Алексей Кольцов. Биография. Знаменитый поэт XIX века Алексей Кольцов Биография кольцова алексея васильевича краткое содержание
Алексей Васильевич Кольцов, выдающийся русский поэт, родился в Воронеже, в семье прасола. Учился в уездном училище, но не кончил и двух классов: отец заставил его помогать в своих торговых делах. Разъезжая в степи с гуртами скота, ночуя под открытым небом, сталкиваясь с разнообразными людьми, Кольцов смолоду входит в мир русской природы, русской народной жизни.
Шестнадцати лет впервые узнал, что такое стихи, начал сочинять их сам. В 1830 г. встретился в Воронеже с московским философом и поэтом Станкевичем, который в 1831 г. напечатал в "Литературной газете" одну из песен Кольцова. В том же году, приехав в Москву, Кольцов познакомился с Белинским и нашел в его лице своего литературного учителя и друга. Скоро стараниями кружка Станкевича была выпущена первая книга стихов Кольцова. В 1836 г. Кольцов по торговым делам был в Петербурге - здесь его обласкал Пушкин. Стихотворение Кольцова "Урожай" Пушкин напечатал в журнале "Современник".
По мере роста таланта и знаний жить Кольцову в душной мещанской среде, под властью невежественного и жестокого отца, становилось все труднее. Оставить торговлю и целиком отдаться литературе ему никак не удается. Заболев чахоткой, одинокий поэт, при полном равнодушии семьи, скончался тридцати трех лет от роду.
Стихи Кольцова поразили современников своей самобытностью, поэтической новизной, песенным народным складом. В песнях Кольцова, как выразился Герцен, подавала о себе голос забитая, бедная, мужицкая Россия. Впервые в истории русской литературы Кольцов с удивительной задушевностью воспел жизнь простого земледельца, воспел его труд, его жажду воли и счастья.
Алексей Васильевич Кольцов
Отец – прасол. Промышлял стадами баранов, как писал позже Белинский, для доставки материала на салотопенные заводы. Был богат, владел большим домом, семейство держал в полном повиновении. Грамоте Кольцова обучил случайный воронежский семинарист. В девять лет мальчик пошел было в Воронежское уездное училище, но уже из второго класса отец забрал его, поскольку остро нуждался в помощнике. «Само собою разумеется, – писал Белинский, – что с ранних лет он (Кольцов) не мог набраться не только каких-нибудь нравственных правил или усвоить себе хорошие привычки, но и не мог обогатиться никакими хорошими впечатлениями, которые для юной души важнее всяких внушений и толкований. Он видел вокруг себя домашние хлопоты, мелочную торговлю с ее проделками, слышал грубые и не всегда пристойные речи даже от тех, из чьих уст ему следовало бы слышать одно хорошее. Всем известно, какова вообще наша семейственная жизнь, и какова она в особенности в среднем классе, где мужицкая грубость лишена добродушной простоты и соединена с мещанскою спесью, ломаньем и кривляньем. По счастью, к благодатной натуре Кольцова не приставала грязь, среди которой он родился и на лоне которой был воспитан». Разъезжая по селам и деревням, Кольцов покупал и продавал скот, вел дела и тяжбы с крестьянами и купцами. «Он любил вечерний огонь, на котором варилась степная каша, – вспоминал позже Белинский, – любил ночлеги под чистым небом, на зеленой траве; любил иногда целые дни не слезать с коня, перегоняя стада с одного места на другое». Так же полюбив чтение, он никогда не расставался с книгами и в степи. Воронежский книготорговец Д. А. Кашкин разрешил молодому прасолу бесплатно пользоваться книгами из своего магазина, объяснял ему неизвестные слова. В первых стихотворных опытах помог Кольцову и А. П. Серебрянский, автор известной песни «Быстры, как волны, дни нашей жизни…»
В 1830 году, будучи в Воронеже, известный деятель столичного философского кружка Н. В. Станкевич услышал от своего камердинера, что некий местный молодой прасол сочиняет удивительные песни, ни на что не похожие. При этом камердинер процитировал некоторые запомнившиеся ему строки, и Станкевича они заинтересовали. Он встретился с Кольцовым и в следующем году напечатал понравившиеся ему песни в петербургской «Литературной газете».
В 1828 году Кольцов влюбился в крепостную девушку. «Известное дело, – писал позже Белинский, близко друживший с поэтом, – что в этом сословии первое задушевное желание отца состоит в том, чтобы поскорее женить своего сына на каком-нибудь размалеванном белилами, румянами и сурьмою болване с черными зубами и хорошим, соответственно состоянию семьи жениха, приданым. Связь Кольцова (с крепостной) была опасна для этих мещанских планов, не говоря уже о том, что в глазах диких невежд, простодушно и грубо чуждых всякой поэзии жизни, она казалась предосудительною и безнравственною. Надо было разорвать ее во что бы то ни стало. Для этого воспользовались отсутствием Кольцова в степь, – и когда он воротился домой, то уже не застал ее там. Это несчастие так жестоко поразило его, что он схватил сильную горячку. Оправившись от болезни и призанявши у родных и знакомых деньжонок, он бросился, как безумный, в степь разведывать о несчастной. Сколько мог, далеко ездил сам, еще дальше посылал преданных ему за деньги людей. Не знаем, долго ли продолжались эти розыски; только результатом их было известие, что несчастная жертва варварского расчета, попавшись в донские степи, в казачью станицу, скоро зачахла и умерла в тоске и в муках жестокого обращения. Эти подробности, – добавлял Белинский, – мы слышали от самого Кольцова в 1838 году. Несмотря на то, что он вспоминал горе, постигшее его назад тому более десяти лет, лицо его было бледно, слова с трудом и медленно выходили из его уст, и, говоря, он смотрел в сторону и вниз. Только один раз говорил он с нами об этом. и мы никогда не решались более расспрашивать его об этой истории, чтобы узнать ее во всей подробности: это значило бы раскрывать рану сердца, которая и без того никогда вполне не закрывалась…»
В 1835 году, с помощью Станкевича и Белинского, вышел в свет небольшой сборник – «Стихотворения Алексея Кольцова». «Прасол верхом на лошади, – писал Белинский, – гоняющий скот с одного поля на другое, по колено в крови присутствующий при резании, или, лучше сказать, при бойне скота; приказчик, стоящий на базаре у возов с салом, – и мечтающий о любви, о дружбе, о внутренних поэтических движениях души, о природе, о судьбе человека, о тайнах жизни и смерти, мучимый и скорбями растерзанного сердца и умственными сомнениями, и, в то же время, деятельный член действительности, среди которой поставлен, смышленый и бойкий русский торговец, который продает, покупает, бранится и дружится Бог знает с кем, торгуется из копейки и пускает в ход все пружины мелкого торгашества, которых внутренне отвращается как мерзости: какая картина! Какая судьба, какой человек!».
