(1821-02-26 ) (67 лет) Место смерти:

Жозеф-Мари, граф де Местр (1 апреля - 26 февраля ) - франкоязычный (подданный Сардинии) католический философ , литератор , политик и дипломат , основоположник политического консерватизма . Известен как один из наиболее влиятельных идеологов консерватизма в конце 18-го - начале XIX веков . Брат Ксавье де Местра .

Биография

Глубоко вовлеченный в жизнь Ордена «Рыцарей благодетелей Святого Града», накануне Вилльгельмсбадского Конвента (1782 год) Жозеф де Местр отправляет занимавшему высокий пост Жану-Батисту Виллермозу свои знаменитые «Мемуары герцога Брауншвейгского ». Кроме того, граф Жозеф де Местр поддерживал дружеские отношения с Луи-Клодом де Сен-Мартеном , которым в высшей степени восхищался, и восхищение его было тем более сильным, что, как он писал своей сестре, он «во всех отношениях отстаивал ортодоксию », откуда и происходила его тяга к Мартинизму . Его брат Ксавьер де Местр также был писателем.

Де Местр - один из героев романа Юрия Тынянова "Пушкин" (1936).

Философские и политические воззрения

В своих произведениях Жозеф де Местр выступает как философ-провиденциалист . В работе «Размышления о Франции» («Considérations sur la France», 1796) де Местр выдвигает собственную теорию революции , находя её причиной божественный замысел, цель которого состояла в очищении Франции от элементов, виновных в «покушении, совершённом на верховную власть во имя нации» . Такими элементами де Местр считает выродившиеся, по его мнению, либеральное дворянство и духовенство , которые попали под влияние философов Просвещения . Также в главе «О насильственном уничтожении человеческого вида» де Местр апологизирует войну как неизбежный фактор прогресса , очищающий народы от бесполезных элементов .

Влияние

В России Жозеф де Местр пробыл 14 лет, поэтому неудивительно, что его творчество нашло своё отражение в работах некоторых представителей социально-политической мысли России.

Прежде всего, принято упоминать следующие фигуры: Пётр Чаадаев , который во многом вдохновлялся мыслями де Местра из «Четырех глав о России»; Ф. Тютчев , Н. Катков ; П. Данилевский , чью концепцию культурно-исторических типов де Местр во многом предвосхитил в своей философии истории; Константин Леонтьев , яркий представитель русского эстетического консерватизма, который также близок де Местру в ряде пунктов учения, включая критику современного состояния Европы; такие представители консервативной мысли, как Константин Победоносцев и Лев Тихомиров .

Нельзя отрицать и тот факт, что концепция де Местра оказало определенное влияние на славянофильство. Хотя основатель славянофильского учения А. С. Хомяков напрямую не ссылается на работы де Местра, очевидно, что почву для его идеи о религиозно-мессианской роли русского народа подготовило западное теологическое учение французского традиционалиста.

Оценки

Библиография

• Местр Ж. де. Петербургские письма. СПб, 1995;
• Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. М., 1997;
• Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера. СПб, 1998. 732 с. (ошибоч.)
• Местр Ж. де. Четыре неизданные главы о России. СПб, «Владимир Даль» 2007;
• Местр Ж. де. Письма русскому дворянину об испанской инквизиции/пер. с французского А. П. Шурбелёва, СПб, «Владимир Даль», 2007.
• Местр Ж. де. Религия и нравы русских/пер. с французского А. П. Шурбелёва, СПб.: «Владимир Даль», 2010. – 186 с. – (серия ΠΟΛΙΣ).

Напишите отзыв о статье "Местр, Жозеф де"

Примечания

Литература

На русском языке

• Бердяев Н. А. Жозеф де Местр и масонство. М.: Директ-Медиа, 2008.
• Берлин, И. Жозеф де Местр и истоки фашизма. // Философия свободы. Европа. М.: НЛО, 2001.
• Виат, Огюст. Граф Жозеф де Местр /Местр Ж. де Санкт-Петербургские вечера. СПб., 1998.
• Мирзоев,Е. Б. Легитимистская доктрина Жозефа де Местра и консерватизм в России(начало XIX века)/ Е. Б. Мирзоев// Новая и новейшая история. - 2008. - № 6.
• Дегтярева М.И. "Лучше быть якобинцем, чем фейяном": Жозеф де Местр и Сергей Семенович Уваров // Вопросы философии.- М.,2006. № 7.- С.105-112.
• Новая философская энциклопедия. Т.2. М., 2010. С.538
• Парсамов, В. С. Жозеф де Местр и Михаил Орлов: к истокам политической биографии декабриста/В. С. Парсамов// Отечественная история. - 2001. - № 1.
• Савин, А. Жозеф де Местр. Очерк его политических идей // Вестник Европы. СПб., 1900. Т. I. Кн. 2.
• Степанов М., Вермаль Ф. Жозеф де Местр в России // Литературное наследство: русская культура и Франция. Т. 29-30. М.: Госиздат, 1937.
• Тесля, А. «Мистика власти: политическая философия Жозефа де Местра»/ Правовые основы деятельности граждан в современной России: Сборник научных трудов/Под ред. И. М. Филяниной. - Хабаровск: Изд-во ДВГУПС, 2005.
• Фагэ, Эмиль «Политические мыслители и моралисты первой трети XIX века»/под ред. Н. Н. Шамонина., М.: Издание И.Баландина, 1900.

На иностранных языках

• Paulhan F., Joseph de Maistre et sa philosophie, P., 1893.
• Rohden P.R., J. de Maistre als politisher Theoretiker, Munch., 1929;
• Bayle F., Les idées politiques de J. Maistre, P., 1945.
• Dermenghem E., J. de Maistre mystique, P., 1946;
• Brunello B., J. de Maistre politico e filosofo, Bologna, 1967.
• Lombard, Charles (1976). Joseph de Maistre. Boston: Twayne. ISBN 0805762477 .
• Lebrun, Richard A. (1988). Joseph de Maistre: An Intellectual Militant. Montreal: McGill-Queen’s University Press. ISBN 0773506454 .

Ссылки

• at the University of Cambridge
• Encyclopaedia Britannica:
• The Super-Enlightenment:

Отрывок, характеризующий Местр, Жозеф де

Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.

Люди увидели, как тот же Кромвель на равных обращался к Королю Франции и поставил свое имя выше подписи Людовика XIV на тексте договора между двумя нациями, который был послан в Англию, с. 268 (прим.).

Наконец, люди узнали, что Пфальцекий государь согласился на смехотворную должность и пенсию в восемь тысяч фунтов стерлингов от тех самых людей, которые казнили его дядю, с. 263 (примечание).

Внутри же себя самой Англия насчитывала множество людей, которые сделали своим правилом служение (стр.186 >) существующей власти и поддержку установившегося правительства, каким бы оно ни было, с. 239. Во главе этой системы стоял прославленный и добродетельный Блейк, говоривший своим морякам: Наш неизменный долг состоит в том, чтобы сражаться за нашу родину, не смущаясь тем, чьи руки держат правление, с. 279.

Против столь прочно устроенного порядка вещей роялисты предпринимали лишь оплошные меры, которые оборачивались против них самих, У правительства имелись шпионы повсюду, и было совсем нетрудно проведать о замыслах партии, отличавшейся скорее своим рвением и своей верностью, нежели своими осторожностью и скрытностью, с. 259. Одной из крупнейших ошибок роялистов была вера в то, что все противники правительства держались за их партию; они не видели, что у первых революционеров, отрешенных от власти новой факцией, не было другой причины для недовольства, чем это отрешение, и что они менее были отвращены от новой власти, нежели от монархии, восстановление которой грозило бы им самыми ужасными отмщениями, с. 259.

Положение этих неудачливых роялистов в Англии было плачевным. Лондону ничего лучшего и не надо было, чем неосмотрительные заговоры, которые оправдывали бы самые тиранические меры, с. 260. Роялистов бросали в тюрьмы, у них изымали десятую часть их имущества, чтобы возместить Республике издержки на отражение вооруженных действий ее врагов, Роялисты могли откупиться только значительными суммами; большое число их впало в крайнюю нищету. Довольно было подпасть под подозрение, чтобы оказаться уничтоженным всем этим лихоимством, с. 260, 261.

Больше половины всего движимого и недвижимого имущества, рент и доходов Королевства было взято в секвестр. Множество старинных и уважаемых семей(стр.187 >) были расстроены и разорены, ибо они выполнили свой долг, с. 65, 67. Положение духовенства являлось не менее прискорбным: больше половины членов этого сословия были обречены на нищенство, не совершив иного преступления, чем соблюдение преданности гражданским и религиозным принципам, бывшим под сенью законов, при господстве которых священнослужители избрали свое поприще; иного преступления, чем отказ от гражданской присяги, вызывавшей у них ужас, с. 67.

Король, знавший о положении вещей и о состоянии умов, лично призывал роялистов сохранять спокойствие и скрывать свои подлинные чувства под республиканской личиной, с. 254. А сам он, лишенный средств и уважения, скитался по Европе, меняя, в силу обстоятельств, убежища и пытаясь утешиться в своих нынешних бедствиях надеждой на лучшее будущее, с. 152.

Но всему миру дело этого несчастного монарха казалось совершенно безнадежным, с. 341, тем более, что как бы удостоверяя его беды, все общины Англии без колебаний подписали торжественное обязательство поддерживать установившуюся форму правления, с. 325. Его друзья были безуспешны во всех своих начинаниях, которые они пытались предпринять, дабы послужить ему, там же. Кровь самых пламенных роялистов текла по плахе; другие во множестве теряли свою отвагу в тюрьмах; все были разорены конфискациями, штрафами, чрезмерными налогами. Никто не осмеливался признать себя за роялиста; и эта партия на беглый взгляд казалась столь малочисленной, что если бы когда-либо нация получила свободу выбора (а это представлялось совершенно немыслимым), то очень трудно было бы предугадать, какую форму правления она определит себе, с. 342. Но среди всех этих мрачных внешних (стр.188 >) очевидностей фортуна, повернувшись самым неожиданным образом, устранила все препятствия с пути Короля к трону и подняла его мирно и торжественно на высоту его предков, с. 342.

Нация впала в полнейшую анархию, когда Монк начал осуществлять свои великие замыслы. У этого генерала было только шесть тысяч человек, а ему могли противопоставить пятикратно большие силы. По его пути в Лондон лучшие люди каждой провинции следовали за ним и просили его твердого согласия быть тем самым орудием, которое вернет Нации мир, покой и пользование вольностями, принадлежавшими англичанам по праву рождения и отнятыми у них на столь долгий срок в силу злополучных обстоятельств, с. 352. Особенно ждали от него созыва на законных основаниях нового Парламента, с. 353. Бесчинства тирании и анархии, память о прошлом и страх перед будущим, возмущение против злоупотреблений военной власти - все эти чувства, соединившись, сблизили партии, создали молчаливую коалицию между Роялистами и Пресвитерианами. Последние признали, что зашли слишком далеко, и уроки опыта объединили их, наконец, со всей остальной Англией, дабы возжелать Короля как единственное средство исцеления от стольких несчастий, с. 333, 359.

Но у Монка, однако, совершенно не было намерений ответить на призывы своих сограждан, с. 353. Вряд ли со временем удастся узнать, когда он по доброй воле решился стать за короля, с. 345. По прибытии в Лондон, в своей речи в Парламенте, он поздравил себя с тем, что Провидение избрало его для возрождения этого органа, с. 354. Он добавил, что именно нынешнему составу Парламента надлежит высказаться о (стр.189 >) необходимости его нового созыва и что если он, парламент, в этом важном вопросе подчинится требованиям Нации, то в целях общественной безопасности довольно будет исключить из нового его состава фанатиков и роялистов, два людских рода, созданных для разрушения либо правления, либо свободы, с. 355.

