в 1983 году.

Его сын Сергей Шмеман – писатель и журналист, редактор «International Herald Tribune», ранее - корреспондент «Associated Press», директор бюро и редактор «New York Times». В качестве корреспондента «Associated Press» он с 1980 года несколько лет работал в тогда ещё советской России. В настоящее время Сергей Александрович с супругой проживает в Париже, но в нашей стране он бывает регулярно. Ощущение себя частью России передалось ему от отца:

— Отец был очень открытым человеком, допускал многое. Но в церкви, в алтаре он был очень строгим. Это уже такое важное дело, что тут всё должно быть безошибочно.
С другой стороны, его вера допускала полную свободу. Нас в детстве ни к чему не принуждали. Мы ходили в церковь потому, что это было естественно, приятно, с ним это было весело. Когда я был совсем маленьким, мне с ним было весело, он был очень хорошим отцом.

Но у меня ощущение, что с отцом я познакомился лично, когда уже сам стал немного задумываться, читать разную литературу – и он начал интересоваться моим мнением. Помню, как мы стали ходить вместе на русские фильмы и потом долго их обсуждали. Или когда мы вместе встречались с русскими, выехавшими из СССР. Позже, когда в начале 80-х годов я стал работать в России, он очень этим интересовался, и казалось, что вот теперь мы будем ещё лучше понимать друг друга, но как раз тогда он заболел и потом умер – так что мы не успели…*

Сергей Александрович Шмеман поделился с воспоминаниями о своем детстве, молодости и взаимоотношениях с отцом.

Сергей Александрович Шмеман. Фото: Правмир

О семейных традициях

— Есть ли какие-то семейные традиции, которые вы переняли от родителей и перенесли в свою семью? Можно ли сказать, что это традиции русские?

— И во Франции, и в Америке мы дома говорили по-русски. Все праздники – Пасху, Рождество и другие – отмечали по-семейному. Бабушка и дедушка в Нью-Йорке ещё ставили настоящие свечи на ёлку, от чего американцы чуть ли не падали в обморок, боялись, что весь дом сгорит. Мы пели русские песни.

Понемножку в нашу семью проникали традиции и американские. Отец очень любил День благодарения – мы как-то его освоили, в этот день у нас была Литургия. Отец считал, что это просто праздник благодарности, в котором нет никакой идеологии.

Но домашние русские традиции всё равно сохранялись. Особенно это проявлялось летом – у нас была дача в Канаде, на озере (она есть и теперь). Там собиралось очень много родственников, друзей, была построена часовня. Всё это напоминало русский деревенский приход. Ходили Крестным ходом, благословляли воду, фрукты и так далее… Но когда ты ребёнок и растёшь в этой атмосфере, то не думаешь, русское это или не русское.

Когда я уже пошёл в школу, то увидел, что другие семьи живут иначе. Мы ещё тогда в Церкви жили по старому календарю, и я уходил из школы, чтобы праздновать Рождество. Или если Пасха у нас не совпадала, то я уже с четверга в школу не ходил. А многие в Америке любят с нами праздновать – на Пасху во все православные храмы приходит очень много американцев, иногда людям даже не хватает места.

Мои дети в русские традиции вовлечены, но меньше, внуки – ещё меньше. Так что понемножку наша ассимиляция продолжается. Но вот в июне мы привозили внуков в Питер, двух мальчиков больших уже, и им всё показывали, старались им объяснить про их корни.

— Какая-то картина из вашего детства, связанная с отцом, впечатление…

— Столько воспоминаний… Много ярких моментов было. Я часто прислуживал на Литургии. Отец Александр в алтаре умел всех мальчиков организовать, учил, что, когда и почему надо делать. Когда я подавал кадило, приближался к его руке – и всегда был очень приятный запах. С одной стороны, от кадила, с другой стороны, запах одеколона. До сих пор я чувствую, как подхожу к отцу…

О культуре

— В недавно вышедшей книге «Основы русской культуры» есть слова отца Александра о том, как Пушкин воспринимал культуру и жизнь вообще, о его принятии сотворённого мира, в котором изначально всё «добро зело». Судя по известным высказываниям отца Александра и воспоминаниям знавших его людей, это восприятие жизни было присуще и ему самому. А вам оно передавалось?

— Да. Отец очень много и очень быстро читал, и у него была удивительная память. Цитаты из русской литературы всё время были у него на языке. Культура всегда занимала в его жизни огромное место, но она не отделялась от остальной жизни. И эта новая книга для меня очень важная потому, что там объясняется это единство культуры, веры и свободы.

Отец очень тонко понимал поэзию. Помню, как он читал Блока, Ахматову, других поэтов Серебряного века, потом Бродского – всё это было для него прикосновением к творческой правде, которая у него соединялась с верой, правдой Божественной, с внутренней свободой и красотой. Так что всё это в его жизни играло позитивную, радостную роль. Особенно это было заметно летом, когда он писал свои книги – тогда он и больше читал.

— Как пример вашего отца, его служения повлиял на ваше отношение к делу, которым занимаетесь?

— Конечно, когда я был мальчишкой, я был уверен, что тоже буду священником. Это логично, когда растёшь в доме священника, тем более, очень известного. Это казалось естественным – пойти по стопам отца. А когда я стал старше, то, как бывает у молодых людей, когда отец известен в своей профессии, немножко опасаешься пойти за ним, думаешь, что будут с ним сравнивать, и возникает желание пойти своим путём. Что я и сделал с его благословения и при его полной поддержке.

Отец интересовался вообще всеми сторонами жизни. Наша жизнь не ограничивалась Церковью, хотя всё воспринималось через церковный взгляд и всё было единой радостью. В том числе и литература, которую он так любил, и фильмы, на которые мы ходили. Всё было нам открыто, и не было такого чувства, что нельзя уходить и делать что-то в миру. Наоборот, когда я стал журналистом, мой отец был очень рад и даже сказал: «Если бы я не был священником, я бы тоже, может быть, стал журналистом». Тем более что я собирался писать на социальные темы.

Так что мой выбор не был уходом во что-то чуждое и непонятное отцу – он читал газеты, следил за новостями политики и культуры. А когда я начал работать в России, для него это было особенно важно. Хотя он умер на второй год моей работы здесь. Но когда я попал в Россию, он меня расспрашивал беспощадно о том, что я делаю, что я вижу, читаю, и он был очень доволен.

Отец Александр Шмеман с сыном Сергеем

Об эпохе

— Ваша молодость пришлась на 60-е годы, когда в культуре, в политике, в социальной сфере происходили огромные перемены. Вас лично это как-то захватило? И как относился к этому отец Александр?

— Конечно, захватывало. Это были удивительные годы. Как раз тогда я заканчивал школу и поступал в университет. Молодость, свобода. Всё менялось, это была настоящая общественная революция, во многом она переходила грани, но мы в этом жили. Появились «The Beatles», другая новая музыка. Это было огромное волнение – и все переживали этот момент истории, все что-то в нём видели. Для каждого человека в этом было что-то своё. Думаю, так же и для отца Александра.

Мы всё это обсуждали. Конечно, кое-что его, взрослого человека, немного пугало. Но для нас, для молодёжи – для меня и моей супруги – это было важно, и мы рады, что всё это пережили. Трудно объяснить теперешней молодёжи, что это значило… Сейчас как старики мы вспоминаем то время с некоторой ностальгией.

— Вы знакомились с людьми, приезжающими из России в США на постоянное место жительства. Чем семьи этих людей отличались от людей вашего круга?

— Разница была огромной. Люди, которые теряют свою страну – я знаю это и по нашей семье, со мной лично такого не происходило, но мы читали воспоминания старших, – переживают огромный шок: всё меняется, впереди неизвестность. И когда люди приезжали, они страдали от потери, у многих было ощущение, что их вышвырнули. А мы уже жили в Америке, и нам всё было привычно и понятно.