В то же время поэт целиком и полностью зависел от отца.
«Он был сметлив, практичен, отец постепенно передал ему все дела, – писал Вересаев, – но держал сына в ежовых рукавицах, требовал строгой отчетности; собственных денег у Кольцова никогда не было; любой приказчик по найму был независимее и богаче этого хозяйского сына. По поручению Кольцову случалось ездить в столицы – продавать гурты скота, хлопотать по судебным делам, которых у старика было несчетное количество, особенно с крестьянами по аренде земель. Тут в первый раз старик почувствовал, что пустяковые стишки, которые кропал чудак-сын, дело не безвыгодное. Стишки доставили сыну знакомство с сановными особами, очень полезными при ведении судебных дел. По просьбе сына, Жуковский, кн. Вяземский, кн. Одоевский писали письма воронежским властям и в судебные инстанции и тем много способствовали удачному исходу целого ряда кольцовских процессов. Однако процессов этих было так много, просить покровителей приходилось так часто, что даже благодушный Жуковский, наконец, стал принимать Кольцова холодно и избегать с ним встреч».
И. С. Тургенев, встречавший Кольцова в Петербурге на квартире у Плетнева, писал: «…В комнате находился еще один человек. Одетый в длиннополый двубортный сюртук, короткий жилет с голубой бисерной часовой цепочкой и шейный платочек с бантом, он сидел в уголку, скромно подобрав ноги, и изредка покашливал, торопливо поднося руку к губам. Человек этот поглядывал кругом не без застенчивости, прислушивался внимательно, в глазах его светился ум необыкновенный, но лицо у него было самое простое русское».
Занимаясь самообразованием, Кольцов далеко не всегда мог правильно уяснить суть осваиваемых предметов. «Субъект и объект я еще немножечко понимаю, – писал он Белинскому, вдруг занявшись философией, – а вот абсолюта ни крошечки». Претензии на большое знание, конечно, вызывали среди окружающих поэта людей насмешки. «Что я? – жаловался он Белинскому. – Человек без лица, без слова, безо всего просто. Жалкое создание, несчастная тварь, которая годится лишь на одно: возить воду да таскать дрова… Торгаш, копеечник, подлец… Вот мое значение, вот в каких слоях я могу быть президент…» – «Только в 1841 году серая жизнь Кольцова неожиданно осветилась ярким счастьем, – писал Вересаев. – Он полюбил заезжую купеческую вдову Варвару Григорьевну Лебедеву. Она отнеслась к его любви благосклонно. „Чудо! – писал Кольцов Белинскому. – Брюнетка, стройна до невероятности, хороша чертовски, умна, образована порядочно, много читала, думала, страдала, кипела в страстях“. Но счастье продолжалось всего два месяца. Красавица оказалась дамой весьма легких нравов. Наградив Кольцова сифилисом, она бросила его и уехала из Воронежа с офицером».
К этому времени отношения Кольцова с отцом почти прервались.
«В конце сентября, – писал он В. П. Боткину, – у меня сделалось воспаление в почках, но пиявки, припарки, прохладительное – возвратили к жизни. Отец, несмотря ни на что, мучить меня не переставал и очень равнодушно сказал мне, что если я умру, он будет рад, а если буду жить, то он предуведомляет меня вперед, чтоб я ничего не ждал и не надеялся; что он дома и ничего мне никогда не предоставит; что если не успеет при жизни прожить, то сожжет. И этак говорил он тогда, когда я ему ни слова ни о чем подобном не сказал и ничего от него не требовал. Мать моя простая, но добрая женщина; хотела мне помочь, но я ее отклонил и поддерживал себя займом. Воспаление прошло, и я немножко опять начал поправляться. Осень. Мезонин холоден, по необходимости поместился вместе. Комнату занял на проходе; удобней не было; было, – да в ней жили старики, ее не дали. Ну, ничего, живу. За сестру сватаются. Завязалась свадьба, все начало ходить, бегать через мою комнату; полы моют то и дело, а сырость для меня убийственна. Трубки благовония курят каждый день; для моих расстроенных легких все это плохо. У меня опять образовалось воспаление, сначала в правом боку, потом в левом против сердца, довольно опасное и мучительное. И здесь-то я струсил не на шутку. Несколько дней жизнь висела на волоске. Лекарь мой, несмотря на то, что я ему мало платил, приезжал три раза в день. А в эту же пору у нас вечеринки каждый день, – шум, крики, беготня; двери до полночи в моей комнате минуты не стоят на петлях. Прошу не курить, – курят больше; прошу не благовонить – больше; прошу не мыть полов, – моют. На пестрой только свадьба кончилась. Шум с плеч долой. На третий день после конца свадьбы отец ко мне приходит. Говорит, чтоб я перешел в его комнату. Я отказался: она зимой сыра, а это мне вредней всего. Он сказал: „Не хочешь? Ну, переходи, куда хочешь, или иди со двора“. И много наговорил в этом роде.