Он даже силой помог Долгому парламенту, с. 356. Но едва только Монк, наконец, решился на новый созыв парламента, все Королевство объял восторг. Роялисты и Пресвитериане обнялись и соединились, прокляв своих тиранов, с. 358. На стороне последних осталась только горстка отчаявшихся людей, с. 353.

Убежденные республиканцы и особенно те, кто осудил Короля, не растерялись в этой ситуации. Самолично либо через своих посланцев они разъясняли солдатам, что все прославившие их в глазах Парламента храбрые деяния окажутся преступными в глазах роялистов, месть которых будет безграничной; и что отнюдь не следует верить всем заявлениям о забвении и милости; и что казнь Короля и столь большого числа дворян, тюремное заключение остальной части знати роялисты считают непростительными злодеяниями, с. 366.

Но согласие всех партий образовало один из тех стремительных народных потоков, которые ничто не способно удержать. Даже фанатики были обезоружены и, колеблясь между отчаянием и изумлением, они позволили случиться тому, чему не смогли воспрепятствовать, с. 363. Нация с бесконечнымпылом, хотя и безмолвно, желала восстановления Монархии, там же. Республиканцы, которые в ту пору продолжали (стр.190 >) оставаться почти полновластными хозяевами Королевства, захотели тогда обсудить условия и напомнить о давних предложениях; но общественное мнение порицало эти капитуляции с Сувереном. Одна мысль о переговорах и отсрочке ужасала людей, изнуренных столькими страданиями. К тому же доведенный до предела энтузиазм свободы вполне естественным образом уступил место общему духу верности и строгой подчиненности. После уступок, сделанных Нации покойным Королем, английская конституция представлялась довольно упрочившейся, с 364.

Парламент, срок деятельности которого почти истек, постарался принять закон, запрещающий народу избирать некоторых лиц в будущее собрание, с. 365; ибо он хорошо понимал, что в сложившихся обстоятельствах свободный созыв [представителей] нации означал бы возвращение Короля, с. 361. Но народ высмеял закон и выбрал таких депутатов, которые ему подходили, с. 365. Таково было общее умонастроение, когда…

Coetera DESIDERANTUR.

ПОСТСКРИПТУМ .

(стр.191 >) Новое издание этого труда уже завершалось, когда достойные полного доверия Французы убедили меня в том, что книга « Развитие подлинных принципов…», на которую я ссылался в гл. VIII, содержит максимы, совершенно не разделяемые Королем.

Они говорят мне, что «магистраты, то есть авторы указанной книги, сводят функции наших Генеральных Штатов к праву представления прошений и приписывают Парламентам исполнительное право сверения даже тех законов, которые приняты по просьбе Штатов; это означает, что они ставят судейский корпус выше Нации».

Признаюсь, что я вовсе не заметил этой чудовищной ошибки в труде французских Магистратов (коего ныне нет в моем распоряжении); мне показалось даже, что несколько строк этого труда, упоминаемые на страницах 110 и 111 моего сочинения, эту ошибку исключают; и можно удостовериться, в сноске к странице 116 данного текста, что книга, о которой идет речь, вызвала возражения совсем иного рода. (стр.192 >)

Если же, как меня заверяют, авторы отступили от подлинных принципов относительно законных прав французской нации, я вовсе не был бы удивлен, если бы их работа, в которой, впрочем, столь много вещей превосходных, встревожила бы Короля; ибо даже те люди, которые не имеют чести его знать лично, осведомлены по множеству неопровержимых свидетельств, что нет более верного приверженца этих священных прав, чем он, и что нельзя было бы более чувствительно его обидеть, как приписав ему противоположные взгляды.

Я повторяю, что не прочитал книгу «Развитие…», как-то систематически к ней подходя. На протяжении долгого времени будучи разлученным с моими книгами, вынужденный обращаться не к тем, которые искал, а к тем, которые у меня оказывались; поставленный даже в необходимость нередко делать ссылки по памяти или по предварительным заметкам, я испытывал потребность в сборнике такого рода, чтобы собрать воедино мои мысли. Мое внимание к нему привлекла (и я должен об этом сказать) хула по его поводу со стороны врагов королевской власти; но если этот труд содержит ускользнувшие от меня ошибки, я искренне от них отказываюсь. Будучи непричастным ко всем системам, ко всем партиям, ко всем злобствованиям, я по складу своего характера, по мыслям, по (стр.193 >)положению буду, несомненно, очень обязан любому читателю, который прочет меня с такими же чистыми побуждениями, что продиктовали мне мой труд.

Если бы я намеревался, в конце концов, изучить природу различных властей, которые образовывали старый французский конституционный строй; если бы я хотел добраться до источника двусмысленностей и представить ясные идеи о сущности, функциях, правах, претензиях и ошибках Парламентов, я вышел бы за рамки постскриптума, и даже за рамки моего труда, притом занялся бы совершенно бесполезным делом. Если французская Нация обратится к своему Королю, чего должен желать всякий приверженец порядка; и если она получит регулярные национальные собрания, то любые власти естественным образом выстроятся по своим местам, без противоречий и без потрясений. При всех предположениях, чрезмерные притязания Парламентов, споры и схватки, порожденные ими, на мой взгляд, целиком являются достоянием старой истории.

В. С. СОЛОВЬЕВ О ЖОЗЕФЕ ДЕ МЕСТРЕ.

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона,

т. XX, СПб, 1897

МЕСТР (comte de Maistre) Жозеф-Мари де, граф (1754–1821), французский писатель и пьемонтский государственный деятель. Происходил из переселившейся (в 17 в.) в Савойю ветви лангедокского графского рода; отец его был президентом савойского сената и управляющим государственными имуществами. Жозеф де М. старший из 10 детей, воспитанный сначала под руководством иезуитов, потом изучавший право в Туринском университете, испытал влияние идей Руссо и высказывался по различным вопросам в либеральном смысле. В 1788 он был назначен сенатором. Французская революция, скоро захватившая Савойю, произвела в М. глубокий переворот, окончательно определивший его воззрения в смысле ультрамонтанства и абсолютизма. Это выразилось уже в первом его значительном произведении: «Considerations sur la Revolution francaise» («Размышления о Французской революции») (Neuchatel, 1796). Признавая за революцией «сатанический» характер, М. не отказывает ей, однако, в высшем значении искупительной жертвы: «Нет кары, которая бы не очищала, и нет беспорядка, которого бы вечная любовь не обратила против злого начала». Он допускает, что при данных условиях только якобинцы могли предохранить Францию от расчленения и что созданная ими централизация послужит на пользу будущей монархии. Впоследствии он с такой же точки зрения смотрел и на Наполеона как на гениального узурпатора, могущего своей жесткой рукой восстановить монархию, к чему Бурбоны были неспособны. Оставаясь, в принципе, безусловным легитимистом, М. не допускал для себя никакой сделки с революционным правительством. Покинув семью и родину, он жил в крайней бедности сначала в Лозанне, Венеции, на о-ве Сардиния, а затем (18021817) в Петербурге в качестве титулярного посланника при императорском дворе от лишенного владений сардинского короля. Последние четыре года он провел в Турине, занимая почетные должности. В Петербурге М. написал все свои главные сочинения: «Essai sur ie principe generateur des constitutions politiques et des autres institutions humaines» [«Опыты о принципе порождения политических учреждений и других человеческих установлений»], СПб., 1810; «Des delais de la justice divine» [«О сроках божественной справедливости»], СПб., 1815; «Du Раре» [«О папе»], Lyon, 1819; «De l"Eglise gallicane» [«О галликанской церкви»]. P., 1821; «Les soirees de St.-Petersbourg» [«С.-Петербургские вечера»]. P., 1821, и изданное после его смерти «Examen de la philosophic de Bacon» [«Рассмотрение философии Бэкона»], P., 1835.

В противоположность теории общественного договора и учению о правах человека М. признавал истинной основой общежития органическую связь единиц и частных групп с государственным целым, от них независимым и представляемым абсолютной властью одного лица, получающего свое верховное значение не от народа, а свыше, по божественному праву. Соответственно этому, отношение поданных к государству определяется не правом, а нравственной обязанностью, основанной на религиозном подчинении. Власть, в отличие от простого насилия, есть сила священная, а священным может быть только то, что идет свыше и опирается на безусловное религиозное признание; поэтому настоящим полновластным государством может быть только абсолютная монархия. Характер абсолютной монархии необходимо принадлежит и главной верховной власти во всем христианском мире - власти церковной, сосредоточенной в папе. Попытки ограничения этой власти (галликанство) возбуждали в М. еще большую ненависть и презрение, чем протестантство и атеизм. Учение о непогрешительном догматическом авторитете папы (infallibilitas ex cathedra), определенное впоследствии на Ватиканском соборе, стояло для М. вне вопроса; все общие церковно-исторические и морально-философские аргументы в пользу этого учения уже содержатся в сочинении «Du Раре», но при этом основания чисто религиозные отступают на второй план перед соображениями смешанного церковно-политического характера: отличительные черты первосвятительской непогрешимости стираются перед непогрешительностью всякой власти как таковой.

Ультрамонтанство М. не мешало ему, впрочем, пользоваться собственным суждением при решении основных религиозных вопросов. Бедствия французской революции и наполеоновских войн вызвали в нем (как некогда в блаженном Августине - нашествие варваров на Римскую империю) мысль о том, как объяснить видимую несправедливость в мирских делах и как совместить зло нашей жизни с всеблагостью всемогущего Творца. Из анализа различных видов и случаев зла М. выводит такое решение, что всякое зло есть или естественное последствие и необходимое наказание за собственные грехи того, кто претерпевает зло, - и поскольку это наказание способствует его исправлению и очищению, оно проявляет не только справедливость, но и благость мирозиждительного порядка; или же - и здесь М. обнаруживает большую оригинальность мысли - органическая солидарность всех существ позволяет страданию одних служить заместительной жертвой, искупающей грехи других. Отсюда М. выводит оправдание самых грубых и отживших форм человеческой юстиции. Забывая, что христианское понятие жертвы и искупления хотя и связано исторически с известными дохристианскими учреждениями, но именно в силу этой связи упраздняет их, М. постоянно смешивает христианский смысл искупления с языческим и доходит до защиты инквизиции и смертной казни и до своего пресловутого риторического апофеоза палача, который доставил репутацию кровожадности писателю, бывшему в частной жизни великодушным, мягким и добрым. Признавая Откровение сверхрациональным в том смысле, что отвлеченный рассудок отдельного человека не мог бы собственными силами дойти до Откровения истин, М. не считал, однако, этих истин безусловно сверхъестественными, т. е. не имеющими никакой основы или опоры в самой природе человека. Эта природа, хотя и искаженная грехом, по существу своему соответствует божественному Откровению как своей первоначальной истине и еще до пришествия Христа сохраняла ясные остатки и следы этого Откровения в языке, в религиозных представлениях, в культе, в учреждениях семейного, общественного и государственного быта. Эти мысли в своем общем выражении не были чужды католическому богословию; но М. своим воодушевленным и остроумным, а иногда и глубокомысленным изложением дал им большую определенность и значительность. Проповедуя объективный собирательный разум человечества как высшую инстанцию над отвлеченным индивидуальным рассудком, М. примыкает к незнакомым ему немецким философам-идеалистам и частью предваряет их. Как и они, он не допускает принципиального и окончательного противоположения и разрыва между верой и знанием; он предсказывает в будущем новый великий синтез религии, философии и положительной науки в одной всеобъемлющей системе. Непременное условие такого синтеза сохранение правильного порядка между тремя областями единой истины. Этим объясняется ожесточенная вражда М. против Бэкона, которого он обвинял в разрушении порядка постановкой на первый план естественных наук, которым по праву принадлежит лишь последнее место. Критика философии Бэкона, несмотря на сухость предмета, - одно из самых страстных произведений М. Успех философии Бэкона и ее всестороннее влияние есть, по мнению М. настоящая причина всех аномалий в новой европейской истории.