Но у этих людей, особенно если это были люди молодые, появлялись и новые возможности, которые они не всегда могли увидеть. Я помню, мы с женой помогали Бродскому, когда он только приехал. Для него было новым всё – те же банковские операции. В СССР были сберкассы, а в Америке абсолютно другая система. И к этому добавлялась потеря – для Бродского было мучительно не слышать русский язык, русский поэт должен его слышать, эту музыку, этот звук. Он от этого страдал и перешёл на английский язык во многом – но не в стихах.

Мы говорили с приезжающими о России. Отец слушал людей и пытался понять, чем живёт та страна, из которой они оказались исключены. И для него эти встречи были возможностью почувствовать Россию, в которой он никогда не был.

* Фрагмент выступления Сергея Шмемана на презентации книги «Основы русской культуры», в которую вошли обнаруженные несколько лет назад тексты бесед отца Александра на радио «Свобода» в 1970-1971 годах, в Санкт-Петербурге в декабре 2017 года.

Сергей Александрович Шмеман

Одно из самых ярких моих воспоминаний об отце связано с тем, как я, еще мальчишкой, сопровождал его на радиостанцию «Свобода». Тогда, в 1950е, она называлась Радио «Освобождение» и была органом вещания «Американского комитета по освобождению народов России». Русские же нью-йоркцы называли ее просто «комитет», поэтому и отец мой продолжал именовать ее так все тридцать лет, что вел на ней передачи. Мы жили неподалеку от «Свободы», но это был совсем другой Нью-Йорк. Радиостудия помещалась на последнем этаже старого офисного здания в самом сердце Манхэттена - в шумном, оживленном районе, где евреи-хасиды занимались алмазным бизнесом.

Даже простой поход туда становился для меня приключением. Мы обитали в «верхнем городе», в академическом «гетто» вокруг Колумбийского университета, где находятся протестантская и иудаистская семинарии, прославленная музыкальная школа «Джулиард» и Риверсайдская церковь с ее грандиозной колокольней - не только самой высокой в США, но и обладающей самым большим в мире колоколом. В созвездии таких выдающихся учреждений бедная и маленькая Свято-Владимирская православная семинария была едва заметна. В ней насчитывалось около пятнадцати студентов, трое из которых поначалу жили с нами в нашей квартире; другую квартиру занимали часовня и библиотека.

Наша семья перебралась туда из Франции в 1951 году, когда папу - отца Александра Шмемана, которому было тогда всего-навсего двадцать девять лет, - пригласили преподавать в Свято-Владимирской семинарии. Вскоре после этого, 1 марта 1953 года (в тот самый день, когда Сталина постиг смертельный удар), открыло свое вещание Радио «Свобода», и мой отец оказался среди первых внештатных его сотрудников. С ним работали Борис Шуб, один из организаторов радиопередач, сын выдающегося меньшевистского деятеля Давида Шуба, и Роман Гуль, который был редактором на «Свободе» и одновременно возглавлял толстый «Новый журнал».

Приключения начинались, как только мы выходили из метро и ныряли в глубокие ущелья «среднего города» с его толчеей на тротуарах, вечными дорожными пробками, оживленными уличными беседами и ароматом от ларьков с хот-догами. Все это было так не похоже на наш академический оазис в «верхнем городе» и так по-ньюйоркски! Пробег через городской центр часто включал в себя поедание хот-догов прямо на улице и посещение одного-двух книжных магазинов.

На папе всегда была черная рубашка с белой вставкой в воротнике - униформа всего американского духовенства, что вызывало особое уважение к нему в стране, которая была тогда, да и по сей день остается страной верующих. «Привет, отец!», «Доброе утро, отец!», «Как дела, отец?» - мог неожиданно произнести первый встречный, и папе это было по душе. Он любил улицы, жизненный напор, музыку, огни, ритмы Нью-Йорка. Ежегодной традицией была прогулка в Рокфеллерцентр, где мы любовались громадной рождественской елкой, а еженедельным ритуалом, неотделимым от похода на Радио «Свобода», - покупка французских книг и журналов в «Librairie de France» неподалеку оттуда.

Папа любил Нью-Йорк и Америку со всем пылом новообращенного - так же, как любил он дикую природу Северного Квебека, где мы проводили лето и где вместо небоскребов были березы и сосны, а вместо запруженных рек Нью-Йорка - прозрачные воды Лабельского озера. Это была любовь к жизни, которая распространялась на всех вокруг, так что простая прогулка или еда в забегаловке становились событием. Главным же праздником была, конечно, церковь. Мне часто задавали вопрос: то, что отец наш был священником, означало ли для нас обязанность ходить в церковь? Я отвечал: нет, но мы имели такого отца, как отец Александр, и нам самим хотелось туда идти.

Обшарпанные и битком набитые кабинеты радиостанции «Свобода» были совершенно отдельным миром: голоса, вещавшие на разных языках, - языки бескрайней cоветской империи смешивались, казалось, с густым сигаретным дымом и носились над хаосом бумаг, телефонов, пленок с записями и переполненных пепельниц. «Здравствуйте, отец Александр!» - уже по-русски звучали приветствия.

Вскоре он оказывался в звукоизолированной студии за огромным микрофоном, и я ждал, что из динамика в аппаратной вотвот раздастся его густой русский баритон - совсем не такой голос, каким он всегда говорил по-английски, но куда более родной. В его выступлениях были элементы и лекции, и проповеди, но больше всего, как отметил Джин Сосин, бессменный главный редактор Радио «Свобода», это напоминало разговор с близким другом, хотя он и не имел тогда никакого представления о своих слушателях.

Его беседы были больше, чем просто дружеские, - это были беседы с русскими собратьями. Папа постоянно говорил о том, чтобы поехать в Россию, но сделать это ему так и не удалось. И, несмотря на это, он оставался русским до глубины души - так, как это удавалось очень немногим из обширной и блестящей эмигрантской среды.

Он родился в 1921 году в Эстонии, куда родители его попали после Гражданской войны. Папин дед, Николай Эдуардович Шмеман, был сенатором и членом Государственного Совета, а отец, Дмитрий Николаевич Шмеман, cражался в Первую мировую и в Гражданскую как офицер Семеновского лейбгвардии полка. Позже семья переехала в Белград, а затем, когда папа был еще малолетним, - в Париж. После обучения в Кадетском корпусе, созданном силами русской эмиграции, и французском лицее он поступил в парижский Свято-Сергиевский богословский институт (1940), где его наставниками были величайшие богословы той эпохи - А. В. Карташев, В. В. Зеньковский, архимандрит Киприан (Керн), отец Николай Афанасьев, отец Сергий Булгаков.

Для многих эмигрантов Россия и русские существовали как проекция нашего собственного, эмигрантского мира. Мы молились о «многострадальной и богохранимой стране Российской», ненавидели Сталина и безбожных большевиков, сочувствовали народу, которого воображали во всем подобным нам, хотя и живущим в страхе и лишениях. Когда в 1960е годы оттуда, из-за железного занавеса стали пробиваться первые признаки жизни, мы жадно их отслеживали. Помню, как «Новое Русское слово» - ежедневная газета, выходившая в Нью-Йорке по-русски, объявила о новых пластинках из Советской России и мы собрались, чтобы послушать на скрипучем 78оборотном диске знаменитые военные песни: «Темная ночь», «Эх, дороги», «Через реки, горы и долины», «Человеку - человек». Потом появились потрясающие фильмы о войне - «Баллада о солдате», «Летят журавли», «Иваново детство»; благодаря им мы узнали, сколько же русские выстрадали, и увидели настоящих русских «оттуда».

Папа был частью этого мира и разделял все его радости и скорби. Когда в России наступила «оттепель» 1960-х, он написал серию скриптов (так он называл заготовки для своих радиобесед), объединенных общей мыслью, что русская культура и православная вера не раздавлены, несмотря на все усилия большевиков. Находясь в Нью-Йорке, отец Александр был активным участником Русского студенческого христианского движения в Париже и журнала «Вестник РСХД», который издавал там его давний друг Никита Струве. Он постоянно поддерживал тесные отношения с русской интеллигенцией - в частности, с «Новым журналом», который в те дни издавали М. Карпович и Роман Гуль.