Но вы спросите, отчего ко мне сделался так дурен отец и сестра? – писал дальше Кольцов. – Отец мой от природы с сильною физическою природою человек, жил в приказчиках, приобрел кое-что, сделался хозяином, наживал капиталу 70 тысяч рублей три раза и проживал их вновь, последний раз прожился, – и осталось у него много дел. Он их кое-как затушил, а окончить было нечем. Они пали на меня; в восемь лет я их поуладил, и это дело, за которым я жил в Москве, было последнее. Оно кончилось на время хорошо, теперь у него их нет, он покоен. Выстроил дом, приносит доходу до 6000 в год, да еще у нас девять комнат за собой. Кроме того, у него осталось до двадцати тысяч. Он самолюбив, хвастун, упрям, хвастун без совести. Не любит жить с другими в доме человечески, а любит, чтобы все перед ним трепетало, боялось, почитало и рабствовало. И я все это переносил и терпел, но как у меня была особая комнатка, уйду в нее и отдохну. Не думал о себе, а только о делах. Но, приняв дела, уладил их. И как был Жуковский (в Воронеже), он дал мне большой вес, и старик, ради дел, по необходимости, дал мне свободы более, чем желал. Это ему наскучило. Ему хотелось одолеть меня прежде, настаивая жениться. Я не хотел. Это его взбесило. Женись – он бы тогда надо мной разговелся. Сестра же против меня его пуще возбудила. Она все мои фантазии, которые я ей рассказывал, перетолковала по-своему, и кончила, что я приехал затем, чтобы обобрать старика, да и в Питер. Она также сбывала с рук меня, чтобы выйти замуж и войти во двор и овладеть всем».
Умер 29 (10. XI) октября 1842.
Замечательно сказал о Кольцове Глеб Успенский.
«В русской литературе есть писатель, которого невозможно иначе назвать, как поэтом земледельческого труда – исключительно. Это – Кольцов. Никто, не исключая и самого Пушкина, не трогал таких поэтических струн народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у Кольцова. Спрашиваем, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при виде пашущего мужика, его сохи и клячи? Пушкин мог бы только скорбеть об этом труженике, „влачащемся по браздам“, об ярме, которое он несет, и т. д. Придет ли ему в голову, что этот раб, влачащийся по браздам, босиком бредущий за своей клячонкой, чтобы он мог чувствовать в минуту этого тяжкого труда что-либо, кроме сознания его тяжести? А мужик, изображаемый Кольцовым, хотя и влачится по браздам, находит возможность говорить своей кляче такие речи: «Весело на пашне, я сам-друг с тобою, слуга и хозяин. Весело я лажу борону и соху». А косарь того же Кольцова, который, получая на своих харчах 50 коп. в сутки, находит возможность говорить такие речи: «Ах, ты степь моя, степь привольная! В гости я к тебе не один пришел, я пришел сам-друг с косой вострою. Мне давно гулять (это за 50 коп. в сутки!) по траве степной, вдоль и поперек, с ней хотелося. Раззудись плечо, размахнись рука, ты пахни в лицо ветер с полудня, освежи, взволнуй степь просторную, зажужжи, коса, засверкай кругом!» Тут что ни слово, то тайна крестьянского миросозерцания: все это – прелести, ни для кого, кроме крестьянина, недоступные».
Алексей Васильевич Кольцов родился 3 октября 1809 г. в Воронеже в многодетной купеческой семье. Семья была крепкая, патриархальная, все и вся подчинялись суровому и деспотичному отцу. Василий Петрович Кольцов занимался самыми разными делами - арендовал землю, продавал пшеницу, торговал скотом. «Трижды наживалось до 70 тысяч, спускалось и снова наживалось», - вспоминал впоследствии сам поэт.
Родители сумели дать дочерям вполне приличное по тем временам образование. Алексей же, минуя начальное отделение, поступает сразу в I класс двухклассного уездного училища, где преподавали русский, арифметику, начало латыни и даже немецкий. Будущий поэт проучился всего полтора года и был взят из училища - с 11 лет он помогал отцу в его купеческих делах. Беспрестанные разъезды по прасольским делам, недели, проведенные в степи, ночи под открытым небом, восход солнца - все это отразилось в стихотворениях А. Кольцова. Один из приказчиков В.П. Кольцова вспоминал: «Бывало, летом, в степи, особенно по вечерам, при солнечном закате, уже смеркаться начнет, а он, сердечный, и ну писать, и ну писать. Я его - Лексей Васильевич! Куды тебе, не слышит, глядит как истукан. В ту пору совсем чудаком глядел». Белинский позже назвал степь - и «первой школой жизни» для Кольцова. Может быть, не случайно, именно в степи - «широкой», «раздольной», «привольной» (так она вошла в творчество Кольцова) - тот ощутил себя поэтом. «А степь опять очаровала меня», - писал он Белинскому в июле 1838 года.
Вот как вспоминает об этом А.Я. Панаева (жена писателя И.И. Панаева): «Раз Кольцов пил у нас чай; кроме него были только Белинский и Катков. Кольцов был очень разговорчив и, между прочим, рассказывал, как в первый раз сочинил стихи. «Я ночевал с гуртом отца в степи, ночь была темная-претемная и такая тишина, что слышался только шелест травы, небо надо мною было тоже темное, высокое, с яркими мигающими звездами. Мне не спалось, я лежал и смотрел на небо. Вдруг у меня стали в голове слагаться стихи; до этого у меня постоянно вертелись отрывочные без связи рифмы, а тут приняли определенную форму. Я вскочил на ноги в каком-то лихорадочном состоянии; чтобы удостовериться, что это не сон, я прочел свои стихи вслух. Странное я испытывал ощущение, прислушиваясь сам к своим стихам».