Взгляды М. имели значительное действие в церковной и в политической сфере. В первой они оживили ультрамонтанство и способствовали окончательному падению галликанства. В отношении политическом его проповедь абсолютизма обнаружила прочное влияние в России. Мы приведем те его взгляды и рассуждения, которые образуют политический катехизис известного направления и которые были с этой стороны указаны в «Русском вестнике» (1889). Участие народа в делах управления есть фикция, лживый призрак. Такова же и идея равенства. «Вы желаете равенства между людьми потому, что вы ошибочно считаете их одинаковыми… вы толкуете о правах человека, пишете общечеловеческие конституции; ясно, что по вашему мнению различия между людьми нет; путем умозаключения вы пришли к отвлеченному понятию о человеке и все приурочиваете к этой фикции. Это крайне ошибочный и неточный прием… Выдуманного вами общечеловека нигде на свете не увидишь, ибо его в природе не существует. Я встречал на своем веку французов, итальянцев, русских и т. д.; благодаря Монтескье я знаю, что можно быть даже персиянином, но я решительно вам объявляю, что сочиненного вами человека я не встречал ни разу в жизни… Поэтому перестанем витать в области отвлеченных теорий и фикций и станем на почву действительности». И далее: «Всякая писаная конституция есть не что иное, как лоскут бумаги. Такая конституция не имеет престижа и власти над людьми. Она слишком известна, слишком ясна, на ней нет печати помазания, а люди уважают и повинуются активно в глубине сердца только тому, что сокровенно, таким темным и могучим силам, как нравы, обычаи, предрассудки, идеи, господствующие над нами без нашего ведома и согласия… Писаная конституция всегда бездушна, а между тем вся сущность дела в народном духе, которым стоит государство… Этот дух выражается, прежде всего, в чувстве патриотизма, одушевляющем граждан… Патриотизм есть преданность (un devouement). Настоящий патриотизм чужд всякого расчета и даже совершенно безотчетен; он заключается в том, чтобы любить свою родину, потому что она родина, т. е. не задавая себе никаких других вопросов - иначе мы начнем рассуждать, т. е. перестанем любить». Если вся сущность дела - в народном духе, то, в свою очередь, вся сущность народного духа переходит, по М. в абсолютное централизованное государство. «Государство есть тело или организм, которому естественное чувство самосохранения предписывает прежде и более всего блюсти свое единство и целость, ради чего государство безусловно должно руководиться одной разумной волей, следовать одной традиционной мысли. Правящая государством власть, чтобы быть жизненной и твердой, должна неизбежно исходить из одного центра. Вы строите ваше государство на элементах розни, разброда, которые вы стараетесь привести к искусственному единству грубыми способами, узаконяя насилие большинства над меньшинством. Вы рассчитываете спросом стремлений и инстинктов оконечностей организма заменить регулирующую кровообращение деятельность сердца. Вы тщательно собираете и считаете песчинки и думаете из них построить дом… Я думаю, что государство есть живой организм, и в качестве такого оно живет силами и свойствами, коренящимися в далеком прошлом… Монархия есть не что иное, как видимая и осязательная форма патриотического чувства. Такое чувство сильно, потому что оно чуждо всякого расчета, глубоко, потому что оно свободно от анализа, и непоколебимо, потому что оно иррационально. Человек, говорящий: „мой король“ - не мудрствует лукаво, не рассчитывает, не совещается, не заключает контрактов… не ссужает своего капитала с правом взять его обратно, буде не окажется дивиденда…. королю он может только служить и ничего более. Монархия это воплощение отечества в одном человеке, излюбленном и священном в качестве носителя и представителя идеи родины».

Ж.-Л. ДАРСЕЛЬ. МЕСТР И РЕВОЛЮЦИЯ.

(стр.203 >) (…) Мы хорошо чувствуем, что новый порядок, рожденный в 1789 году, установился на развалинах, к которым нас по-прежнему привязывает какая-то частица нашей памяти, но также наша ностальгия. (…) Новый подъем интереса к творчеству Жозефа де Местра, одного из самых радикальных ниспровергателей Революции и демократического общества, является, вероятно, знамением этой ностальгии, если не выражает изменений в современных взглядах на Революцию. Посудите сами: кроме настоящего сборника избранных произведений Местра о Революции, за последние несколько месяцев появилась дюжина книг, посвященных жизни и творчеству савояра, две биографии университетского уровня (одна из которых - на английском языке), новое издание «Рассуждений о Франции» (четвертое за менее чем десять лет), академическое издание «Санкт-Петербургских вечеров» (впервые подготовленное на основе авторской рукописи), выступления на различных коллоквиумах. (стр.204 >)

Это тем более удивительно, что Местр не рассматривается уже, как то было в XIX веке, в качестве одного из столпов легитимистской католической мысли, что он не является более знаменосцем социального консерватизма, политического ультрарасизма, религиозного ультрамонтанства. Со времен второй мировой войны ни одна школа мысли, ни одна церковь или секта более его не востребовала. Как же объяснить вызываемый им интерес?

Сиоран в своем блестящем эссе о реакционной мысли дает объяснение: Местр входит в число великих провокаторов. Его ум, в котором нет чувства меры, разговаривает с нашим веком, полным несоразмерностей. Местр - полемист, «служащий предприятиям безнадежным», фанатик парадокса, «неистовый доктринер», столь мало христианский Савонарола, который обольщает и одновременно выводит из себя таких моралистов, как Сиоран и Ионеско. Вчера у него, как у певца порядка, искали доводы, заставляющие поверить в возвращение аристократического общества; сегодня, может быть, именно у него, как у ниспровергателя Просвещения, разрушителя наших светских идолов, современники ищут понимания того, что означает дрожь святотатства. (стр.205 >)

1789 год явился для савойского сенатора знамением новой мировой эпохи: это предчувствие он разделил с самыми проницательными его современниками, с умами, предвосхитившими романтизм, - Луи-Клодом де Сен-Мартеном, Балланшем, мадам де Сталь, Шатобрианом. Как и они, Местр ощутил в Революции не только разрушение религиозного, политического и социального порядка, но и глубокое потрясение старого мира: время испытания, неотступным образом ставящего проблему присутствия зла, но зла неизбежного, предвестника возрождения как индивидов, так и наций.

Тема «Жозеф де Местр и Революция» - это не только Местр до и во время Революции (когда савояр из свидетеля Революции превращается в ее активного противника), но это также Жозеф де Местр через Революцию. Именно благодаря этому грандиозному событию Местр открылся себе самому как политический и как религиозный писатель. Именно Террор, вторжение иррациональности в историю, порывая с возможностями разума к пониманию, превратил Местра в писателя, выражающего парадокс, аллегорию, возвышенное.

Дантово дыхание, ощутимое в лучших страницах таких произведений Местра, как «Речи маркизе де Коста» (1794), «Рассуждения о Франции» (1797), «С. - Петербургские вечера» (1821), есть выражение стилистики возвышенного, к которой прибегает Местр для выявления метаполитического и метафизического значения Революции. Обращение к возвышенному является (стр.206 >) для него единственным риторическим способом постигнуть трансцендентность, понять потаенный смысл Революции таким, каким он открылся озарению Местра, начиная с 1794 года. (…)

Увлеченно наблюдая за предвестниками великих революционных дней, а затем за ними самими, этот савояр, подданный сардинского короля, интуитивно понял, что Французская революция одновременно и необходима, и неизбежна: дочь века Просвещения и, как вскоре он добавит, дочь века Реформации, она представится ему, после прочтения и осмысления труда Бёрка, конечным следствием направленности западной эпистемологии со времени Возрождения. Местр увидит в реформизме своей молодости и в более радикальном реформизме членов французских судебных палат заблуждение, которое было в самих истоках Революции: этого восстания нотаблей, к которому он присоединился всем сердцем и душой.

Но в отличие от Сен-Мартена и, позднее, от Балланша, Местр считает, что Революция не является необратимой. Хотя он и убежден в том, что в будущем ничто более не будет таким, каким было прежде, но полагает, тем не менее, возможным возвращение традиции. Однако это будет традиция, очищенная от шлака веков, воз-рожденная. Отказываясь мыслить в перспективах прогрессистской философии, Местр одновременно отвергает «детерминистскую причинность в том виде, в каком она предстает в классической физике, и единственно возможную диахронию эволюции». Все его рефлексивные усилия будут направлены на то, чтобы заложить основы современной эпистемы, восстанавливающей связь с традициями христианского Запада. В его глазах эта традиция несет (стр.207 >) в себе порядок и движение истории, вне которых нет иной альтернативы, кроме как тирания или анархия. Эта современная сумма идей включает в себя теорию монархической власти и противовесы власти (папа и посредничающие институты) перед лицом якобинского государства, присвоившего себе всевластные полномочия, государства, предвосхитившего то, которое сегодня мы называем тоталитарным.

Мэстр (cornte de Maistre) Жозеф Мари де, граф (1754-1821), французский писатель и пьемонтский государственный деятель. Происходил из переселившейся (в 17 в.) в Савойю ветви лангедокского графского рода; отец его был президентом савойского сената и управляющим государственными имуществами. Жозеф де Мэстр старший из 10 детей был воспитан иезуитами. В дальнейшем изучал право в Туринском университете, испытал влияние идей Руссо и высказывался по различным вопросам в либеральном смысле. В 1788 он был назначен сенатором. Французская революция, скоро захватившая Савойю, произвела на Мэстра большое впечатление. Это выразилось уже в первом его значительном произведении: "Considerations sur la Revolution francaise" ("Размышления о Французской революции") (Neuchatel, 1796). Cogordan, "Joseph de Maistre" (1894)

Однако придворные интриги в столице Сардинского королевства Турине помешали ему стать президентом сената.

В 1792 г. Савойя была аннексирована революционной Францией, и де Местр, отказавшись принести присягу новому правительству, покидает страну. В 1799 г. его назначают канцлером Сардинского королевства, а в 1803 г. в качестве посланника сардинского короля он едет в Россию.

Основную часть своих произведений де Местр написал в Петербурге, где провел 15 лет фактически на положении изгнанника.

Представитель континентально-европейской традиции классического консерватизма, у истоков которой стоял такой французский мыслитель, как Ж. де Местр, в полной мере, дал оценку работе своего предтечи, его политическую чутье и мудрость. Вместе с тем этот автор внес значительный вклад в развитие и дальнейшее развитие антропологических воззрений европейского политического консерватизма, придав им новизну конфигурации и звучания.

Ж. де Местр расширяет идеи Э. Берка, прежде всего, в геополитическом смысле, выводя борьбу с революционной идеологией за пределы чисто английской традиции, хотя последняя, всегда оставалась для французского идеолога наглядным примером благополучной и уравновешенной политики. Французская революции 1789 г. для Ж. де Местра была явлением неоднозначным и сошедшим как мессия, распространяясь истине вселенским масштабом. Французский мыслитель имел ряд единомышленников-современников, разделявших с ним осознание прихода 1789 год как начало новой эры, новой эпохи мира, как Сен-Мартен, Ж. де Сталь, Балланш, Шатобриан. "В течение долгого времени мы принимали ее за событие. Мы заблуждались: это эпоха" Maistre J., de . Discours а M-me la Marquise de Costa // Maistre J. de . Oeuvres Сomplйtes. T. 1-14. Lyon, 1884-1886. T. VII. P. 273. , - отзывался он по этому поводу.