При этом отец Александр всего себя отдавал свидетельству об истине и радости своей веры в Новом Свете. Со временем он стал деканом Свято-Владимирской семинарии, после чего она переехала в чудесный современный кампус за пределами Нью-Йорка. Нагрузка у него была огромная. Кроме руководства семинарией и преподавания в ней, он изо дня в день был занят работой по учреждению Православной Церкви в Америке, постоянно разъезжал с лекциями и проповедями по всему континенту и за его пределами. Но подготовка и распечатка скриптов изо дня в день, из года в год оставались неизменной осью всей жизни моего отца и его миссионерских трудов в Америке.

Мама, Ульяна Сергеевна Осоргина, вспоминала, что тексты для Радио «Свобода» часто составлялись им поздно вечером, накануне записи. И где-то около полуночи они впрыгивали в машину, чтобы отвезти рукописный текст машинистке в соседний город. На следующее утро приходилось забирать отпечатанный текст и возвращаться электричкой на Радио «Освобождение» (в 1959 году переименованное в Радио «Свобода» и переехавшее в более солидное помещение).

«Скрипты эти писались кровью, - вспоминает отец Фома Хопко, зять отца Александра, бывший декан СвятоВладимирской семинарии, который часто останавливался у нас дома в те годы. - Это было неизменной частью его жизни. Он без конца обдумывал, как преподнести понятия „вера“, „молитва Господня“, „русская литература“, постоянно спрашивал: „Как сделать это понятным в советском контексте? Как передать видение, а не просто доктрину?“» Подготовка бесед становилась, по сути, внутренним диалогом двух миров отца Александра - русского и нового, американского мира, который он так горячо принял. Радиопередачи давали ему возможность подняться над обоими мирами и свидетельствовать о них.

Его передачи никогда не были, да и не могли быть, «пропагандой». То были в буквальном смысле беседы с русским человеком, изголодавшимся по духовной пище, и одновременно беседами с самим собой. Он говорил о вечных вопросах и великих истинах, о литературе и культуре, о надежде, но прежде всего, конечно же, о красоте и истинности православной веры. Говорил словами, понятными всем, ибо верил в то, что говорил.

Как сказал К. С. Льюис, который в годы Второй мировой войны сам вел передачи на БиБиСи, «писать по-ученому может каждый болван. Разговорный язык - вот пробный камень. Кто не может облечь в него свою веру, тот или не понимает ее, или сам не верит». Отец Александр и понимал и верил.

Как пишет в своих замечательных воспоминаниях о работе на Радио «Свобода» «Проблески свободы» Джин Сосин, «воскресные беседы были адресованы не только тайно верующим, но и тем, кого не удовлетворяло марксистско-ленинское атеистическое мировоззрение, тем, кто искал духовной поддержки, чтобы заполнить пустоту жизни. Отец Александр одинаково избегал и крикливого пафоса, и нарочитой отстраненности. Он спокойно обсуждал этические и религиозные проблемы, обращаясь к верующим и „сочувствующим“ в СССР». По словам Д. Сосина, «Воскресные беседы» с самого начала стали там одной из самых популярных программ и люди тайком настраивались на «голоса», несмотря на усиленное глушение и всю небезопасность этого занятия.

Я постоянно спрашиваю себя: что сказал бы, что подумал бы отец, если бы находился в России. Мы много говорили с ним об этом после моего назначения корреспондентом «НьюЙорк Таймс» в Москве (в 1980 году). И когда я показывал ему фотографии или говорил с ним о своей работе, его реакция никогда не была в точности такой, как я ожидал. Это всегда был вопрос, начало новой дискуссии.

К счастью, папа дожил до того дня, когда узнал, что Россия, с которой он вел эти дискуссии всю жизнь, услышала его и ответила. Не сосчитать, сколько людей из России говорили мне, как важны были для них эти беседы. В 1970е годы Александр Солженицын в Москве сказал журналистам, что «Воскресные беседы» - это «храм, в котором я молюсь» . То не было односторонним признанием: вспоминаю громадную радость отца, когда по «оттепельной» литературе и особенно по солженицынскому «Ивану Денисовичу» он обнаружил, что великая культура и великая вера России не погибли в огне ГУЛАГа и войны.

Свою знаменитую последнюю работу, «Евхаристию», отец Александр посвятил России. Во введении, написанном за месяц до кончины, он говорит об этой книге так:

«Я писал ее с думой о России, с болью и одновременно радостью о ней. Мы здесь, на свободе, можем рассуждать и думать. Россия живет исповеданием и страданием. И это страдание, эта верность есть дар Божий, благодатная помощь.

И если хоть часть того, что я хочу сказать, дойдет до России и если хоть в чем-то окажется полезной, я буду считать, с благодарностью Богу, дело мое исполненным».

У меня нет сомнений: слушая эти записи, люди скажут, что дело его поистине исполнено.

Из сборника бесед протопресвитера Александра Шмемана «Я верю». Что это значит? О главном в христианстве», переизданного издательством ПСТГУ совместно с издательством ЭКСМО.

Беседы отца Александра Шмемана можно прочесть и прослушать на

Издательство ПСТГУ совместно с издательством ЭКСМО выпустило переиздание выходивших несколько лет назад бесед прот. Александра Шмемана на Радио «Свобода» под названием: «Я верю». Что это значит? О главном в христианстве». Беседы эти велись отцом Александром на протяжении почти 30 лет, с 1953 по 1983 год. В советское время для сотен и тысяч слушателей из России они зачастую становились настоящим откровением о том, что христианство действенно и живо и в наше время.

Вот как об этих радиопроповедях высказывался Александр Исаевич Солженицын: «Давно уже я с духовным наслаждением слушал в воскресные ночи проповеди „доктора философии, отца Александра“ - и поражался, насколько неподдельно, современно и высоко его искусство проповеди: ни ноты фальши, ни миллиметра натяжки, без пустой дани обязательному ритуалу, когда слушателю становится неловко или чуть стыдно за проповедника или за себя…».

Настоящее переиздание содержит в одном томе весь материал вышедшего несколько лет назад в ПСТГУ двухтомника радиобесед о. Александра.

Также напоминаем, что желающие послушать эти беседы о. Александра «вживую» могут приобрести это издание в аудиоверсии.

Предлагаем вашему вниманию предисловие, написанное сыном о. Александра Сергеем об отце, и одну из бесед о.Александра.

О беседах о. Александра Шмемана на Радио «Свобода»

«Скрипты эти писались кровью, - вспоминает отец Фома Хопко, зять отца Александра, бывший декан Свято-Владимирской семинарии, который часто останавливался у нас дома в те годы. - Это было неизменной частью его жизни. Он без конца обдумывал, как преподнести понятия „вера“, „молитва Господня“, „русская литература“, постоянно спрашивал: „Как сделать это понятным в советском контексте? Как передать видение, а не просто доктрину?“» Подготовка бесед становилась, по сути, внутренним диалогом двух миров отца Александра - русского и нового, американского мира, который он так горячо принял. Радиопередачи давали ему возможность подняться над обоими мирами и свидетельствовать о них.

У меня нет сомнений: слушая эти записи, люди скажут, что дело его поистине исполнено.

Протопресвитер Александр Шмеман:

«К кому нам идти?»

Когда, по рассказу Евангелия, многие из тех, кто следовали за Иисусом Христом, отошли, не выдержав высоты и максимализма Его учения и призыва, Он обратился к двенадцати ученикам, которых Сам избрал, и спросил: Не хотите ли и вы отойти? (Ин. 6:67) И в ответ на это апостол Петр воскликнул: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6:68).