В 1827 г. уже 36 стихотворений вошли в большую тетрадь «Упражнения Алексея Кольцова. Выбранные лучшие и исправленные». Характерен и эпиграф - «Науки юношей питают» - известные слова М.В. Ломоносова. А спустя 3 года в Москве выходят «Листки из записной книжки В. Сухачева», где были впервые напечатаны (правда, анонимно) 3 стихотворения молодого Кольцова «Мщение», «Не мне внимать», «Приди ко мне». В следующем 1831 г. стихи опубликованы уже под фамилией поэта в московской газете «Листок» и в петербургской «Литературной газете» - издании Пушкина и Дельвига. И это уже немалый успех. Имя Кольцова становится известным. Стихотворение «Кольцо» переслал в «Литературную газету» Н. Станкевич, и именно он помог поэту с изданием его сборника 1835 г., куда вошли 18 стихотворений. Стихотворения Кольцова с 1835 по 1842 гг. печатаются в известных петербургских и московских изданиях: «Молва», «Отечественные записки», «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду» и др. В начале 1836 г. Кольцов проводит несколько месяцев в Москве, где сближается с Белинским, а в Санкт-Петербурге знакомится с Вяземским, Жуковским, Пушкиным. И в этом же году его стихотворение «Урожай» опубликовано в пушкинском «Современнике».
Сборник 1835 г. не мог полностью удовлетворить Кольцова. Мысль о новом сборнике возникает и в 1837 и в 1840 гг. (уже книга в 15 печатных листов). Этому замыслу не суждено было воплотиться в жизнь, как и мечте Кольцова - вырваться из Воронежа и перебраться в северную столицу. Причинами были - материальная зависимость от отца (обстоятельство тем более невыносимое, что Кольцов сам вел и улаживал семейные дела) и тяжелая изнуряющая болезнь. «У меня у самого давно уже лежит на душе грустное это сознание, что в Воронеже долго мне не сдобровать. Давно живу я в нем и гляжу вон, как зверь. Тесен мой круг, грязен мой мир, горько жить мне в нем, и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно. Какая-нибудь добрая сила невидимо поддерживает меня от падения», - писал он Белинскому 15 августа 1840 г. «Если бы вы знали, как не хочется мне ехать домой - так холодом и обдает при мысли ехать туда, а надо ехать - необходимость, железный закон» (15 декабря 1840 г.). Предчувствие не обмануло Кольцова. Тяжелая неизлечимая болезнь (чахотка) и невыносимые домашние обстоятельства ускорили его смерть - 29 октября 1842 г.
Второй сборник стихотворений Кольцова был издан В.Г. Белинским в 1846 г.
Читайте также другие статьи о творчестве А.В. Кольцова.
Биография
Кольцов Алексей Васильевич - знаменитый народный поэт. Родился 3 октября 1809 года, в зажиточной мещанской семье города Воронежа. Отец его был прасол, торговавший скотом - человек умный, энергичный, оборотливый. Мать Кольцова была женщина добрая, но совсем необразованная, даже неграмотная. Детство Кольцова протекало в суровой патриархальной купеческой семье; отец был единственным владыкой дома и всех держал в строгом повиновении. Только мать умела ладить с ним и, по-видимому, оказывала на мальчика более благотворное влияние. Кольцов был предоставлен самому себе. В семье он сверстников не имел: одна сестра была намного старше его, а брат и другие сестры - гораздо моложе. Когда ему минуло 9 лет, его стал учить грамоте один из воронежских семинаристов. Кольцов учился прилежно и успешно; минуя приходское, он прямо поступил в первый класс уездного училища (1818), но пробыл в училище недолго: через год и 4 месяца отец взял его домой, находя сведения, полученные сыном, вполне достаточными для той жизни, к которой он его готовил - торговле скотом. Русское правописание осталось для Кольцова недоступным навсегда. Училище, однако, принесло ему ту пользу, что он полюбил чтение. Первые книги, им прочитанные, были лубочные издания, различные сказки про Бову, про Еруслана Лазаревича и т. п. Он покупал их на деньги, выдававшиеся ему для лакомств и игрушек. Затем он перешел к романам, которые доставал у своего товарища, Варгина, тоже сына купца. Кольцову особенно нравились «Тысяча и одна ночь» и «Кадм и Гармония» Хераскова. В 1824 году Варгин умер, оставив другу в наследство свою библиотечку - всего около 70 томов. По выходе из училища, Кольцов, надо думать, стал помогать своему отцу в его торговых делах и тогда впервые ближе познакомился с деревней и донскими степями. Это знакомство сразу оказало на него сильное влияние; ему открылся мир чарующих звуков и красок, и он впитывал их в себя, чтобы потом передавать свои, этому миру родные, мысли и чувства. В 1825 году сильное впечатление произвели на него случайно попавшиеся ему стихотворения И. И. Дмитриева; особенно понравился ему «Ермак». Ему было 16 лет, когда он написал первое свое стихотворение «Три видения». Вскоре после этого он познакомился с воронежским книгопродавцем Кашкиным. Прямой, умный и честный, Кашкин пользовался любовью воронежской молодежи; и его книжная лавка была для нее своего рода клубом. Он интересовался русской литературой, много читал и, кажется, сам писал стихи. Есть основание думать, что ему Кольцов показывал свои первые опыты. В течение 5 лет Кольцов пользовался безвозмездно его библиотекой, знакомясь с произведениями Жуковского, Дельвига, Козлова, Пушкина. Стихотворения Кольцова 1826 - 1827 годов, за редкими исключениями, представляют собой слабое подражание этим образцам. В конце 20-х годов Кольцов сблизился с Андреем Порфирьевичем Сребрянским, воспитанником воронежской семинарии, впоследствии студентом медико-хирургической академии. Сребрянский сам был поэт; его стихи среди семинаристов пользовались очень большой известностью. Одна из его пьес не забыта и поныне: это известная студенческая песня «Быстры, как волны, дни нашей жизни». В своих письмах к Белинскому Кольцов не раз вспоминает с благодарностью о своем друге, которому он был обязан очень ценными указаниями, в особенности по предмету техники стиха, а также более строгим выбором чтения. Об отношениях Кольцова к Сребрянскому свидетельствует и стихотворение, ему посвященное («А.