Однако Ж. де Местр по сравнению с Э. Берком философ категорически не позволял себе замкнуться в пределах политического. Он бредил мыслями осуществления политических идей своего предшественника в более глобальные религиозно-философские рамки, которые, по - мнению само Местра, только и могут обосновать и одновременно оправдать его собственную политическую теорию, придав ей надлежащую глубину: "Против этой революции, этой "падали", этой матери всякого зла, Берк собрал с яростью все положительные аргументы, которые могла внушить великому уму, английскому кроме того, традиционная концепция общества.Ж. де Местр точно их возобновляет, но усиливает религиозной или даже мистической демонстрацией" Chevallier J. - J. Grandes oeuvres politiques, de Machiavel а nos jours. P., 1954. P. 84. .

Считая, что революция - это дело Божественного Провидения, мыслитель формулирует ряд глубоких и вместительных выводов. Он, в частности, касается такого вопроса: или можно видеть в революции кару, когда, очевидно, пострадали и невиновные? Ответ на это хоть и суровая, однако же, и не лишена справедливости: "безвинных жертв меньше, чем нам кажется. Нельзя считать невиновными тех, кто разрушил религиозную веру народа, кто с помощью софизмов посягал на основы государственного устройства. Или, может, незаслуженно гибли на эшафоты ученые, что засевали революционные, безбожные идеи? Удивительно надеяться, или Провидения переглянулось бы над преступником только потому, что он вельможный, знаменитый и ученый, когда в самый раз через эту свою ученость он наиболее и виноватый.".

Кроме этого французский теоретик отмечает, что наши, человеческие, оценки совсем не абсолютные, что мы неважно знаем толк в вопросе добра и зла потому, что подавленные тысячами условностями и пересудами, осуждаем потасовку на ножах, но признаем почетной е благородной дуэль на шпагах. И для него ясная вещь, которая у Провидения другие мерки для человеческих действий.

"Мы затрагиваем в наших оценках лишь поверхности явлений и не распознаем за прекрасными словами о благе народа, о свободе и т.д., тайных, иногда очень низких мотивов, известных божеству. В конце концов, нельзя ограничивать круг виновников революции только теми, которые себя чем-то оказали. Те, кто не желал революции, все, кто поддержал ее своей пассивностью, тоже виновные, тоже заслужили наказания".

Жозеф де Местр убежден в том, что виновником революции является весь французский народ, потому что посягнул на суверенную власть, на ее носителя. За бунт, который завершился цареубийством, французы понесут тяжелую ответственность: “убийцы станут защищать себя, выполняя неизвестную для них волю Провидения”. Интересно, что эти слова, сказанные де Местром в начале революции, оказались, как известно, пророческими. Позже он опять возвращается к этой теме: революция - это всем наказание.

Обосновав сущность философской революции XVIII в., известной нам - философии Просвещения, в подготовке революции политической, Ж. де Местр полагал, новая философия должна опираться на утраченное социально-политическое равновесие, восстановив которое мы вернем истинной смысл религиозным, философским и антропологическим принципам, которые и были рождены данной новой философией. Эти обстоятельства заставляют французского мыслителя двигаться все глубже в стихии политической мысли, что приводит его в итоге к написанию глубоко философских "Санкт-Петербургских вечеров" и трактата "О папе". Данный труд выражал следующее: "человечество в первые годы своего существования находилось на более высоком уровне развития цивилизации, чем в настоящее время: тогда как большая часть его в целом сохранила основные линии своего "золотого" века всезнания, те группы людей, которых называют "дикарями", были наказаны физической, моральной и социальной деградацией за грехи своих предков". Берк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993.С. 126

Ж. де Местра стремился вместе с тем разрушить и гипотезы естественного состояния, и общественного договора, утверждая социальную природу человека и естественный нрав общества. Общество для Ж. де Местра - это естественное явление, возникшее практически с человеком и являющееся следствием тех же элементов, которые составляют природу человека: "…природное состояние человека было тем, чем оно является сегодня и тем, чем оно было всегда, т.е. социальным" Maistre J., de . Etude sur la Souverainetй // O. C. T.I. P. 321. Изучение о Суверенитете. Для обоснования своего тезиса о социальной природе человека французский мыслитель апеллировал к самым разнообразным аргументам. Так в работе "Рассуждения о суверенитете" он вновь утверждает аристотелевскую идею "человек по природе своей есть существо политическое" и не скрывает в дальнейшем античных источников своей мысли: "Итак, сделаем все же вывод, как Марк Аврелий: "…человек социален, потому что он разумен" Maistre J., de . Examen d"un ecrit de J. - J. Rousseau… // O. C. T. VII. P. 556. .

Мыслитель считает, что человеческая природа неотделимая от общества. Природа человека и общество образовывают единое целое, поскольку общество есть не простой совокупностью индивидуумов, а живым организмом, который формирует человеческую личность из отдельных желаний и инстинктов. Человеческая личность не может сформироваться без общества. Таким образом, консерватизм рассматривает общество как мистическое, загадочное. Возникновение общества имеет почти тайный характер. Выясняется, что общество не создается вследствие любого договора. Наоборот, консерватизм считает, что люди получают вечное общество в наследство из прошлого и должны сохранить его нетронутым для будущего.

Через это общество не подлежит социальным изменениям. Революции с их инструментальным подходом к человеку и общества осуждаются, потому что общество не может быть построено и перестроечное.

Разрушение существующего общества путем коренных изменений приводит к разрушению личности. Философ полагает, что человеческая личность формируется нациями, языком, культурой и государственными учреждениями. Поэтому это все должно храниться, потому что изменения будут иметь вредные для человека следствия.

Общество, согласно де Местра, имеет иерархическую структуру: от семьи до государства. Стабильность этой иерархии позволяет человеку найти свое место в жизни. Те, кто занимают высшие ступени, руководят теми, кто находится ниже. Неровность относительно последней высших должностей и власти полагает естественной и должны храниться.

Ж. де Местра постоянно повторяет определение человека, данное Плутархом, как орудия в руках Бога и подчеркивает, что именно Бог наделил человека социальной природой. Помимо того, для обоснования своих политических идей им активно использовался догмат о первородном грехе, который приобретал тем самым в его рассуждениях инструментальный смысл. Так, для доказательства того факта, что происхождение общества и происхождение политической власти выступают лишь как две стороны одного процесса, Ж. де Местр исходил из самой природы человека, который рождается зараженным первородным грехом: "…он развращен в своей сущности, и вследствие этого ему необходимо управление". В этом высказывании, рассматривающим общественное состояние и принцип власти как следствие природы человека.

Интересные суждения французского мыслителя относительно конституции. Каждый народ - это живой организм. И каждой нации присущие свои определяющие черты, свой характер, который обозначается на своей конституции. Относительно же происхождения конституций, то оно, как и происхождение старых династий, достигает глубины столетий, теряется в тьме времен Конституции зарождаются и завершаются в непостижимых потаённых человеческого жизни. Их создает самое Провидение. И, конечно, конституции якобинского Конвента или Директории не имеют до этого никакого отношения. Эти конституции годятся для всех народов и государств - от Китая до Женевы, то есть "не годятся нет для кого". Поэтому такие конституции, согласно выводам философа, целиком закономерно превращаются в лоскут бумаги.

Для Франции той времена республиканская форма правления для Ж. де Местра, была чем-то внешним. Она не имела корни в природе французского народа. Созданная во время войны, она должна была погибнуть только, чтобы настал мир. Такой была воля Провидения.

Антропологическая мрачность явилась для Ж. де Местра весомым аргументом не в пользу тесного союза религии и политики. Опираясь на идеи Э. Берка, мыслитель делает принцип религии как базы гражданского общества и основой политической системы, своеобразным ключом своей политической теории. Французский философ постоянно подчеркивал, что в данном случае не изобрел что-то новое в области политической теории и практики, а лишь пытался заново переосмыслить этот принцип, уже исторически опробованный, реабилитируя его в глазах современников и будущих поколений. Ибо, согласно Ж. де Местру, один из законов практической политики гласит, что никогда нельзя в политическом мире отпускать "узду", которая могла бы сдерживать человеческие страсти в отведенных им границах, не располагая для этого другим, более гибким, а следовательно, более эффективным средством.Ж. Де Местр был убежден, что и на современном ему этапе развития человечество не смогло обрести до сих пор более эффективного средства для компенсации определенных изъянов человеческой природы, чем религия: "Религия - единственное средство цивилизации" Maistre J., de . Essai sur le principe gйnйrateur des costitutions politiques et des autres institutions humaines. St. - Pйtersbourg, 1814. P. 53.

"Испытание по порождающему принципу политических конституций и других человеческих учреждений".

Ж. де Местр утверждал, что выдуманного либералами "человека вообще" не существует в реальности: "В мире же вовсе не существует человека вообще. В своей жизни я видел французов, итальянцев, русских и т.д.; благодаря Монтескье я даже знаю, что можно даже быть персиянином. Но решительно заявляю, что сочиненного вами человека я не встречал ни разу в своей жизни; а если он и существует, то мне об этом ничего неизвестно…" Maistre J., de . Considйratioh sur la France. Lyon, 1845. P. 88. Обращаясь к Франции.

Поэтому цель его философии политики - раскрыв законы политического мира, поставить человеческий разум в те границы, где он действительно обладает полезной, а не разрушительной силой. С точки зрения Ж. де Местра, для того, чтобы реализовался положительный потенциал человеческих возможностей в политическом мире, нужна вера, которую дают только религия и патриотизм вместе взятые. Только погруженный в национальную стихию, только вооруженный религиозными догмами и политической верой, основу которой составляют национальные традиции, индивидуальный разум способен на плодотворное политическое действие в рамках установленного свыше порядка.

Мэстр был противником нигилистического характера французской революции XVIII в., порывавшей с прошлым и его вековыми традициями культурного общежития людей. Оптимистическому взгляду просветителей на природу человека, разум и воля которого в состоянии перестроить общество на началах свободы, равенства и братства, консерваторы противопоставили идею об изначальном несовершенстве человеческой природы, в силу которого умозрительные проекты радикального переустройства общества обречены на неудачу, поскольку нарушают веками установленный (по божьей воле или в ходе исторического процесса) порядок вещей. Его неприятие капитализма и буржуазной демократии зиждилось на том, что общество, лишенное объединяющего всех идеала, духовного консенсуса, переставшее быть организмом и ставшее собранием отдельных распыленных индивидуумов, не может существовать, что ему грозят упадок и декаданс. Противостоявший негативному образу капиталистического буржуазного общества духовный идеал - "золотой век" консерваторов - вначале воплощался для них в прошлом, в институтах старого порядка; впоследствии он менял характер, становясь секулярным и националистическим, перемещался в будущее, которое должно восстановить связь с прошлым и его традициями, но на этот раз на новой - научной - основе.

Как идеолог старого порядка, опиравшегося на традицию Жозеф де Мэстр отвергал всякую внезапную перемену, разрыв преемственности; однако если для английского консерватора речь шла о возражении против реформ, до которых общество еще не "дозрело", то во Франции разрыв со старым порядком уже произошел. И возврат к прежним временам с течением времени рисовался уже не как спокойное возвращение к "естественной" традиции, но как новая "революция", нацеленная на создание послереволюционного порядка, который, в свою очередь, уже не мог быть простым восстановлением феодализма. Эта противоречивость "контрреволюционной" позиции, отрицавшей революцию в принципе, вполне отразилась в творчестве де Местра.