В этом возгласе можно услышать желание уйти, последовать примеру тех, кто попробовали и бросили, вернулись к своей, как мы говорим, «обычной» жизни, но одновременно и сознание того, что поступить так невозможно. В самом деле, к кому нам идти? Можно ли, услышав эти слова, узнав этого Человека, просто отойти, забыть, вернуться в будни, к текущим делам? Это восклицание Петра прозвучало почти две тысячи лет назад, но продолжает звучать и теперь, выражая глубочайшую духовную трагедию, которая вошла в мiр вместе с Христом и Его учением и в которой решается в последнем счете судьба мiра и каждого из нас. Ибо тогда начался и продолжается по сей день отход, отречение от Христа не только отдельных «христианских» миров, но культуры и общества как таковых.

Знамения и сам опыт этого отхода так хорошо знакомы нам! Как часто, передвигаясь по улицам современного города в шуме и грохоте машин, в сутолоке вечно бегущих куда-то озабоченных прохожих, мы натыкаемся на сдавленную огромными новыми зданиями маленькую, всеми забытую церковь. Люди пробегают мимо, уже не замечая этот чудом уцелевший осколок давно забытого, исчезнувшего мiра.

А ведь когда-то церковь эта была средоточием всей окрестной жизни, тут бился пульс ее, сюда несли люди все свои радости и печали. Тут, в крещальной купели, начинался их жизненный путь, тут протекал он и колокольным звоном обозначался, и отсюда же начиналось последнее их путешествие - в вечность, к Богу, к Его свету. И вот ушли, бросили, не выдержали… Людям показалось, что все звучавшее в церкви, все, о чем она напоминала и свидетельствовала, мешает жизни, мешает счастью и тому пресловутому «прогрессу», вера в который заменила для них веру в Христа, в Его учение, в Его призыв.

Мiр ушел от Бога и продолжает уходить от Него, поклоняясь другим, новосозданным богам. И этот соблазн ухода знаком каждому из нас. Как и жившим тогда, в дни Христа, нам так же трудно и попросту невозможно принять эти страшные слова об «узком пути», о любви к Богу, о постоянном усилии, постоянной борьбе (и в первую очередь с собою), о том, что мы призваны Бога и любовь Его ставить превыше всего и ими жить. И насколько же легче, кажется, отдаться суете «настоящей» жизни, искать ее маленьких, доступных радостей и, главное, не задумываться ни о чем! А именно к этому призывает нас современная цивилизация, вся целиком построенная на идее земного счастья и удовлетворения земных потребностей. Люди спорят, как достичь этого счастья, выдумывают все новые теории, как идти к нему, но согласны между собою в главном: небо не нужно!

Но разве не удивительно в свете всего сказанного, что одновременно с этим отходом большинства никогда не исчезает из мiра и то меньшинство, которое на все соблазны и сомнения могло бы ответить и отвечает словами апостола Петра: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. Среди нас живут, по нашим улицам ходят, внешне ничем от нас не отличаясь, те, чьи лица, чьи глаза, если вглядеться в них, отражают какой-то таинственный свет, как если бы они знали и видели то, что не видно и неведомо другим, как если бы эти глаголы вечной жизни были для них самоочевидной истиной.

Ведь вот, заметим и подчеркнем, апостол Петр не сказал Христу: «Мы не уйдем от Тебя, потому что у Тебя помощь в житейских невзгодах, потому что у Тебя утешение, защита от несчастий, спокойствие и безопасность», нет. Да этого и не обещал Христос тем, кто следовали за Ним. Ничего не сулил Он ученикам Своим, кроме страданий, преследований и отвержения: В мiре будете иметь скорбь (Ин. 16:33). Так почему же остается Петр? Почему с каким-то почти отчаянием восклицает: Господи! к кому нам идти? Потому, отвечает сам же апостол, что Ты имеешь глаголы вечной жизни.

Что это за «вечная жизнь»? Только ли та потусторонняя, загробная, о которой мы, в сущности, ничего не знаем, в отличие от земной, которая здесь и сейчас? Конечно, нет. Глаголы вечной жизни - это свет, льющийся из самого образа Христа. Это то, что в Нем, только у Него. Это внезапно вспыхивающая радость о том, что подлинная жизнь, вечная не только своей бесконечностью, но, главное, своим содержанием, - вот она! И тот же Петр, увидев на горе исходящий от Христа свет, воскликнет: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4).

И вот узнает сердце, что невозможно уйти от этой любви, от этого света, от этой радости, вне которых все в конечном итоге тьма и бессмыслица. И так до самого конца одни будут уходить, другие же на все соблазны, на все сомнения и на вопрос Самого Христа: Не хотите ли и вы отойти? отвечать: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. О, если бы и мы могли пребывать среди этих верных!

К тому моменту, как была расшифрована эта беседа, прошел уже довольно продолжительный отрезок времени, и у редакции возникли сомнения, уместно ли будет предложить читателям такой «устаревший» материал. Однако при прочтении текста стало очевидным, что ни о какой его «устарелости» не может идти и речи. Наоборот, исключительная возможность, представившаяся киевским церковным журналистам, реализовалась в уникальной беседе с поистине удивительным собеседником.

Сергей Александрович Шмеман, сын протопресвитера Александра Шмемана , — всемирно известный публицист, лауреат Пули тцеровской премии, журналист мировой величины — много лет своей жизни посвятил работе над изданием богатейшего богословского наследия протопресвитера Александра.

Каким он, сын, видел своего отца — известного всему миру о. Александра Шмемана? Что запомнилось, отпечаталось, врезалось в память? Как складывается его творческий и жизненный путь, в чем ощущает свое призвание? Каким он, международный корреспондент «Нью-Йорк Таймс», видит возрождающееся на постсоветском пространстве православие — ответы на эти и другие вопросы прозвучали в Киеве, в помещении Синодального информационно-просветительского отдела. Живя и работая в данное время в Париже, Сергей Александрович прибыл в Украину на несколько дней, в один из которых — 14 мая — нашел время для общения с православными журналистами.

В беседе приняли участие глава Синодального информационно-просветительского отдела УПЦ, пресс-секретарь Предстоятеля УПЦ протоиерей Георгий Коваленко, главный редактор «Церковной православной газеты» игумен Лонгин (Чернуха), главный редактор сайта «Киевская Русь» священник Андрей Дудченко, директор Духовно-просветительского центра УПЦ Елена Резникова и ответственный редактор портала «Православие в Украине» Юлия Коминко.

«Перед тем, как издавать «Дневники», у меня были огромные сомнения»

— Сергей Александрович, вы уж простите, но мы воспринимаем вас в Церкви, прежде всего, как сына протопресвитера Александра Шмемана. На сегодняшний день наследие отца Александра практически все издано на русском языке?

— Думаю, что на русском языке уже всё существует. Но мы так всегда говорим, а потом опять находим новые материалы…

Когда мы издавали в Москве все эти труды, думали, что в нашем распоряжении уже все, а спустя время множество других работ были найдены в Калифорнии: почему-то радио «Свобода» не ставило на них числа. Мы получили очень старые ленты без чисел, невозможно было установить, когда вышла в эфир та или иная передача. Поэтому в книге, которая уже издана, мы разделили их по темам.

— Лекции отца Александра не записывались?

— Вы знаете, нет. То, что записывалось, мы понемножку собираем и издаем в Москве.

— Лекции о богословии смерти, говорят, были просто блестящими. Вы собираетесь их издать?

— Если найдутся. Те, у кого могут быть эти ленты, прекрасно знают, что мы их ищем. Но думаю, что на сегодняшний день у нас почти все есть. Много написано, записано, издано. Хотя всегда надеемся, что найдем что-то еще.

Для нас очень приятно, что на Украине это все читается, переводится. Я всегда стараюсь сам прочитать на украинском языке. Очень радует, что книги находят здесь свою аудиторию.

— Совсем недавно на украинском языке львовское католическое издательство выпустило книгу отца Александра «За жизнь мира»…

— Католики сейчас много переводят — на итальянский язык. Я считаю, что мое право давать всем возможность переводить и печатать, чтобы в свет выходила правда.