П. Сребрянскому», 1829). В конце 20-х годов Кольцов полюбил жившую в их доме крепостную девушку Дуняшу, купленную его отцом у одного из соседних помещиков. Отец поступил круто: в одну из отлучек Кольцова Дуняша была продана на Дон, где вскоре вышла замуж. Это было для Кольцова сильным ударом, следы которого остались навсегда в его поэзии. В 1829 году Кольцов познакомился с профессором философии и физико-математических наук в воронежской семинарии Вельяминовым, по отзыву Де-Пуле - человеком серьезно интересовавшимся литературой. В том же году, через Воронеж проезжал некий Сухачев, считавший себя литератором. Кольцов познакомился с ним и дал ему тетрадь своих стихотворений. Сухачев увез ее с собой в Москву, и в 1830 году некоторые из стихотворений Кольцова издал под своим именем. Счастливая случайность вскоре свела Кольцова с Н. В. Станкевичем. По словам Я. М. Неверова, у отца Станкевича, помещика Воронежской губернии, был винокуренный завод, куда местные торговцы скотом пригоняли свои гурты для корма бардой. Молодой Станкевич не имел никаких сношений с этими людьми. Однажды, ложась спать, он долго не мог дозваться своего камердинера. Камердинер в свое оправдание рассказал, что вновь прибывший прасол Кольцов за ужином читал им такие песни, что они все заслушались и не могли от него отстать; он привел несколько оставшихся у него в памяти куплетов, которые и на Станкевича произвели сильное впечатление. Он пригласил Кольцова к себе, чтобы узнать у него, откуда он достал такие прекрасные стихи. По просьбе Станкевича, Кольцов передал ему все свои стихотворения. Одно из них Станкевич поместил в «Литературной Газете» (1831), при письме, рекомендующем читателям «самородного поэта, который нигде не учился и, занятый торговыми делами по поручению отца, пишет часто дорогой, ночью, сидя верхом на лошади». В мае 1831 года Кольцов в первый раз отправился в Москву по торговым и тяжебным делам своего отца и познакомился там с членами кружка Станкевича, в том числе - с Белинским. В московском «Листке» Кольцов поместил в 1831 году ряд стихотворений. В 1835 году на средства, собранные членами кружка Станкевича, была издана первая книжка «Стихотворений Алексея Кольцова» - всего 18 пьес, выбранных Станкевичем из «довольно увесистой тетради». Туда вошли такие перлы, как «Не шуми ты, рожь», «Размышление поселянина», «Крестьянская пирушка» и другие. Белинский встретил эту книжку сочувственно, признав в Кольцове «талант небольшой, но истинный». Кольцов, однако, по-прежнему писал лишь урывками, отдавая свои силы, по преимуществу, торговым делам отца. Вторая поездка Кольцова в Москву и Петербург относится к 1836 году. В Москве он познакомился с Ф. Н. Глинкой, Шевыревым, в Петербурге - с князем Вяземским, с князем Одоевским, Жуковским, Плетневым, Краевским, Панаевым и другими. Всюду его принимали очень ласково, одни - искренно, другие - снисходя к нему, как к поэту-прасолу, поэту-мещанину. Кольцов прекрасно разбирался, как кто к нему относился; он вообще умел тонко и внимательно наблюдать. С Пушкиным Кольцов познакомился в 1836 году. Знакомство состоялось, по словам А. М. Юдина, в квартире Пушкина, куда Кольцов был дважды приглашен. Перед Пушкиным Кольцов благоговел. Тургенев рассказывает, как на вечере у Плетнева Кольцов никак не соглашался прочесть свою последнюю думу. «Что это я стал бы читать-с, - говорил он, - тут Александр Сергеевич только вышли, а я бы читать стал! Помилуйте-с!» Н. А. Полевой отзывается о Кольцове как о «чистой, доброй душе»; «с ним он грелся, как будто у камина». Князь Вяземский характеризует его как «дитя природы, скромный, простосердечный». Белинский прямо был в восторге от Кольцова. Так же хорошо относились к нему и Жуковский, и Краевский, и князь Одоевский. Последние, а вместе с ними и Вяземский, часто оказывали ему поддержку и в его личных, вернее - отцовских делах; благодаря им не раз кончались благополучно такие судебные процессы, которые отец, не имея связей, безусловно проиграл бы. Этим, должно быть, и объясняется отчасти, почему отец относился тогда к нему и к его литературным занятиям довольно доброжелательно. Стихи Кольцова охотно печатались в лучших столичных журналах («Современник», «Московский Наблюдатель»). На родине слава его еще более возросла после того, как Жуковский, сопровождая Наследника Цесаревича в его путешествии по России, посетил Воронеж (в июле 1837 года). Все видели, как Жуковский «прогуливался пешком и в экипаже вместе с поэтом-прасолом». Кольцов сопровождал его при осмотре достопримечательностей города. Кольцову в это время становилось тесно в семейной обстановке; его сильно тянуло к людям мысли и культуры, но он слишком крепко был связан со всем своим прошлым и материально, и духовно, да и образование его все-таки осталось поверхностным. В Воронеже мало кто понимал его душевное состояние, в особенности после 1838 года, когда умер Сребрянский. С Кашкиным он вскоре разошелся. В 1838 году Кольцов снова отправился сначала в Москву, затем в Петербург. Во время этой поездки он особенно сблизился с Белинским, который стал единственным близким ему человеком. Он поверял Белинскому все свои