Яркий представитель фундаментального консерватизма - Жозеф де Местр был европейским аристократом, который, осмысляя плоды Реформации и наблюдая последствия Великой Французской Революции, пришел к выводу, что движение в направлении индивидуализма, прогрессизма, модернизации и либерализма, т.е. утверждение парадигмы Нового времени в философии и политике, является отрицательным и ошибочным направлением человеческой истории, и что ему необходимо противопоставить программу радикального возврата к старой системе ценностей - к сословному обществу, религии, корням европейской сакральной (монархически-клерикальной) системы. Так как "сакральные корни" для этой категории консерваторов были католическими, то за идеал бралась "благословенная эпоха Средневековья", феодальный порядок.

Это направление получило название "контрреволюция", и отправляясь от Де Местра оно шло к консерваторам более поздних эпох.

Крайне реакционные взгляды стали причиной изгнания де Местра из Франции, ему дал прибежище король Сардинии, чьим послом в России он и стал. Показательно, что один из основных программных трудов де Местра называется "Вечера в Санкт-Петербурге". Дугин А. Философия политики/ http: //www.arcto.ru/modules. php? name=News&file=article&sid=1188

Вариант консерватизма де Местра был охранительным, реставраторским и утопическим, то есть исходно идеологическим - он выступал за строго иерархическую структуру общества, где каждое сословие знает свое место и не вмешивается в дела вышестоящих инстанций.

Местр (Maistre) Жозеф де (1 февраля 1753, Шамбери – 26 февраля 1821, Турин) – французский публицист, политический деятель, философ, основоположник традиционалистского, консервативного течения во французской политической мысли. Выходец из Савойи, из патриархальной и глубоко религиозной семьи; был членом Сената Савойи, канцлером Сардинского королевства, посланником короля Сардинии в Санкт-Петербурге (1802–17). Основные сочинения: «Опыт о порождающем принципе человеческих учреждений» («Essai sur le principe genérateur des constitutions politiques», 1810), «O папе» («Du pape...», v. 1–2, 1819), «Петербургские вечера...» («Les soirées de St. Pétersbourg...», v. 1–2, 1821).

Просветительской атеистической философии де Местр противопоставляет понятие Божественного Провидения , главенствующего в истории и во всех политических институтах. Именно Бог создает и суверенов, и конституции. Человек – ничто, если он не опирается на Божественный промысел, он – лишь инструмент в руках Провидения. Для де Местра не существует случайности в управлении человеческими делами. Все вытекает из порядка Провидения, включая и хаос, который порожден Божественной волей в целях, неведомых человеку. Называя свой метод «экспериментальным», Местр считает историю опытным полем политической науки. Признавая значимость разума в естественных науках, он ограничивает его компетенцию в области политики и морали, где принципы разума носят абстрактный характер и применимы только к «человеку вообще», существование которого де Местр отрицает. Кроме того, индивидуальный разум склонен подвергать сомнению сложившиеся институты, проверенные временем и историческим опытом, и способен развязывать революции. Представление об изолированном индивиде, наделенном своеволием и стремлением к социальности, де Местр считает ложной и пустой абстракцией, выдумкой либерализма. Человека обуревают страсти, он зол по природе, и воспитание не может его изменить. Общество и индивид созданы друг для друга, но ни один из них не есть цель сама по себе – оба существуют ради высшего предназначения. Де Местр выступает против концепций общественного договора, в частности против идей Руссо: общество не может быть результатом соглашения, которое уже предполагает существование общества, в т. ч. власти и языка. «Представить себе человеческое общество, народ без правителя столь же невозможно, как вообразить улей без матки. Общество и власть возникают одновременно» («Опыт о суверенитете»). Подчеркивая пагубность идеалов свободы, равенства и братства, де Местр отстаивает органически сложившийся традиционный общественный порядок, согласный с Божественной волей, проповедует синтез религии, философии и науки.

M.M. Федорова

Новая философская энциклопедия. В четырех томах. / Ин-т философии РАН. Научно-ред. совет: В.С. Степин , А.А. Гусейнов , Г.Ю. Семигин. М., Мысль, 2010, т. II, Е – М, с. 538.

Местр (Maistre) Жозеф Мари де (1.4.1753, Шамбери, Савойя,- 26.2.1821, Турин), граф, французский публицист, политический деятель и католический философ. Воспитан иезуитами, в 1774 году окончил Туринский университет. В 1802-1817 годы посланник сардинского короля в Петербурге, где были написаны основные сочинения: «Опыт о порождающем принципе человеческий учреждений» («Essai sur le principe genera-teur des constitutions politiques...», 1810), «О папе» («Du pape...», v. 1-2, 1819), «Петербургские вечера...» («Les soirees de St. Petersbourg...», v. l-2, 1821). В начале деятельности Местр рассчитывал с помощью масонства способствовать установлению обновлённого религиозного миропорядка. Великую французскую революцию считал божественной карой за грехи человечества. В антиреволюционном трактате «Соображения о Франции» («Considerations sur la France...», 1796) Местр выступал против руссоистских идей общественного договора и естественной добродетели, а также рационализма вольтеровского типа. Политические воззрения Местра обусловлены его идеей о внесении в мир религиозной упорядоченности: её пособниками и установителями он готов признать не только Бурбонов или Наполеона, но даже революционное правительство, поскольку оно отрешилось от анархии (отсюда скандально знаменитая апология палача как вершителя порядка). Идеально упорядоченным обществом Местр считал средневековую Европу 12-13 веков, предлагая «реставрировать» -теократический конгломерат монархических государств, спаянный непосредственным духовным авторитетом папы. Как философ истории Местр - сторонник религиозного провиденциализма; божественному провидению противится злое, своевольное начало. Вместе с Л. Бональдом Местр явился идеологом европейского клерикально-монархического движения 1-й половины 19 века.

Философский энциклопедический словарь. - М.: Советская энциклопедия. Гл. редакция: Л. Ф. Ильичёв , П. Н. Федосеев , С. М. Ковалёв, В. Г. Панов. 1983.

Сочинения: Oeuvres completes, v. l-14, Lyon, 1884-86.

Литература: История философии, т. 3, М., 1943, с. 380-84; Rohden, Р. R., J. de Maistre als politischer Theoretiker, Munch., 1929; Вауle F., Les idees politiques de J. de Maistre, P., 1945.

Далее читайте:

Философы, любители мудрости (биографический указатель).

Исторические лица Франции (биографический указатель).

Сочинения:

Oeuvres complètes, 14 vol. Lyon, 2 ed., 1924–28;

в рус. пер.: Петербургские письма. Спб., 1995;

Рассуждения о Франции. М., 1997.

Литература:

История философии, т. 3, М., 1943, с. 380-84;

Bayle F. Les idées politiques de Joseph de Maistre. Lyon, 1945;

Cordelier J.-P. La théorie constitutionnelle de Joseph de Maistre. P., 1965.

Rohden, Р. R., J. de Maistre als politischer Theoretiker, Munch., 1929;

Жозеф де Местр - пламенный контрреволюционер

начала XIX века

«Он был одарен щедрой и благородной душой,
а все его книги словно бы написаны на эшафоте»
аббат Фелисите Робер де Ламенне о Жозефе де Местре
(письмо графине фон Зенфт от 8 октября 1834 г.)

Реакционность и контрреволюционность

Весьма трудно писать о людях, о которых написано намного больше, чем они оставили после себя произведений, трудов и статей. К таким, несомненно, можно отнести графа Жозефа де Местра: его творчество исследовано досконально европейскими и американскими учеными, начиная со второй трети XIX столетия и по наши дни. Идеи графа об абсолютной монархии в союзе с христианской абсолютной теократией продолжают привлекать неоконсерваторов, католических традиционалистов и православных фундаменталистов. Их изучают даже в Исламской Республике Иран. Действительно, они становятся все более популярными сегодня, когда вполне очевиден «закат Европы», то есть всемирной эмпорократии в лице англо-протестантской цивилизации потребления, основы которой были заложены в XVI веке женевским наставником Жаном Кальвином, крайне превратно истолковавшим Библию и Евангелие, сделавшим кальвинизм, а вместе с ним и основной массив протестантства, вполне достойными исповедания рыночных торговцев. Парадокс: «нищая» религия Кальвина, храмы которой из-за полного отсутствия культовых предметов напоминают скорее синагоги, чем церкви, породила богатых торговцев и банкиров! По мнению де Местра, рецепт лекарства для европейских народов от поглощения протестантской эмпорократией, уже сбросившей с себя обветшавшие религиозные ризы, прост. Это обращение к монархическому устройству и христианской теократии. В противном случае, гибель цивилизации предрешена. Конечно, здесь речь не идет о таких современных бутафорских формах монархии, как в Англии или Голландии, да и сам протестантизм, исходя из де Местра, не может претендовать на роль теократической религии. Отсюда необходимо обращение протестантских народов в католицизм либо восточное христианство кафолической традиции. Отметим, что де Местр, своим произведением «О Папе» приложивший руку к торжеству догмата о «непогрешимости» Римского епископа на Первом Ватиканском Соборе, никогда не поддержал бы либеральных реформ католической церкви, принятых на Втором Ватиканском Соборе. Посему в нынешнем контексте о фундаментализме де Местра можно говорить как о фундаментализме правого католика-интегриста, но уж никак не современного римского католика, не имеющего даже внятного понятия о тридентской мессе.

«Пламенный реакционер» - так назвал Николай Бердяев Жозефа де Местра в «Новом Средневековье». Хотя де Местр скорее контр-революционер, чем реакционер. Ибо реакционер всегда тянет к старому, т. е. к дореволюционному укладу вещей, тогда как контр-революционер, переживая случившееся, положив свою жизнь на борьбу с революционным безумием, предлагает свой выход из положения, который гораздо плодотворнее реставрационных устремений реакционера. Порой контрреволюционера увлекает иллюзия поза- и даже поза-позавчерашнего дня, но никогда он не станет черпать своей идеологии в дне вчерашнем. Реакция само по себе пассивное понятие, она сопротивляется благодаря, а не вопреки. В то же время контр-революция является действенным началом, пытающимся в себе преодолеть грехи вчерашнего дня, мятежную смуту настоящего и, переломив революционную лихорадку, заложить основы нового порядка вещей. Если в революции, несмотря на лозунги, превалируют разрушительные стихии, то в контрреволюции сосредоточен творческий принцип, будь он положительный или отрицательный. Де Местр был именно контрреволюционером, отсюда его симпатии к Наполеону, сумевшему обратить революцию в русло контрреволюции. Из других известных контрреволюционных деятелей можно привести Петра Столыпина, адмирала Колчака, генерала Лавра Корнилова, Адольфа Гитлера и Иосифа Сталина. Последним двум, так или иначе, удалось воплотить свои контрревлюционные замыслы. К числу ярких реакционеров относится испанский каудильо Франсиско Франко: он не предложил новой модели развития страны, но на несколько десятилетий сохранил в ней консервативный католический режим, вместо того чтобы, подобно Игнатию Лойоле, поднять знамя европейской католической контрреволюции. Реакция может только притормозить. Контрреволюция способна преобразить. Ибо реакционеры почти всегда посредственности, а контрреволюционеры, как правило, харизматические личности. Если реакционеры лишь охранители своего статуса и привилегий, то контрреволюционеры в высшей степени государственники, «единонеделимцы». Из революционеров могут получиться контрреволюционеры, из реакционеров - никогда. Это прекрасно понимал Жозеф де Местр и, презирая «слезливых» французских эмигрантов, осевших в Санкт-Петербурге, в бонапартизме видел будущее Франции.