Удивил нас и тот факт, насколько сильно «Дневники» были восприняты в Православной Церкви. Некоторые наши священники, деканы и профессора, посетив Москву, просто поразились их популярности. Поэтому наша Американская Православная Церковь заинтересована в более серьезном подходе к изданию «Дневников», чтобы выпустить более полную версию.

— Наверное, «Дневники» делают шума больше всего: из-за них имя отца Александра стало столь популярным. Чем Вы можете это объяснить?

— У меня есть свое объяснение этого явления.

Когда мы с супругой были в России, я писал много статей для «National Geographic» о Православной Церкви. Мы очень много встречались с людьми, были в провинции, в частности, в Муроме… У меня сложилось такое ощущение, что для многих священников на приходах наступил новый этап, когда возникли новые вопросы, на которые они, возможно, находят ответы именно в «Дневниках».

Сначала все было так, что Церкви открывались, люди крестились, на все были деньги — все восстанавливалось и восстановилось. А теперь возник вопрос: «Что мы делаем с этим миром и что будет дальше?»

И эта книга, «Дневники», в каком-то смысле дает ответ. Показывает, как православный священник воспринимает этот светский секулярный грешный мир: как он в нем живет, что читает и чем интересуется. Находит, чем именно интересоваться, во всем отыскивает свою ценность. Мне кажется, что в Православной Церкви наступило такое время, когда эта книга стала необходима. Таково мое мнение.

— Скажите, перед тем, как издавать «Дневники», были ли у вас сомнения относительно того, стоит ли их выпускать в свет? И если были, то что было решающим фактором, чтобы все-таки их издать?

— Были огромные сомнения.

Вообще, когда мой отец скончался в 1983 году и в его рабочем столе были найдены дневники, моя мать очень долго готовилась их прочитать. До этого она их не видела и не знала, что в них, поэтому ужасно боялась, что же там найдет. И конечно, когда она все это перечитала, то успокоилась — всё было хорошо.

Постепенно было принято решение выпустить краткое издание в Америке. Вопрос был не в цензуре, а просто в количестве необходимых средств. Издательство могло напечатать 400 страниц. Моя мать их подготовила, перевела. А потом уже Никита Струве стал настаивать на необходимости напечатать их в России. Мама боялась, что не поймут, окажется не тот контекст, пойдет негатив. Даже думала, что некоторые части необходимо вычеркнуть. Но в конце концов Никита убедил ее в том, что нужно печатать полную версию. И она согласилась на издание с большим трепетом.

Теперь уже ясно, что «Дневники» приняты. Вышел французский вариант полного издания, сейчас готовят иезуиты, из Болгарии я получил просьбу. Так что «Дневники» сейчас переводятся полным ходом.

«Отец не был аскетом, но в его жизни присутствовала строгая внутренняя дисциплина»

Священник Андрей Дудченко: У нас «Дневники» воспринимают по-разному — от крайности, как манифест какого-то движения в Православии, до полного отторжения, дескать, посмотрите, мы из этих «Дневников» видим, что священник не живет в аскетизме. Часто приходилось встречать в интернете такие отзывы и дискуссии. Лично меня в «Дневниках» поражает отношение к семье и его умение все относить к Царству Божьему, видеть слияние Царства через обыденные вещи. Что отцу Александру помогало иметь такую радостную веру, и как Вы можете прокомментировать отсутствие аскетизма в его жизни?

— Да, аскетизма как такового не было. Он все-таки был профессор, женат, имел детей, и его жизнь была полной, он не служил на приходе. Хотя семинария, в общем, оказалась приходом.

Но в его жизни существовала очень строгая дисциплина: всегда — и в церковном отношении, и с практикантами в семинарии он вел себя очень строго. Соблюдались все правила и уставы, на Литургию он приходил раньше всех.

Личная дисциплина тоже была очень строгая… Это был, скорее, его характер, ведь отец был военным. Нужно быть аккуратным, делать все вовремя. Если даже что-то болело, не было такого: «ой, не пойду, болит». Будучи уже больным на тяжелой стадии рака, он продолжал служить и работать.

В «Дневниках» он очень строго пишет о монашестве. Этого часто не понимают. Потому что проблема была не в монашестве, а в том явлении, которое мы видели в Америке. Когда три человека собрались, купили домик и говорят, что «у нас монастырь», ходят и всем показывают это. Это была некая показуха… По этому вопросу даже проходили острые дискуссии, что он, дескать, в монашестве ничего не понимал. Именно в этих моментах с «Дневниками» нужно быть очень осторожным. Потому что в них отец выбирает какую-то одну сторону и пишет о ней.

— А вы не могли бы написать комментарии к дневникам, возможно, они стали бы ответом на постоянно встречающиеся вопросы?

— Знаете, я наоборот боролся с тем, чтобы не было предисловия. Написал очень короткий комментарий, где изложил исключительно факты. В американском издании в конце книги было послесловие. Я решил, что пусть люди сами читают и по-своему понимают, а потом уже смогут и расспросить об интересующих моментах.

Если говорить много до прочтения, теряется личный момент понимания.

— Каким было ваше впечатление, когда вы познакомились с дневниками? Отец открылся для вас с какой-то новой стороны?

— Могу сказать, что это каждый раз что-то новое. Для меня в «Дневниках» очень много личных воспоминаний. Я всегда знал, что он интересовался французской литературой и журналами, потому что они у нас стояли в огромном количестве, он очень много читал по-французски. Так что, может быть, таких больших удивлений и не было. Но каждый раз, когда я что-то прочитываю, опять встречаюсь, опять вспоминаю, как-то всегда становится легче.

— Знали ли вы, что отец Александр ведет дневник при его жизни?

— Нет. Его секретарь, возможно, знала, но она ничего не сказала бы. Думаю, что он готовился написать в этом же стиле автобиографию. Может быть, не все, но многие его мысли там развиваются, по несколько раз повторяются в разных ситуациях. В дневнике он мог продумать свои личные отношения…

Меня волнует, что в книге много негатива: «Ой, как я устал, как мне все это надоело…» Но в общем, это было единственное место, где он мог все высказать. Это тоже часть жизни каждого человека.

«Для прихожан отца Александра и уборка в храме была большим праздником»

— Несмотря на усталость, он очень тепло вспоминает о семье, особенно их с женой юбилей. Эта теплота ни с чем несравнима. Мы недавно говорили о том, что если монахам есть откуда черпать своеобразные инструкции о том, как жить — из установлений святых отцов, то мирянам в этом плане тяжелее. Практически нет книг, где было бы изложено, как преодолевать трудности в семейной жизни.

Было ли у отца Александра достаточно времени уделять семье, детям?

— Да. Помню, папа писал книги… На лето мы уезжали в Канаду (на берег озера Лабель — ред. ). Ему давали ключ от местной маленькой одноклассной школы, которая летом была закрыта на каникулы. Там он писал. Вставал очень рано и с 6 утра до 12 часов дня работал. Остальное время приходилось на семью. В эти месяцы мы жили полноценной семейной жизнью, у нас были торжественные прогулки, мы вместе обедали…

Там стоит часовня во имя преподобного Сергия Радонежского, в которой до сих пор служат его внуки: отец Фома Хопко, отец Алексий Виноградов. Все лето там идут богослужения. Можно сказать, что все наследие отца там хранится.

Зимой он очень много путешествовал по стране. Объездил всю Америку, Канаду, Мексику, часто бывал в Европе. Нередко в воскресные дни он не служил в семинарии, потому что его куда-то приглашали. Это, конечно, было утомительно.

Вспоминаю, когда я получил свои водительские права, меня часто посылали встретить отца, потому что каждый день он куда-то уезжал, улетал. Так что зимой он мало времени проводил дома.

Помню, например, что для него невозможно было пропустить вечерние новости: ему было очень важно узнать, что происходит в мире.

— Каким было отношение отца Александра к детям? Многие, например, спрашивают у священников о христианском воспитании детей, и по этой теме пока мало что издано. Как отец Александр занимался христианским воспитанием, как это было в вашей семье?