горести и радости, делал его судьей всех своих новых произведений, которые немедленно ему пересылал. В 1838 году Кольцов писал довольно много. Этому способствовала культурная обстановка и интересы того столичного общества, в котором он тогда вращался; он сам именно так объясняет причину плодотворной своей деятельности за этот год (см. его письмо к Белинскому от 16 августа 1840 года). После этой поездки жизнь Кольцова в Воронеже делается еще более одинокой; домашняя обстановка еще более тяготит его. С знакомыми он все более и более расходится. Кольцов мечтал о роли учителя, руководителя, хотел быть проводником тех высоких мыслей и идей, которые он встречал в умственных центрах России; знакомые насмешливо относились к таким попыткам, видели в нем простого подражателя. «Жить дома, в кругу купцов», пишет он Белинскому, «решительно я теперь не могу; в других кругах тоже… Безрадостная самая будущность у меня впереди. Я, кажется, собой одно выполню во всей точности: ворону… И, ей-Богу, я ужасно похож на нее, остается лишь сказать: она к павам не попала, а от ворон отстала. Больше этого ко мне ничего нейдет». Друзья звали Кольцова в Петербург, предлагали ему или самому открыть книжную торговлю, или сделаться управляющим конторой Краевского. Кольцов не последовал этому совету. Он знал, как мало идеального во всякой торговле, хотя бы и книжной, и вполне резонно доказывал своим друзьям, что не выдержать ему конкуренции с другими книгопродавцами, если он будет вести свои дела иначе, не по-купечески. В сентябре 1840 года Кольцову снова пришлось побыть в столицах по делам отца. Это была последняя его поездка. Встречи с Белинским, В. Боткиным, немного оживили его, подняли было его дух. На этот раз Кольцов медлил возвращаться домой и на обратном пути из Петербурга подольше задержался в Москве. Слишком противным казалось ему опять очутиться в омуте домашней обстановки. В феврале 1841 года Кольцов все-таки решил вернуться домой. Денег на дорогу у него не было - отец не хотел его возвращения и категорически отказался прислать; пришлось занять у знакомого. Дома он опять вошел с головой в дела отца, но отношения между ними все более и более ухудшались. Бывали очень тяжелые сцены, действовавшие на Кольцова угнетающе. Вскоре Кольцов разошелся и с любимой младшей сестрой своей, Анисьей, в которой он прежде видел единственную в семье близкую ему душу. Трагедией обыденности, тяжелой и безнадежной, веет от его писем к Белинскому в эту пору. Вот он кончит какую-то новую постройку, приведет в порядок кое-какие отцовские дела и непременно приедет в Петербург - отец обещал дать ему денег. Но затягивались дела, Кольцов запутывался в них; здоровье тоже стало сильно портиться - и гасла надежда. На один только момент, и то весьма непродолжительный, улыбнулось-было ему счастье: он горячо полюбил Варвару Григорьевну Лебедеву, и это возбудило в нем веру в лучшее будущее; но в силу разных обстоятельств они должны были вскоре разойтись. Болезнь Кольцова - чахотка - стала быстро развиваться. Отец не давал денег на лечение. Доктор И. А. Малышев принял в судьбе Кольцова горячее участие и, как мог, поддерживал его силы. В смежной комнате готовились к свадьбе сестры, устраивались шумные девичники, а Кольцов лежал тяжелобольной, всеми покинутый; одна только мать да старуха няня ухаживали за ним. Кольцов умер 29 октября 1842 года. Поэзию Кольцова издавна, еще со времен Белинского, определяют как глубоко народную, вернее - даже крестьянскую. В ней господствуют то же содержание, те же мотивы, та же форма, что и в устной народной лирике. Грусть-тоска по милому, жалобы на судьбу-кручину, неудачная семейная жизнь, любовные призывы, молодецкая удаль - вот несложные, истинно народные сюжеты, которые Кольцов обычно воспевает. У него больше вариаций, переживания переданы глубже, тоньше, порывы страстнее, краски усилены, сгущены, но сущность все-таки остается та же; разница как бы только количественная, а не качественная. Чувствуется ясно, что в его поэзии нашел свое полное непосредственное и точное выражение безымянный народно-коллективный творческий гений. Кольцов смотрит на все окружающее теми же широко открытыми наивными глазами, какими смотрели поэты-творцы народной песни, оставшиеся неизвестными именно потому, что не успели в душе своей обособиться от массы, все переживали, как сам народ и заодно, и в унисон с ним. Особая полнота ощущения, в которой растворяется индивидуальное «я», власть первоначальной гармонии, того синкретического единства, в котором Бог, окружающая природа и отдельный человек взаимно и до конца проникают друг друга, составляют нечто единое цельное, - вот что характерно для этой несложной, еще не дифференцированной души поэта из народа; оно же характерно и для Кольцова. Если исключить из его поэзии те подражательные стихотворения, где мотивы заимствованы как бы наспех у случайно попавшихся и совершенно чуждых ему по духу Жуковского, Дельвига и Дмитриева, да еще «Думы», написанные под влиянием кружка Станкевича, в особенности Белинского, тщетно просвещавшего его на счет «субъекта, объекта и абсолюта», то нас поражает именно необыкновенная объективность, полное отсутствие личного элемента. Как будто его лирика вовсе не результат его личных переживаний, а он хотел лишь рассказать, как вообще всякий крестьянский парень или девушка любит, радуется, грустит, жалуется на судьбу или томится в узкой сфере раз навсегда закрепленного быта. Вот, например, отчаяние молодца от измены суженой: «пала грусть-тоска тяжелая на кручинную головушку; мучит душу