В этом аспекте неслучайно обращение Жозефа де Местра в ранний период своего творчества к мистическому масонству и протагонистам так называемого «христианского иллюминизма», представителями которого являются Жак Мартинес де Паскуаллис, Луи-Клод де Сен-Мартен, Жан-Батист Виллермоз, Дом Антуан-Жозеф Пернети и др. Любопытная деталь: если в своей книге «О Папе» де Местр ратовал за принятие догмата о папской непогрешимости, то Пернети в своем трактате «Добродетели, Сила, Милосердие и Слава Марии, Матери Божией» (Париж, 1790) отстаивал догмат непорочного зачатия Девы Марии, утвержденный римо-католической церковью в 1854 году. Кстати, в разработанном Пернети ритуале авиньонских иллюминатов особое место отводилось Пресвятой Деве Марии. Однако первые произведения де Местра целиком и полностью проникнуты идеями Луи-Клода де Сен-Мартена (1743-1803). Ярчайший пример тому - «Письма савойского роялиста» (1793) и «Рассуждения о Франции» (1796), навеянные сочинением Сен-Мартена «О заблуждениях и истине, или Воззвание человеческого рода ко всеобщему началу знаний» (единственное переведенное на русский язык еще в конце XVIII века произведение французского мистика). Сен-Мартен или Неизвестный философ, пожалуй, первый заговорил о том, что люди должны повиноваться непреложному закону Творца - Провидению, и действовать во имя его; в противном случае - человечество ожидают беды, войны и катастрофы, подобные Великой Французской революции и прочим потрясениям. Под влиянием Сен-Мартена де Местр сформулировал и развил свою теорию врожденных идей, хотя провиденциальную концепцию Неизвестного философа преобразовал в стройную картину Мироздания иной теософ - Антуан Фабр д"Оливе (1767-1825). До конца своих дней оставаясь «мартинистом», де Местр для подтверждения истинности христианства пользовался священной литературой других религий, в том числе греко-римского язычества. Подобный подход, хотя и берет свое начало в Эпохе Возрождения, очень характерен для последователей Сен-Мартена. Отчасти благодаря ему и возникло во второй половине XIX столетия во французских оккультных кругах учение о Синархии (Александр Сент-Ив д"Альвейдр, Папюс и др.), связанное в России с именами Владимира Шмакова, Григория Мебеса и Валентина Томберга. Сегодня можно смело говорить о том, что сочинения Жозефа де Местра, наряду с трудами Луи-Клода де Сен-Мартена и Антуана Фабра д"Оливе, предстают не только предтечами, но краеугольными камнями синархического мировоззрения.

Парадоксальность религиозного мировоззрения де Местра:

традиционализм и модернизм

Воспитанный в строгом католическом семействе Жозеф де Местр a priori считал идею папства не только органичной для римо-католицизма, но и присущей ранней христианской церкви. Правда, в одном месте своего «Опыта о всеобщем начале политических конституций и иных человеческих установлений» он делает оговорку, признавая, что нынешнее папство является все же закономерным развитием (т. е. эволюцией) врожденной идеи, но не самой идеей. Весьма ценное откровение и, наверное, одно из немногих суждений де Местра, возникших под влиянием католической схоластики. Поясним: концепция Папы Римского как видимого наместника Бога на земле зарождается в Средние Века и представляет собой венец средневековой схоластики, клерикального аристотелизма, хотя сам догмат «О непогрешимости Папы Римского» и был утвержден только на Первом Ватиканском Соборе. По сути схоластика, выросшая из осужденной пелагианской ереси, знаменует разрыв с прежним учением Западной Церкви, известным под именем августинизма. Французский мистик Антуан Фабр д"Оливе полагал, что доведенный до абсурда августинизм породил разрушающий христианство кальвинизм, а подспудно сакрализованное Западной Церковью в виде схоластики пелагианство произвело на свет формализм, юридизм и экстатизм религиозного сознания. С тех пор любые западные религиозные смуты суть борьба августинизма с пелагианством или янсенизма со схоластическим иезуитизмом. Опасность последнего для судеб церкви прекрасно предвидел Жозеф де Местр, яростно критиковавший одну возможность появления теологии эволюционного модернизма, которую благословил полтораста лет спустя Второй Ватиканский Собор. Именно здесь и кроется духовная драма Жозефа де Местра, красной нитью прошедшая сквозь все его творчество, когда, обращаясь к святоотеческому наследию неразделенной христианской церкви, он пытается им оправдать средневековые доктринальные нововведения католицизма чисто схоластического и эволюционистского характера. Используя данный подход, де Местр написал книгу «О Папе», не сумевшую стать убедительной апологией, но так и оставшуюся лишь великолепным оправданием папства. Несомненно де Местр - отец католического традиционализма, тяготеющего к августинизму и пытающегося сегодня примирить свою консервативную доктрину, застывшую на решениях Первого Ватиканского Собора, с модернистским папизмом периода после Второго Ватиканского Собора. Сказав «а» традиционалисты не хотят сказать «б», т. е. вернуться к истинной традиции или учению Святой Соборной и Апостольской Церкви первых десяти веков христианства. В этом и состоит трагическая парадоксальность мировоззрения де Местра и католических традиционалистов, мировоззрения, зависшего между двумя полюсами христианского вероучения, характеризуемыми эволюционным римским католицизмом и мистическим православием восточной церкви.

Теократия по де Местру и ее завершение

в синкретической оккультной теократии

Подобно тому как Жозеф де Местр пытается облечь янсенизм в иезуитскую сутану, он пытается обосновать и свое теократическое видение, напрямую связанное с первенством Римского епископа в христианской церкви. Здесь он совсем не оригинален и мало чем отличается от своих современников, приверженцев теократической государственности: Луи де Бональда, Людвига фон Галлера и Адама Генриха Мюллера. Казалось бы нет ничего более стройного: идея теократии является врожденной, непостижимой в своих истоках, и для ее реального воплощения в жизнь необходим определенный догмат. Вот здесь и скрыта ловушка, ибо всегда велик соблазн объяснить иррациональное рациональным, разложив его по полочкам. Именно этого и не удалось избежать де Местру.

Выдающийся православный богослов отец Иустин Попович справедливо отмечал, что Церковь на семи Вселенских Соборах догматизировала вероучение, относящееся исключительно к божественной личности Искупителя Христа. Все же иные проблемы исповедного, а также устроительного характера разрешались принимавшимися на соборах правилами и канонами. Следовательно, догматизация папской непогрешимости есть констатация заблуждения папоцезаризма, а вовсе не догматическое творчество, как то пытались представить католические богословы и теософ от политики Жозеф де Местр. Единство, соборность (кафоличность) Церкви Христовой заключается в ее едином исповедании, выраженном в Апостольском и Никео-Цареградском Символах Веры, ее единых таинствах, но отнюдь не в примате Римского епископа. Последний может обеспечивать церковное единство, а может и вовсе не обеспечивать таковое, уклонившись, предположим, в ересь. История знает достаточно пап, впадавших в течение двух тысячелетий христианской истории в разнообразные заблуждения (порой тяжкие). Так способен ли догмат о непогрешимости, пусть и ex cathedrae, гарантировать ортодоксальность того или иного папы? Ответ очевиден. Но этот догмат сам по себе опасен, поскольку личность папы в нем возводится на уровень личности Богочеловека Христа. У Жозефа де Местра папа является викарием Христа, у Антуана Фабра д"Оливе - наместником и орудием Божественного Провидения. У обоих французских философов налицо буквальный и крайне формализованный подход к присутствию Спасителя в своей церкви, когда не имеет смысла уже говорить о заслоненном Римским Папой тайнообразующем Христе-Логосе, свято хранимом в вероучении Восточной Церкви. Как-то раз беседуя с Жозефом де Местром и выслушав его красноречивую проповедь ультрамонтанства, русский император Александр I сделал непередаваемый жест рукой и сказал: «Все это очень хорошо, господин граф, - но все-таки в христианстве есть что-то еще такое, что идет дальше этого».

Итак, остается признать, что теократическое воззрение де Местра сугубо бюрократического характера, а потому является паллиативом и даже пережитком прошлого. Христианский мир знал органичную теократию древней Вселенской церкви, исходившую из глубины общины первохристиан. Папство создало на территории Западной Европы модель совершенно иной насаждаемой сверху клерикально-казарменной теократии. Это ли закономерное развитие врожденной идеи по де Местру? Благодаря злоупотреблениям латинства появился на свет протестантизм, который, подвергнув ревизии христианские ценности, еще больше, нежели Римская церковь, отошел от истинно-христианского вероучения, создав современную эмпорократическую либеральную цивилизацию, где нет ничего абсолютного, кроме денег. Отсюда чересчур терпимое отношение современных протестантов к проявлению всякой нехристианской религиозности и, как следствие, тихое забвение собственной веры во Христа: «Се оставляется дом ваш пуст...»

Со своей стороны великий русский философ Алексей Лосев отметил неосуществимость и даже утопичность христианских теократических концепций Жозефа де Местра и Владимира Соловьева, в основе которых лежит папоцентричность, ибо нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Характерно, что теократическое мировоззрение Жозефа де Местра прекрасно восполняет теократическая идеология Антуана Фабра д"Оливе, изложенная в замечательном сочинении последнего «Философическая история Человеческого Рода» (готовится к выходу в свет в издательстве «Энигма»). Фабр д"Оливе вносит рационалистические элементы в безусловный иррационализм де Местра, упорядочивая и систематизируя его теократическую концепцию. Можно даже сказать, что папоцентрическая теократия Фабра д"Оливе есть логическое завершение мировоззренческих посылов де Местра. Но поразительно здесь следующее: в облике Папы Римского у Фабра д"Оливе проступают черты уже не Христова викария, а синкретического главы всех мiровых религий, верховного медиума и персонифицированного орудия Провидения, о чем по сути гораздо позже мечтал католический эволюционист и мистический материалист Тейяр де Шарден. Иными словами, у Фабра д"Оливе налицо уже оккультная теократия, в сторону которой весьма уверенно смещается папство после Первого и Второго Ватиканских Соборов. И здесь цели транснационального либерального закулисья и модернистского католицизма, несмотря на непрекращающуюся взаимную неприязнь, практически совпадают. Гениальный Фабр д"Оливе не решился публиковать последнюю главу своего вышеназванного произведения, в которой давал методологию перестройки человеческого общества на новый синкретический теократичский лад: очевидно испугался последствий осуществления собственного проекта. Вскоре его нашли убитым в своем пифагорейском святилище. Поговаривали даже, что его убрали иезуиты.

Необходимо подчеркнуть, что, утверждая римскую теократию, Антуан Фабр д"Оливе и Владимир Соловьев пытаются опереться на философское учение о Всеединстве: коль все едино, то должен быть и один зримый пастырь, то есть Папа Римский. Хотя последнее есть еще одно заблуждение, ибо никакой зримый пастырь сам по себе и без мистического вмешательства не в силах гарантировать Народу Божию истинную веру. Осознавая это, отдельные католические богословы предлагали даже ввести особое восьмое таинство Папы, освящающее догмат о непогрешимости определенной божественной властью. Так, эволюционизм в угоду «догматическому творчеству» вторгается уже в Святая Святых, нарушая священное предание и святоотеческое соборное учение о таинствах.

Между тем, мистериальное языческое дохристианское начало папства блестяще выявил немецкий антропософ Рудольф Штейнер, когда, разбирая книгу де Местра «О Папе», писал: «наследие культуры Ормузда (т.е. отставшее) живeт в латинском элементе, в латинской культуре; им пронизан и весь католицизм, как противником Ормузда - Ариманом - пронизана новая культура. В папстве - этим дышит вся книга де Местра - как будто инкарнирован сам Аура Маздао».