— Знаете, я об этом много думал, меня уже спрашивали…

Он не был с нами строгим. Помню, у нас в Канаде было так. Когда наступало время богослужения, все знали, что надо прийти заранее, подготовить всё к службе.

Были сильны традиции прихода. В Великую Субботу, например, после службы вся молодежь оставалась, чтобы убрать в церкви, переоблачить во все белое. Эта уборка была настоящим праздником, так что многие оставались там по несколько часов.

Каждый год у нас совершалась традиция благословения озера. Помню, идем мы крестным ходом к озеру, все наши соседи с удивлением смотрят…

Все было по личному примеру отца. Каждому находилось дело: кто-то пел в хоре, кто-то ездил цветы собирать, кто-то иконы украшал. Все как-то плавно входило в жизнь. Но такой вот строгости, как «не смей», «не опаздывай», такого не было. Каждому просто стыдно было опоздать…

«Правильный творог для творожной пасхи был в Нью-Йорке только на 138-й улице…»

— Как отец Александр повлиял на ваших сестер?

— Мои сестры — матушки. Муж старшей сестры, отец Иоанн, вскоре тоже скончался. Потом отец Фома — муж моей второй сестры, стал на место декана Свято-Владимирской академии.

— Они классические матушки, ведущие только семейную жизнь, или еще заняты на приходах?

— Старшая сестра работала бухгалтером в Свято-Владимирской академии. Младшая преподавала в школе. Зарплаты городских священников небольшие, поэтому они работали. В то же время она всегда принимала огромное участие в жизни прихода.

— То есть, та же активность, которая была у отца Александра, есть и у ваших сестер?

— Да. У Ани, старшей сестры, пятеро детей. Один сын тоже священник, и одна дочь тоже матушка. Они все очень церковные люди.

— Скажите, отец Александр советовал детям читать какие-то книги, руководил вашим домашним образованием?

— Да. Мы очень часто обсуждали литературу, он много советовал. Но я сделал ошибку, когда в Колумбийском университете записался на его курс:)). Он замечательно читал лекции о литературе, было очень интересно, и я считался нормальным студентом. Но потом нужно было написать работу. И вдруг я понял, что не могу опозориться и сдать ему такую слабую работу, за которую ему придется поставить низкую отметку… За все время моего обучения не помню, когда еще я так усердно работал, чтобы преподаватель мог поставить мне высший бал)).

— Были ли у Вас семейные традиции?

— Думаю, что многие наши традиции были русско-эмигрантскими. Мы делали то, что делали все. Лепили жаворонков… Рождество у нас было по вашему календарю, отдельное от американцев. Сейчас это время вспоминается как такое, когда мы жили по-русски. Постепенно это все переходило на более американский стиль и традиции.

Но на Пасху меня всегда забирали уже в среду, чтобы в Великий Четверг я был дома. И студенты всегда удивлялись, что за мной приезжали и забирали посреди недели… Думаю, что то, что мы тогда делали тогда, вам очень знакомо, потому что мы жили по старым семейным русским традициям. Искали продукты для приготовления пасхи. Правильный творог был только на 138-й улице в Нью-Йорке, и все ездили только туда. И говорили мы дома по-русски.

— Какие отношения у отца Александра были с внуками?

— Очень близкие. Он застал первых двух внуков. Помнится, как он их учил собирать грибы. В Канаде их никто не собирает, поэтому белые грибы, лисички — повсюду. Потом у нас была собака, учил говорить попугайчика. Так что с внуками у него были очень теплые отношения.

Уроки Закона Божьего он давал нам в старом амбаре, где мы садились на сено и слушали его. Позже все больше и больше людей к нам присоединялось. Собиралось до 60 человек. Детей было достаточно, чтобы устраивать целый урок.

— Фактически это получилась воскресная школа?

— Да. А мама нас собирала после обеда и читала нам целый час по-русски, чтобы мы тоже изучали литературу.

— Курс литературы, который ваш отец читал в Колумбийском университете, издан?

— Боюсь, что нет. Потому что толком никто тогда не записывал. А он в свою очередь лекцию не писал, лишь делал небольшие записочки, чтобы просто организовать свои мысли.

«Тридцать три года отец вел передачи на радио. Это был его разговор с Россией»

— Вы отметили, что отец Александр был очень дисциплинированным. Как складывался будничный день в вашей семье?

— Сказать честно, с 12 лет меня послали в интернат, где я учился и жил. Приезжал, конечно, на праздники и летние каникулы. Тогда многие семьи так поступали: интернат считался очень хорошей школой. В то время мы еще жили в самом городе, где друзья, знакомые посылали своих детей в т.н. boarding school. Это была очень хорошая американская церковная школа, недалеко от Нью-Йорка. Отец часто навещал меня, и вообще любил туда приезжать.

Поэтому дома я, собственно говоря, и не был. Но когда приезжал, помню, отец уходил в семинарию очень рано, там служили утреннюю службу. Он всегда шел в рясе пешком. Наш дом был не очень близко от семинарии, минут 20 ходьбы. Он шел, здоровался со всеми, его узнавали. В семинарии проходил его день: он служил, затем преподавал. Возвращался на обед домой, чтобы немного отдохнуть.

Кроме семинарии он также читал курсы в Колумбийском университете: христианские темы в русской литературе. Он вообще много читал и перечитывал русскую поэзию, французскую литературу. На Страстную неделю читал Чехова… Студентам он задавал книги тех писателей, которые писали на христианские темы и нравились ему. Этот курс был очень популярным. Я до сих пор встречаю людей, которые его посещали.

…Нас недавно приглашали в Бишкек на заседание американских университетов за рубежом. Женщина, которая пригласила нас и была организатором встречи, оказывается, посещала курс отца Александра и хорошо помнила его лекции…

По вторникам у него не было лекций в семинарии: он ездил записывать свою радиопередачу. Будучи еще мальчишкой, я иногда ездил с ним. Для него это был особенный день, потому что он очень любил Нью-Йорк, а студия находилась в центре города. На студии он встречался с русской эмиграцией, там всегда было много дыма, пепельницы переполнены, повсюду книги, книги… Именно там собиралась русская интеллигенция. Всегда происходили встречи с какими-то русскими поэтами — Роман Гуль, который издавал много журналов, Варшавский и многие другие. Затем мы шли в книжную лавку, набирали неподъемную сумку с русскими книгами и возвращались обратно. Так продолжалось 33 года. Но когда подходило лето, он делал по 2 записи, чтобы летом не нужно было записывать передачи. А так, круглый год каждый вторник — это был «комитет», который позже стал называться «Радио Свобода».

Ужинал он дома. Это было время, когда он удивительно быстро читал огромное количество книг. Я иногда сидел и следил за его глазами. Он останавливался 4 раза на странице и все помнил. Память была удивительная! Помню, когда Иосиф Бродский приехал в Америку, на одном вечере он читал свои стихи. Вернувшись домой, мой отец наполовину воспроизвел наизусть то, что в тот вечер услышал впервые.

— При этом обратной связи с радиослушателями фактически не было. Из Советского Союза, где, собственно, и была основная аудитория, никаких писем прийти не могло…

— Да, никакой обратной связи не было. И много лет он делал свои передачи, не зная, кто его слушатели и какова их реакция.

Потом понемногу мы стали узнавать. Было большим событием, когда Александр Солженицын написал письмо о том, что каждую неделю он слушает проповеди отца Александра. И тогда на Западе узнали, что его в Союзе слышали и слушают.

Отец всегда считал связь с Россией важной частью своей жизни. Хотя были и такие, кто говорил: «ушел в американскую церковь, покинул русский народ», но это было абсолютно не так. Связь поддерживалась не только через радио «Свобода», но и посредством встреч, когда из Союза стали выезжать А. Солженицын и сотни других русских. Отец с ними встречался, с владыкой Владимиром в Женеве была встреча. Вот этот контакт с Россией все-таки тоже был большой частью его жизни.