мука-смертная, вон из тела душа просится». Или любовь, преображающая всю жизнь: «вместе с милой зима кажется летом, горе - не горем, ночь - ясным днем, а без нее нет радости и в майском утре, и в заре-вечере, и в дубраве - зеленой - парче шелковой». Любимые его художественные приемы - слияние двух понятий или образов в один («трепет-огонь», «любовь-тоска», «грусть-тоска», «любовь-огонь», «любовь-душа» и т. д.), поражающие контрасты (вроде: «с горем в пиру быть с веселым лицом», «светит солнышко - да осенью»). Во всем и везде видна натура сильная, страстная, все переживающая по-особенному, глубоко, до самозабвения. И все-таки тонет все личное в первоначальной синтетической цельности мироощущения, и песни Кольцова становятся типическими. Именно типическое больше всего характерно для Кольцова. И как ни ярки его краски, и как ни велико их изобилие - в каждой пьесе они новые и различные, - впечатление остается все то же: это чувства, вообще применимые ко всем и каждому, это переживания родовые, а не индивидуальные, не личные. Тоскует ли обманутая об удалом молодце, обращаясь с мольбой к красному солнцу, широкому полю, буйным ветрам; причитывает ли молодая женщина, что ее насильно выдали за немилого; жалуется ли старик на свою старость, молодой - на свою бесталанную долю; рассказывается ли о том, как сохнет, словно трава осенью, ретивое сердце от огня любви к красной девице, - словом, о ком и о чем бы ни пел Кольцов, всюду перед нами образы слитные, лица безымянные; их можно охарактеризовать лишь общими чертами, в крайнем случае определить по роду занятий или имущественному положению - если это нужно для завязки действия - но никак не более, не точнее, не детальнее. Весь крестьянский быт проходит перед нами; в письменной литературе Кольцов - единственный певец земледельческого труда. Он прекрасно знает этот быт, всей душой ощущает святость этого труда, видит и чувствует всю его сложность, вникает в его думы и настроения, но рисует его всегда в типическом, слитном виде. У другого поэта это было бы признаком слабости творческих сил; у Кольцова чувствуется здесь великая правда большого таланта, воспринимающего мир так, как его воспринимает народ, крестьянство. В сравнении с устным народным творчеством у Кольцова гораздо большее разнообразие моментов, переживания кажутся углубленнее; но все же каждый данный момент, каждое отдельное переживание остается общим, характерным для типа, не для индивидуальности. То же младенчески-наивное синкретическое единство сказывается и в отношении Кольцова к природе. Все жизненные драмы его героев и героинь происходят непременно на ее лоне; люди со всеми своими помыслами обращаются прежде и охотнее всего к ней, к ее явлениям, как к своим друзьям - помощникам или препятствующим противникам. Ясно чувствуется, что это не простые метафоры, не художественный прием, не способ заимствования нужных для данного случая красок. Кольцов передает здесь, и опять-таки по-народному, всю истинную близость, существующую между человеком и природой, - ту связь, благодаря которой немыслимо провести между ними какую-нибудь резкую разделяющую грань, а тем более противопоставлять их. В полной согласованности с природой развертывается крестьянская жизнь. Не в том только смысле, что пахарь зависим от нее, как от единственной своей кормилицы, и поневоле должен строить свой быт, повинуясь ее велениям. Тут совместимость совсем иного рода, свободная и желанная, точно двух равных сотоварищей, одушевленных одними и теми же думами и идеями. Земледелец, его сивка, поле, которое он вспахивает, солнышко, согревающее его землю, тучи, проливающиеся «на земную грудь, на широкую, слезой крупной - проливным дождем», птица, летающая над нивой или поющая под окном хаты, и даже немые предметы: соха, борона, плуг, серп - все это члены одной и той же семьи, прекрасно понимающие друг друга; все они сообща творят сложную и серьезную жизнь. Здесь нет низших и высших; взаимное сочувствие, бессознательность, если можно так выразиться, взаимное постигание связывает их воедино. Оттого так наивно трогательными и глубоко правдивыми, - а не только красивыми - кажутся такие обращения, как молодца к соловью, чтобы он улетел в леса его родины прощебетать душе-девице про тоску его, рассказать ей, как без нее он сохнет, вянет, что трава на степи перед осенью. Или чудный призыв к ниве: «не шуми ты рожь спелым колосом»; ему не для чего собирать добро, не для чего богатеть теперь: струхнули те очи ясные, когда-то «полные полюбовных дум, спит могильным сном красна девица». Или те прекрасные чисто народные параллели: «в непогоду ветер воет, завывает - буйную головку злая грусть терзает»; интимные доверчивые разговоры с темной ночью, ясным солнцем, с широкой степью, косой-серпом, почерневшим, «обрызганным в скуке-горести слезой девичьей». Все эти существа и предметы принимают самое деятельное участие в жизни, в труде поселянина. У Кольцова, если только он свободен от рефлексии, нет иных красок, кроме тех, которые имеются у природы, у земли, у степи или леса. Нет их даже тогда, когда он уже явно отвлекается от крестьянского быта, говорит о себе лично, о своем данном моментом, чисто субъективном состоянии. Ему, например, тесно в мещанской обстановке, его сильно тянет к иной, более культурной жизни; или другое: его страшно поражает трагическая смерть Пушкина, которого он мог ценить, конечно, не с крестьянской точки зрения, - в творческом результате опять те же народные образы, тот же объективизм, полное отвлечение от своего «я» («В непогоду ветер воет завывает», «Что