Основные вехи концепции Всеединства особенно ярко проявляются в сочинении Жозефа де Местра «Опыт о всеобщем начале политических конституций и иных человеческих установлений». Здесь у де Местра идеи Всеединства (высказывание о папе к ним явно не относится) еще не втянуты в орбиту эволюционной теории, как позднее в творчестве Фабра д"Оливе, и несут на себе отпечаток августинизма. Де Местр принципиален: из низшего не может возникнуть высшее, прогресс эфемерен, и вся история человечества представляет собой лишь духовный регресс на фоне непрестанного технического совершенствования. Идея общественного и государственного уклада дана в потенции человеку от Бога. Значит для де Местра категория августинианского Предопределения возникает из полного слияния Провидения и Необходимости с преимуществом первого и покорностью последнему, откуда и берет начало идея провиденциальной теократии и абсолютной монархии; тогда как Фабр д"Оливе пытается установить гармонию между Провидением, Судьбой и Человеческой волей и приходит к идее провиденциальной теократии с легитимной монархией, которая, по его мнению, является точкой равновесия между Судьбой (Необходимостью) и Человеческой волей. Ибо Судьба иррациональна по определению, а Воля посредством разума пытается придать всему рациональное толкование, в котором изначально заложена идея эволюционного развития.

Итак, де Местр - протагонист крайнего детерминизма, выраженного в синтезе Провидения с Судьбой (Необходимостью), на чем основывается и его историческая антропология. Он считает XV век, в котором о себе так громко заявила материалистическая философия, началом распада человеческой цивилизации. Интересно, что здесь он смыкается с радикальным учением староверов-беспоповцев (в частности, федосеевцев), считающих, что мир после Никоновой реформы русской церкви катится в пропасть благодаря коллективному антихристу, предшествующему появлению персонифицированного антихриста. Человечество, по де Местру, делится на две части: людей, принадлежащих к Царству Божию, и тех, кто относится к царству мира сего. Первые - это верующие в древнейшие истины, исчезнувшие к XV столетию, о которых толкует Августин, разделивший людей на предопределенных блаженству и проклятию. Внешне все люди в обществе перемешаны, но дух божественного мира строго отличает одних от других. Если люди, принадлежащие к царству мира сего, в древности впадали в суеверия, то с XV века они окончательно запутались в сетях неверия. Подобным образом де Местр воспринимал и Великую Французскую революцию вместе с торжеством западной эмпорократической цивилизации: теперь Божество уже не обязано оказывать людям милость, и воздаяние ждет каждого человека в день Страшного Суда, хотя изначально предопределено, кто куда из людей попадет.

До сих пор антропологические воззрения де Местра не удобны для апологетов Нового Мирового Порядка с их общечеловеческими ценностями и идеологией «пострелигиозности». Над созданием концепции «общечеловека» в постиндустриальном (читай пострелигиозном) мире потрудились многие интеллектуалы-гуманисты XX столетия, в том числе иезуиты: антрополог Тейяр де Шарден и психолог Берт Хеллингер. У последнего и вовсе налицо возврат к «магическому психизму» или древнему пифагорейству в его новой соответствующей современности научной оболочке. Кстати, в нынешнем обществе всякое традиционное вероисповедание, утрачивая свое истинное предназначение, становится неким симулакром психологической магии, одинаково толерантной к проявлениям и греха, и добродетели. Недаром свое учение о душе Берт Хеллингер, порвав с христианством, уже провозгласил религией (хотя по сути это оккультная пострелигиозность). Поскольку «душевность» человека наших дней предполагает гедонизм, то душевный комфорт, по Берту Хеллингеру, заключен в пифагорейской золотой середине: ничего лишнего, не нужно, никакого рвения ни во зло, ни во благо. Конечно, в такой конфессии душевного равновесия нет места ни мученикам первых веков христианства, ни аскетам монастырей древней Фиваиды. В мире людей «золотая середина» есть некий абстрактный «общечеловек», сотворенный в теории буржуазных правоведов, которым де Местр говорит: «Вы желаете равенства между людьми потому, что вы ошибочно считаете их одинаковыми... вы толкуете о правах человека, пишете общечеловеческие конституции; ясно, что по вашему мнению различия между людьми нет; путем умозаключения вы пришли к отвлеченному понятию о человеке и все приурочиваете к этой фикции. Это крайне ошибочный и неточный прием... Выдуманного вами общечеловека нигде на свете не увидишь, ибо его в природе не существует. Я встречал на своем веку французов, итальянцев, русских и т.д.; благодаря Монтескье я знаю, что можно быть даже персиянином, но я решительно вам объявляю, что сочиненного вами человека я не встречал ни разу в жизни... Поэтому перестанем витать в области отвлеченных теорий и фикций и станем на почву действительности». Происхождение и национальность у де Местра являются иррациональными категориями необходимости (Судьбы). Подобным образом, делая упор на иррациональную необходимость, де Местр трактует и смысл государственного устройства, закрепленный в конституции: «Всякая писаная конституция есть не что иное, как лоскут бумаги. Такая конституция не имеет престижа и власти над людьми. Она слишком известна, слишком ясна, на ней нет печати помазания, а люди уважают и повинуются активно в глубине сердца только тому, что сокровенно, таким темным и могучим силам, как нравы, обычаи, предрассудки, идеи, господствующие над нами без нашего ведома и согласия... Писаная конституция всегда бездушна, а между тем вся сущность дела в народном духе, которым стоит государство... Этот дух выражается, прежде всего, в чувстве патриотизма, одушевляющем граждан... Патриотизм есть преданность (un devouement). Настоящий патриотизм чужд всякого расчета и даже совершенно безотчетен; он заключается в том, чтобы любить свою родину, потому что она родина, т.е. не задавая себе никаких других вопросов - иначе мы начнем рассуждать, т.е. перестанем любить».

Однако антропология де Местра идет дальше и поглощается христианской этикой. Обладая иррациональной любовью к родине, всякий христианин должен быть и непримиримым борцом со злом, заблуждением и грехом. С пылом ветхозаветного пророка Жозеф де Местр утверждает: «По своей природе истина нетерпима, и исповедовать терпимость, значит исповедовать сомнение… Такая вера с необходимостью предполагает горячий прозелитизм со стороны ее исповедников, непреодолимое отвращение ко всякому нововведению, всегда пристальный взор, направленный на неблагочестивые замыслы и козни, а также бестрепетную и неустанную руку, вознесенную на всякое неблагочестие». Интересно, что сказал бы де Местр, увидев родную католическую церковь погрязшей в нововведениях Второго Ватиканского Собора и тенетах экуменизма. Впрочем, отвергшее Христа либеральное человечество, где правят гедонизм и золотой телец, а все живут по принципу «делай, что хочешь, только не попадай в поле уголовного кодекса», обречено на безразличную толерантность ко всему, вплоть до низменных устремлений человеческих страстей.

С другой стороны, де Местр, о чем уже не раз говорилось, ратовал за введение в церковное учение вполне рационального догмата папской непогрешимости, который плохо вяжется с детерминистскими убеждениями философа. Но именно этот рационализм, принятый за основу на Первом Ватиканском Соборе, и покачнул в дальнейшем церковные устои, исподтишка позволив «прогрессивным» теологам ввести модную эволюционную теорию в церковное обращение и сделав возможными модернистские решения Второго Ватиканского Собора, будто бы продиктованные представителями неких левых оккультных эволюционистских кругов. И все же, отстаивая новые католические догматы, никогда не имевшие места в собственно кафолической ортодоксии, де Местр призывает Западную Церковь доктринально вернуться к богословию Тертуллиана, Блаженного Августина и Кассиана, порвав со средневековым аристотелизмом и схоластическими наслоениями томизма. Противоречивость де Местра лежит на поверхности: сначала он утверждает о непостижимости, даже врожденной иррациональности определенных церковных догматов, а затем ратует за чересчур рациональные догматы католицизма о сверхдолжных заслугах святых и непогрешимости Римского епископа. Догмат о сверхдолжных заслугах святых вызывает в памяти слова Святого Серафима Саровского: «Спасись сам и вокруг тебя спасутся другие». Но ведь из высказывания этого величайшего молитвенника, каким бы истинным и праведным оно не являлось, ни у кого из епископов и богословов Православной греко-кафолической церкви не возникло желания создавать формализованный догмат, поскольку и без догмата все понятно. Сегодня с горечью приходится констатировать, что догматическое творчество в рациональном ключе завело в тупик некогда отпавшую от вселенской кафолической традиции Римскую церковь, и затем, одобрив решения Второго Ватиканского Собора, она, сломя голову, ринулась в экуменизм, расставшись со своей божественной мессой и развернув алтари в своих храмах на протестантский манер. Сторонники Тейяра де Шардена торжествовали: эволюционизм, дремавший в схоластике Фомы Аквинского бодро пробудился и вырвался наружу. Впрочем, нынешнее состояние скорее относится к последним временам и «тайне беззакония», а также к той роли, в которой хотят видеть Римского первосвященника лидеры мирового эмпорократического закулисья. Они постараются из него слепить оккультного теократа, главу единой мiровой синкретической религии, которая должна подготовить пришествие антихриста. Увы, подобные последствия «эволюционного» развития католической экклесиологии никак не мог предположить теоретизирующий католик Жозеф де Местр. Однако он предчувствовал многое и, ревностно упорствуя в своем ультрамонтанстве, все-таки призывал вернуться к августинизму и в конечном итоге к учению единой неразделенной кафолической церкви первого тысячелетия нашей эры. Жалко только, что, долгое время прожив в России, де Местр так и не смог под скорлупой по-протестантски обюрокраченного официального православия рассмотреть черты подлинной кафолической традиции, свято хранимой Восточной церковью. Именно поэтому его кое-где остроумная, кое-где до сухости интеллектуальная критика русской церкви страдает неизбежной поверхностностью.

Жозеф де Местр и православие

Нелюбовь де Местра к православной церкви скорее формально-интеллектуального, нежели вероисповедного свойства. В глубине души он прекрасно осознавал, что католичество со времени Реформации переживает грандиозный кризис, что всему западному христианству необходимо обновление на основе нравственно-аскетических ценностей православно-кафолического Востока. Он видел пропасть, раздвинувшуюся между церквами в 1054 году, и, обладая блестящим умом, не смог предложить ничего положительного для ее преодоления, кроме давно избитых идей политического католицизма с униатством и беспрекословным подчинением всех восточных церквей Верховному Понтифику. Поскольку православие в дни правления русского императора Александра I не обладало никакой политической составляющей, а русские епископы, совсем не отличаясь интеллектуальностью, в большинстве своем открыто исповедовали западнические протестантские взгляды, то оно ассоциировалось у де Местра с невежеством и перемешанной с суевериями народной верой. Для ученика иезуитов де Местра католицизм всегда олицетворялся с политическим проникновением и латинским обрядом, а потому просвещенный посланник Сардинского королевства, осуждая русских в приверженности архаическим церковным обрядам, сам того не замечая, превращался в обрядовера. И все же серьезным богословом Жозеф де Местр не стал, и его доходящая до казуистики критика православия зачастую носила внешний и, как у всякого публициста, конъюнктурный характер. Вот почему в своих полемиках с православными его почти никогда не использовали католические теологи. С другой стороны де Местр чувствовал, что католической церковности недостает подлинной мистики, из-за чего исказилось вероучение всей западной церкви, впав в схоластический юридизм и формализм. Единожды отвергнув «схизматическую» мистику восточного православия, де Местр никогда не прекращал своих мистических изысканий, с молодости имея склонность к доктрине эзотерического масонства, позднее названного мартинизмом. Он даже вынашивал утопический проект о возвращении через масонские ложи англикан, лютеран и прочих протестантов в лоно католической церкви.