Но сам отец никогда не был в России. Когда я в 1980 году, пожив здесь, вернулся, он расспрашивал меня беспощадно. Он всегда хотел приехать. Но в 1982 году заболел, поэтому не успел.

Когда мы приехали в Россию в 1980 году, все ахали, «ах, Шмеманы!» Вот тогда и установилась обратная связь. Очень стали удивляться популярности передач, когда узнали, сколько людей их слушает.

Перед нашим приездом в Москве распускались слухи, что будет ходить корреспондент и говорить, что он сын отца Александра. Мол, у отца Александра только дочери, а этот Шмеман из Израиля. Это писал один из авторов в «Литературной газете». Чтобы доказать, что я не сын отца Александра велась целая кампания…

— А к своим лекциям на радио «Свобода» он как-то готовился?

Да. В понедельник вечером все должно было быть напечатано, а он не умел печатать. В понедельник до поздней ночи он сидел и писал. Это было целым мучением))) Где-то около полуночи они садились с мамой в машину, доезжали до квартиры машинистки, он взбегал наверх и передавал ей бумаги. Утром забегал и брал уже печатный текст, отправлялся с ним на вокзал, садился на электричку и ехал, чтобы записывать передачу. Он так точно все делал по хронометражу, что даже никогда не смотрел на часы, и останавливался всегда вовремя.

Так что нам повезло: все беседы записаны, они были собраны и уже изданы.

— Он когда-нибудь обсуждал с вами темы своих выступлений или лекций?

— Нет, со мной нет. А вот с отцом Фомой да. Тогда у него был приход далеко от Нью-Йорка, но он читал лекции в семинарии, приезжал в понедельник и ночевал у моих родителей. И когда я писал предисловие к книге, он мне все это описывал. По его словам, отец в этих радиопередачах вел беседу с Россией. Думаю, что сила этих передач была в том, что это не был иностранец, который читает России лекции. Это был русский человек, который всегда старался ответить на вопросы, которые он как бы чувствовал идущими оттуда.

Так что по понедельникам вечером уже за ужином он начинал думать: что Россия от него сейчас хочет услышать, на какие вопросы необходимо дать ответы, что он может ей передать. Эти программы в действительности так и назывались «Беседы с Россией». Когда я писал предисловие, то говорил со многими старыми сотрудниками станции, они так и помнят.

«Я люблю то, что я делаю»

— Когда вы поняли, что будете идти на журналистское поприще, не было ли со стороны семьи вопросов, не принять ли вам сан и продолжить именно служение отца?

— Знаете, возможно, он об этом подумывал, но со мной такого разговора никогда не было. Я как-то очень рано решил, что пойду другим путем. Может, это было реакцией на то, что я вырос в семинарии, где все вокруг принимали сан. Но когда отец такой великий, сын ищет свой путь. Я очень рад быть сыном отца Александра, но путь нужно выбрать свой, немного другой.

С каждым разом я все больше и больше намекал ему, что иду в эту сторону, и он меня благословил. Так же и когда я попал в американскую армию — тогда это было обязательным. Меня послали во Вьетнам. Помню, в ночь, когда я уезжал, отец мне сказал: «Считай себя счастливым, потому что завтра утром все проснутся и будут делать то же самое, а ты будешь делать нечто совсем другое».

— Как он относился к тому, что вы были во Вьетнаме?

— Как и многие эмигранты, он был огромным поклонником Америки, любил ее. Родился он в Эстонии, жил во Франции, где не имел гражданства. Америка его приняла и дала возможность реализоваться. Я попал в Гарвардский университет, церковь разширялась. Он и мне передал ощущение, что Америка столько для нас сделала, что и мы должны что-то сделать для нее. Та же армия стала для меня как долг чести, который мы отдаем этой стране. Да и потом, наши православные в Америке — это уже четвертое поколение. Это уже были люди рабочего класса, которые трудились на фабриках, в шахтах. Он их очень любил, а они его. Любил посидеть с ними, поговорить. Это была эмигрантская Америка, которая и построила, собственно, саму Америку. Встречались, своими руками строили многие церкви, среди них — очень красивые.

Вот для них было очень важно, что сын отца Александра в армии делает то же самое, что и их сыновья. Помню, когда еще была подготовка, так называемая «учебка», и я приезжал в какой-нибудь приход в глубинке, ко мне подходили, жали руку, а я потом находил в руке 20 долларов. Для них это была возможность поддержать меня.

— Как отразилось на вашем творческом пути влияние наследия вашего отца?

— Мой отец всегда говорил, что если бы он не был священником, то стал бы журналистом. У нас дома всегда было огромное количество газет и журналов на всех языках: французском, русском, английском. Читал он очень быстро. В свое время и я как-то этим заинтересовался, стал следить за новостями и событиями, происходящими в мире, даже когда переезжал на новое место.

Помню, когда группа мексиканских католиков перешла в православие, он поехал туда, а вернувшись, тут же прочитал множество книг по истории Мексики. Потому что он должен был понять, кто это получилось, откуда они и почему так вышло. И так было всегда, когда он ездил по стране.

Помню, я был еще мальчишкой, когда проходили ключевые выборы в Квебеке (Канада). Мы сидели с ним всю ночь и слушали по радио, кто победил…

Я всегда чувствовал его полную поддержку: и тогда, когда поступил учиться, и когда пришел в «New York Times». Он тут же взял и купил мне костюм: «Вот теперь я могу подарить тебе костюм, потому что ты выходишь в люди»… Его поддержка была всецелой, и мой интерес к миру — тоже от него.

В особенности он любил французскую журналистику. Отец с этим вырос, в чем я с ним был не всегда согласен. Это особый стиль, очень субъективный, каждый корреспондент вкладывает в каждую статью очень много самого себя. Я, например, не люблю этот стиль, а он в нем вырос. Так что дух журнализма у нас присутствовал всегда.

— Какую журналистику любите вы?

— Я люблю то, что я делаю. Всю жизнь я был корреспондентом, мы с женой ездили по миру, начиная с Южной Африки. В России провели пять лет, затем в Германии, когда рухнула Берлинская стена. Потом вернулись в новую Россию на пять лет, потом поехали в Израиль на несколько лет, там работали. Затем вернулись в Нью-Йорк, думали, вот, наконец-то можем отдохнуть. Но наша газета «New York Times» купила «Международную газету», и меня отправили в Париж. Здесь я выполняю работу более редакторскую, занимаюсь отделом мнений, это немного иная сфера деятельности.

В общем, всю жизнь я был корреспондентом. Десять лет в сумме прожил в Москве. Ездил по всему Союзу, часто приезжал в Киев.

Что мне больше всего нравится? — Поехать в Иркутск и найти там то, что сможет заинтересовать американского читателя, то, что объясняет, чем живет и дышит народ. Вот это и есть дело корреспондента. А не только передать какую-то там фактическую информацию.

Меня удивило желание американцев узнать, кто живет в России — этой огромной стране, которая тогда казалась врагом. Я описывал, как здесь живут люди. Они когда узнавали, что я американец, проявляли ко мне такую любовь, что меня это даже несколько удивляло.

А потом, ведь главное — объяснить. Помню, написал статью «Что значит стоять в очереди». Американцам это незнакомо… Еще сел на поезд в Калугу, на котором туда едут покупать продукты, а затем возвращаются с полными мешками — все спят, уставшие после насыщенного дня.

— Американцы долгое время в кинематографе и массовых СМИ показывали Россию как страну, где вечно лежит снег, люди в шапках-ушанках, а по улицам чуть ли не медведи ходят. Какой хотели ее показать вы?

— Знаете, когда-то у меня была возможность, и я преподавал. И вот в классах я всегда говорил студентам: вы будете путешествовать, поедете в новое место, но не нужно очень к поездке готовиться. Потому что если заранее будете знать, с кем будете делать интервью, и о чем собираетесь написать, то в таком случае вообще не нужно ехать… Нужно немного — слушать.

Поэтому я очень часто ездил по стране абсолютно без планов. Я думал: «Приеду и узнаю, что происходит». И сейчас, в Киеве, стараюсь понять, что происходит и что будет интересно американскому читателю. Но пока что программа очень насыщенная и «постоять в очереди» не было возможности.

— Вы проработали корреспондентом в России 10 лет. Что вам больше всего запомнилось?

— Знаете, тогда, в 1990-х, все только начиналось. Церковь освобождалась, все казалось новым. Мы тогда были в Москве, принимали участие в основании миссионерского прихода (храм святой Екатерины). И нашего настоятеля Патриарх очень часто вызывал для совета: что делать с деньгами, что делать с издательством, как переходить на новый порядок… Мы старались помогать, обсуждали эти вопросы. Как оказалось, наши общие дела были очень близки к Его Святейшеству, к владыке Владимиру (Блаженнейший Митрополит Владимир — ред. ), который тогда тоже был в Москве. Это были те волнительные и интересные времена, когда все для всех было новым и неизвестным: как служить, как организовать, как и что делать?

«Если писать о православии, то так, чтобы материалы вызывали у аудитории живой отклик»

— Как журналист, много путешествующий и много пишущий, каким вы видите Православие в России и Украине теперь, после стольких лет возрождения?

— К сожалению, об украинских реалиях пока сказать ничего не могу. Мы здесь всего час, и говорю в основном я, а мне надо и вас о многом расспросить)).

Наверное, здесь тоже проходят похожие этапы, которые мы знаем по России. Мне кажется, Церковь вошла в новый этап своего развития. Момент, когда восстанавливались храмы, люди массово крестились, когда всем всё казалось новым, прошел. Сейчас начался новый период, в котором нужно понять: в чем здесь суть, чем привлекать людей. Несмотря на то, что все крестились, многие на третий день уже в Церковь не вернулись.

— Чем православная журналистика может помочь вернуть в храмы людей после крещения?

— Я не знаю, чем именно. Но помню, на центральном российском телеканале была передача, когда нынешний Патриарх, а тогда митрополит Кирилл в студии перед камерой отвечал на вопросы зрителей. Ему звонили, писали письма, а он на них отвечал. У него это очень хорошо выходило, многие сидели и слушали. Мне кажется, вот такие программы помогают.

Еще пример — один молодой священник в Москве ведет передачи на радио. Говорит именно о Москве, ее истории, а затем переходит к церковной тематике. Интересно, что он говорит на такие темы, которые интересны всем, и при этом слышно, что это говорит именно священник.

Вот мне приходит журнал «Фома». Не знаю, читается ли он в России, но мы его с удовольствием просматриваем. И скажу, что материалы довольно хорошо подготовлены.

Поэтому, думаю, что одного подхода нет. Но вот такие программы, журналы очень хорошо помогают.

— Это удачный пример проповеди о Церкви в СМИ тех, кто уже в сане. А как могут помочь со своей стороны журналисты?

— Трудно сказать. Вот в моем опыте я стараюсь иногда писать именно на церковные темы, но это, конечно, не может быть проповедью.

Помню, в Москве я как-то писал одну статью. Был такой священник отец Сергий Вишневский, рукоположился еще при советской власти. И когда пришла свобода, он решил вернуться в село, где родился и вырос, и восстановить там церковь. Села уже не осталось, но церковь еще стояла. И вот он начал там служить. Понемногу стали собираться люди, все больше и больше, и наконец, церковь была полна прихожан.

Однажды к нему приехала мафия, чтобы забрать иконы. Его держали под прицелом, он хотел дать отпор нападавшим и брызнул на них из газового баллончика, но нечаянно пустил на себя, упал в обморок и тем самым спасся. Когда он очнулся, то был связан. Ему было пригрозили, что если он не скажет, где старинные иконы, то его убьют. «Пожалуйста, убивайте, я готов», — ответил он. Тогда они взяли одну старушку — Марфу Филипповну, и сказали, что убьют ее, если он не скажет, где спрятаны иконы. На что он стал говорить: «Марфа Филипповна, я прощаю вам ваши грехи, готовьтесь». Тут эти бандиты растерялись совсем. Тогда они забрали все иконы, которые нашли, и уехали. Правда, их быстро догнали, потому что по неразумности они стали сбывать иконы в городке неподалеку от церкви.

Я написал об этом в «Нью Йорк Таймс». Реакция была удивительная: мы получали сотни долларов в конвертах. В 1990 году мы вернулись к нему и отдали эти средства — 1000 долларов, на то время это были деньги…

Думаю, что в журналистике можно находить такие вот примеры. Можно подавать историю, на которую будет живой отклик.

В прошлом году мы ездили с женой по всей России, я готовил статью для «National Geographic» о Русской Православной Церкви. Думал, как это лучше сделать, и решил написать очень лично. Святая Иулиания Лазаревская — наша семнадцатиюродная прабабушка. Мы поехали на празднование обретения ее мощей, и в этом контексте я подал, что происходило в Церкви в советское время, что происходит сейчас. Как личный рассказ.

И потом, нужно работать в этой среде, с другими журналистами и не скрывать, что вы ходите в Церковь, что для вас это нормально. Скажите, например, что в пятницу я не смогу быть на работе, это Великая Пятница. Не скрывать, а то иногда нам кажется, что о своей вере стыдно сказать…

Вот приблизительно так.

Над материалом работала Анна Власенко

Православие в Украине

No related posts.

Шмеман Сергей Александрович.

›

Сергей Александрович Шмеман (Серж Шмеман , фр. Serge Schmemann ; род. 12 апреля 1945, Кламар) - американский писатель и журналист, редактор International Herald Tribune . Ранее - корреспондент Associated Press, директор бюро и редактор New York Times . Лауреат Пулитцеровской премии (1991) и премии «Эмми» (2003). Сын Александра Шмемана и правнук Николая Шмемана.

Биография

Родился во Франции, в семье православного богослова Александра Шмемана (1921-1983) и Ульяны Осоргиной (род. 1923) - потомке православной святой Иулиании Лазаревской. В 1951 году вместе с семьёй переехал в Нью-Йорк. В 1967 году окончил Гарвардский университет со степенью бакалавра по английскому языку. В 1971 году получил магистерскую степень по славистике в Колумбийском университете.

Впервые посетил родину своих предков в 1980 году, в качестве корреспондента Associated Press. Только в 1990 году советские власти позволили ему посетить свою родовую деревню в Калужской области. Его размышления над судьбой этой деревни послужили основой для мемуаров, опубликованных в 1997 году. Основал церковную библиотеку храма св. Екатерины в Москве. В 2000-е годы был председателем Отдела коммуникаций Православной церкви в Америке.

Будучи корреспондентом и редактором The New York Times , в 1991 году получил Пулитцеровскую премию за освещение темы объединения Германии. Впоследствии также написал книгу на эту тему. 12 сентября 2001 года газета New York Times опубликовала на первой странице статью Сергея Шмемана о террористических актах 11 сентября. В 2003 году стал лауреатом Новостной и документальной премии «Эмми» за сценарий к документальному фильму Discovery Channel Mortal Enemies .

Личная жизнь

Отец троих детей. Живёт в Париже.

Книги

Schmemann Serge.
Schmemann Serge.

Примечания

1 2 3 Serge Schmemann - Executives Biographies - The New York Times Company. Проверено 27 июля 2011. Архивировано из первоисточника 8 января 2013.
Schmemann, Serge . Soul of Russia (апрель 2009). Проверено 27 июля 2011.
Schmemann Serge. Echoes of a Native Land: Two Centuries of a Russian Village. - Vintage, 1999. - ISBN 978-0-679-75707-8.
Schmemann Serge. When the Wall Came Down: The Berlin Wall and the Fall of Soviet Communism. - Kingfisher, 2007. - ISBN 978-0-7534-6153-2.
Schmemann, Serge . U.S. ATTACKED; President Vows to Exact Punishment for "Evil" (12 сентября 2001). Проверено 27 июля 2011.