Жозеф де Местр, несомненно, знал, что внешне кажущиеся незначительными различия католической и православной догматик в действительности пронизывают глубинные национально-ментальные слои. Переход от православия к католицизму это не просто преодоление догматических разногласий, а замена всего национально-культурного кода. Вот почему «Письму к православной» (une dame russe) де Местра предпослан эпиграф из Псалтири: «Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое, и забудь народ твой и дом отца твоего» (Псалом XLIV, 11). Жозеф де Местр четко разумел, что можно быть либо православным, либо римо-католиком. И в самом деле насильственно созданный иезуитами в западно-русских землях в конце XVI столетия конфессиональный православно-католический гибрид, называемый униатством или греко-католичеством, до сих пор не любим ни римо-католиками, ни православными, что неоднократно искренне признавал в своих интервью глава Украинской греко-католической церкви кардинал Любомир Гузар. Римо-католики никогда не откажутся от намерения полностью латинизировать восточный обряд униатов, а православные от мысли вернуть их в ограду матери-церкви, от которой они некогда отпали. И такова участь любой из религиозных химер.

В 1815 году после крушения Наполеоновской империи возник вопрос о новом политическом устройстве Европы. Стала реальной идея европейского единства. Жозеф де Местр предлагал сплотить Европу вместе с Россией вокруг папского престола. Это не могло устраивать протестантских самодержцев и победителя Наполеона русского императора Александра I. Очередной парадокс: замысел традиционалиста де Местра оказался на тот момент слишком экуменическим, прямо в духе нынешнего времени, что еще раз подтверждает превалирование устремлений политического католицизма де Местра над религиозным. Акт о Священном союзе христианских государств был подписан в 1815 году в Вене в православный праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, но о Папе Римском там не говорилось ни слова. Принимавший непосредственное участие в создании текста Акта о Священном союзе русский дипломат Александр Стурдза написал статью «Рассуждение об Акте братского и христианского Союза 14/26 сентября 1815 года», в которой особо подчеркивал, что христианство, имеющееся в виду в Акте, это восточное православие. Потом вышла в свет брошюра Стурдзы «Рассуждение об учении и духе православной церкви», написанная, как и статья, по-французски, и предназначенная для пропаганды учения православной церкви в Европе. В ней Стурдза использует логику и методы своего противника де Местра для обоснования прямо противоположных воззрений. Брошюра Стурдзы стала духовным знаменем антикатолической реакции, начавшейся в России с объявления Высочайшего Указа об изгнании иезуитов из России от 20 декабря 1815 года (текст Указа составлен также Стурдзой по поручению императора). Между тем, Жозеф де Местр, не называя Стурдзу по имени, посвятил IV часть своей книги «О Папе» критическому рассмотрению и опровержению взглядов этого православного фундаменталиста.

В 1937 году в «Литературном наследии» была впервые опубликована переписка Жозефа де Местра с идеологом русского умеренного консерватизма графом Сергеем Уваровым. Об этой переписке не упоминает даже автор самой известной биографии де Местра Триомф. Оба аристократа имели общий круг знакомых и посещали одни и те же салоны в Санкт-Петербурге. Именно в интеллектуальной атмосфере северной столицы, как отмечает российская исследовательница Мария Дегтярева, Жозеф де Местр превратился в последовательного ультрамонтана, причем больше с политической, нежели с исповедно-богословской точки зрения. Уваров, согласуясь с веяниями времени, поначалу являлся христианским синкретистом, полагая, что неверию должно противопоставить христианство, восстановленное в правах на надконфессиональной основе. С другой стороны, он считал крайне необходимым реформировать римско-католическую церковь, дабы избавить ее от нетерпимости по отношению к другим христианским исповеданиям (вполне в духе II Ватиканского собора). Исходя из подробностей переписки русского и француза, можно сделать вывод: взгляды харизматического консерватора де Местра оказали сильное воздействие на молодого англомана Уварова, подвигнув его к заметному «поправению» и осознанию особого пути России. Позже это выразится в тройственной идеологической формуле, введенной в обиход Уваровым: Самодержавие, Православие, Народность. Но ведь и Жозеф де Местр, по точному наблюдению Марии Дегтяревой, во всех своих произведениях проповедовал то же самое, пусть и с западным акцентом: королевскую власть, католицизм и приоритет нации. Как удивительно порой убеждения одного выдающегося человека преломляются и преобразуются в сознании другого! Именно так прорастает в мире идей зерно, упавшее на добрую почву.

О значении двух небольших произведений

петербургского периода Жозефа де Местра

Годы, проведенные де Местром в статусе посланника Сардинского королевства при русском дворе в Санкт-Петербурге, оказались самыми плодотворными в его жизни. Именно здесь он написал свои главные сочинения: «О Папе», «О Галликанской церкви», «Санкт-Петербургские вечера» и посмертно изданное «Рассмотрение философии Бэкона». Среди них и впервые переведенные на русский язык - «Опыт о всеобщем начале политических конституций и иных человеческий установлений» (1810) и «Эссе об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных» (1815). Если поводом написания первого из двух последних произведений послужила шестая глава деместровских «Рассуждений о Франции» (1796), называемая «О божественном влиянии в политических конституциях», то второе является весьма вольным переводом одноименного трактата древнегреческого историка и философа Плутарха. Отметим, что оба небольших по объему произведения вовсе не изобилуют присущим де Местру апологетическим и полемическим духом, а предстают скорее в качестве убедительного изложения мировоззрения французского философа. По сути второе сочинение проистекает из первого, подобно тому как Божественное Провидение воздействует не только на государственное устройство, но и на каждую человеческую личность в нем. Еще в «Рассуждениях о Франции» де Местр пришел к твердому убеждению о коллективной вине народов, их правительств и провиденциальной ответственности за нее пред самим Господом Богом. Эту же идею он проводит как в «Опыте о всеобщем начале политических конституций и иных человеческих постановлений», так и в «Эссе об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных». У де Местра в метафизическом плане частная вина всякой личности сопряжена с общей виной государства, народа и наоборот. Ведь и сам народ в конечном счете является многоликой личностью и должен исповедоваться Божеству в собственном отступничестве и прегрешении, пусть даже посредством своих выдающихся сынов. И это здравое библейское видение. Ибо по слову к Господу человека Божия Моисея: «Ты возложил на меня бремя народа сего.. Разве я носил во чреве весь народ сей, и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка... Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжел для меня» (Числ. 11, 11-14). С другой стороны, Жозеф де Местр чрезвычайно, вплоть до растворения объекта в субъекте, склонен сливать личностное с общим, отсюда у него и гипертрофированное значение Папы Римского в управлении Вселенской Церковью, когда последний уже не просто первенствующий епископ, а олицетворение церкви во всей ее полноте (исходя из знаменитой аналогии, церковь - это папа, папа - это церковь): перенос субъекта на объект в целом свойственен традиционалистскому католическому миросозерцанию, в отличии от православного, где воплощением церковной полноты (плиромы) служит соборность - категория объективная. Естественно подобный подход де Местра стал новизной для русских аристократов, пробующих свои силы на философском и богословском поприще, и, как нам представляется, произвел революцию в интеллектуальной среде северной столицы. Россия уже уверенно вступала на путь самобытной национальной культуры, оставив позади эпигонное и имитационное XVIII столетие.

Вместе с тем, итогом деятельности де Местра петербургского периода была не только умственная встряска столичных салонов высшего общества. Жозеф де Местр одним из первых не только обнаружил углубляющийся мировоззренческий раскол русского мира, но и предостерег от его трагических последствий: слишком свежи в памяти посланника Сардинского королевства были ужасы Французской революции. Провиденье порождает предвиденье, а опыт помогает этому предвиденью раскрыться. И здесь неоценимую роль играет литературно-философское наследие Древней Греции и Древнего Рима, к которому постоянно обращался савойский аристократ. Вот почему и в «Опыте о всеобщем начале политических конституций и иных человеческих установлений», и в «Эссе об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных» красной нитью проходят императивные убеждения де Местра: нельзя сделать лучше то, что не от Бога; человек сам по себе не творит ничего, он способен лишь усовершенствовать данный свыше государственный уклад; Бог во Святой Троице не подвержен времени, а значит наказание виновного, поправшего божественные заповеди, постигнет в любом случае, либо ляжет тяжким бременем на весь его род; ни один человек на земле еще не смог избежать воздаяния божественной справедливости...

В завершении хотелось бы сказать: наряду с учениками Сен-Мартена и Мартинеса де Паскуалиса мартинистами называли и тех, кто пытался доказать истину христианского исповедания, основываясь на нехристианских мистических и культовых источниках. И в этом смысле Жозеф де Местр, гармонично сочетая идеалы католического натиска с исканиями мистического масонства, до конца своих дней оставался подлинным мартинистом, о чем выразительно свидетельствуют «Опыт о всеобщем начале политических конституций и иных человеческих установлений», «Эссе об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных» и другие сочинения. Да и вся философия Жозефа де Местра, несмотря на определенные нелепые суждения о восточном христианстве и весьма близорукое, чреватое пагубными последствиями ультрамонтанство, сложилась в единый пылкий порыв к христианской божественной контрреволюции против отца лжи, князя мира сего и первого революционера Денницы. И можно быть уверенным: великий французский контрреволюционер Духа достойно упокоен на лоне Авраамовом.

Еще раз повторимся: о де Местре написано очень много, его творчество во Франции разобрано практически построчно. В России философским и мировоззренческим наследием савойского консерватора занимается молодой талантливый ученый из Перми Мария Дегтярева. Мы же в своей статье попытались изложить собственные суждения, которые, возможно, хоть на малую йоту расширят представления об этой титанической личности начала позапрошлого века, что актуально особенно сегодня, когда мiр, как и два столетия назад, оказался на сломе формаций, культур и религиозных убеждений. Именно тогда - и это прекрасно прозрел в своем творчестве Жозеф де Местр - постепенно, еще под спудом зарождались два глобальных пострелигиозных уклада жизни: либерально-эмпорократический (западный квази-протестантский) и иллюминатско-коммунистический (советский атеистический); и оба они были сиамскими близнецами, креатурами духов злобы поднебесных. Канул в Лету мировой коммунизм. Сегодня пришел черед либо погибнуть, либо революционно преобразиться либерально-эмпорократическому строю. Что будет дальше, и изменилось ли в чем-то наше время от начала XIX столетия? Быть может, оно неподвижно и ему подвержен лишь «мыслящий тростник» - бренный человек, подобно природе стремящийся от рождения к тлению... Обратимся к Жозефу де Местру.

Владимир Ткаченко-Гильдебрандт,
Лазарева Суббота 2009 г.

Источники

ANTHROPOS. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ДУХОВНОЙ НАУКИ.
ОПЫТ ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКОГО ИЗЛОЖЕНИЯ
ДУХОВНОЙ НАУКИ РУДОЛЬФА ШТАЙНЕРА. Составитель Г.А. Бондарев. В семи томах. М. 1999. Католицизм, иезуитизм, британизм. 562. Де Местр (Жозеф Мари, граф, 1754-1821).
Николай Бердяев. Статья «Жозеф де Местр и масонство». Путь, № 4. Июнь-июль. Париж. 1926. С. 183-187.
Дегтярева М. И. «Лучше быть якобинцем, чем фейяном»: Жозеф де Местр и Сергей Семенович Уваров. Вопросы философии. 2006. №7. С. 105-112.
Дегтярева М. И. Диссертация «Консервативная адаптация Жозефа де Местра». Пермь 1997.
Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. Пер. с фр.Г.А.Абрамова, Т.В.Шмачкова. М.: РОССПЭН, 1997.
Парсамов В.С. Жозеф де Местр и Александр Стурдза. Из истории религиозных идей александровской эпохи. Саратов, 2004.
Соловьев В. Местр Жозеф де. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. XX, СПб, 1897; переиздано в Собрании сочинений Владимира Соловьева, т. X, с. 429-435.