дремучий лес призадумался»). Глеб Успенский считает Кольцова единственным в русской литературе певцом земледельческого труда. Это очень верно: когда он воспевает первопричину своего и народного цельного мировосприятия, он достигает наибольшей убедительности и простоты и в то же время полноты гармонии - помимо человека и природы, еще и Бога. В заветных думах пахаря целомудренная святость и серьезность, которая усиливается и углубляется с каждой переменой в природе и в частности на ниве. С трепетом и молитвой ждали люди сельские, чтобы «туча черная понахмурилась, и расширилась, и пролилась слезой крупной - проливным дождем». Пришел этот желанный дождь - и вместе с ним три крестьянские мирные думы. До первых двух крестьянин сам додумался, и исполнение зависит от него же: «Хлеб насыпать в мешки, убирать воза и из села гужом в пору выехать», но как «задумалась третья думушка - Богу-Господу помолились», - Кольцов не говорит. И это прекрасно. Ее грех высказать словами; тут душевный трепет, тут начинается участие Бога. «Чуть свет по полю все разъехались и пошли гулять друг за дружкой; горстью полной хлеб раскидывать; и давай пахать землю плугами, да кривой сохой перепахивать». Хлеб свят; он Божий гость; его Господь посылает за труды людям. Он Сам о нем заботится через природу свою: «видит солнышко - жатва кончена», и только тогда оно «холодней пошло к осени». Оттого так «жарка свеча поселянина пред иконой Божьей Матери». Бог тоже участник в крестьянском труде; Он главный его участник, все Собой проникающий. Так завершается народное миросозерцание, вернее - мироощущение; так соединяются в общий союз и Бог, и природа, и человек. Эта же святость религиозности чувствуется не только в «Урожае», но и в «Песне Пахаря», в «Размышлении поселянина», который знает, что «лиха беда в землю кормилицу ржицу мужику закинуть, а там Бог уродит, Микола подсобит собрать хлебца с поля». На нее есть указание и в «Крестьянской Пирушке». Кольцов пытался прояснить это ощущение синкретического единства Бога, космоса и человеческого «я» в своих известных «Думах». По своему душевному строю он не был способен к философскому отвлеченному мышлению. Не удивительно, что стоит ему только заговорить языком Станкевича или Белинского, как сейчас же гаснет огонь его поэзии, замолкает мощь трепетавшей в его душе народной стихии. Ту гармонию, которую он постоянно ощущал, он мог выразить только в образах, взятых из жизни, у окружающей природы, а не в бесплотных, застывших символах. И все-таки его «Думы» характерны; при свете его истинно поэтических произведений они тоже делаются весьма убедительными. В них та же мысль, которую он неустанно повторяет: об одушевленности всей природы, воплощающей в себе дух Божества. Выражает ли он это убеждение в уловленных им на лету терминах шеллингианства или в совершенно чуждым его душевному укладу рационалистических понятиях отвлеченного гегельянства, модернизирует ли он слегка христианскую идею Триединства, более привычную, а потому более ему понятную, и через нее пытается прояснить свои смутные мысли, - суть всюду остается одна и та же: жизнь во всем и повсюду, и она в Боге. «В переливах жизни, в царстве Божьей воли, нет бессильной смерти, нет бездушной жизни!» - говорит он в своей думе: «Божий мир». В «Царстве мысли» он перечисляет эти переливы жизни. Божий дух, Божья идея живет во всем: «и в пепле, и в пожаре, в огне, в раскатах грома; в сокрытой тьме бездонной глубины»… и даже «в тишине безмолвного кладбища», «в глубоком сне недвижимого камня», и «в дыхании былинки молчаливой». Всюду она одна, эта «царица бытия». «Отец света - вечность; Сын вечности - сила; Дух силы - есть жизнь; мир жизнью кипит. Везде Триединый, воззвавший все к жизни» - так истолковывает он три ипостаси христианства. И как ни отвлеченны эти мысли, в сравнении с его песнями кажущиеся совсем безжизненными, - в них все же сказываются следы того цельного, завершенного глубоким религиозным чувством, миропонимания, которое так прекрасно и так непосредственно отразилось в его истинно народных произведениях. Из слов Белинского Кольцов понимал лишь то, что ему самому было близко, что вполне подходило к его собственному мироощущению. Этим еще не исчерпывается значение «Дум» Кольцова. В них отражается еще одна сторона душевной его деятельности, менее ценная, в известном смысле даже вредная: ему самому она, во всяком случае, принесла мало хорошего. Это - тот самый культ разума, царства мысли, который неминуемо должен был действовать разлагающим образом на цельность его мироощущения и привести к тем вечным проклятым вопросам, которым нет и не может быть ясного, сознание удовлетворяющего ответа. Эти вопросы были тем мучительнее для Кольцова, что он хорошо знал, много раз испытал, в минуты творческих восторгов, какая радость осеняет душу при чувстве гармонии, синтеза, заранее исключающем всякого рода мировые проблемы. Глубокой скорбью и тревогой проникнуты такие стихотворения его, как «Могила», «Вопрос», в особенности «Молитва». Это - те самые думы, за которыми и Белинский признавал известную ценность именно в виду серьезности искренно поставленных ими вопросов. Разум не в состоянии осветить тьму предстоящей нам могилы, ответить человеку, что ему заменит там «глубокое чувство остывшего сердца, что будет жизнь духа без этого сердца». Грешные это вопросы: от них до полного отрицания один шаг. Оттого такой мольбой отчаяния звучит последняя строфа «Молитвы»: «Прости ж мне, Спаситель! слезу моей грешной вечерней молитвы: во тьме она светит любовью к Тебе». Кольцов в этих случаях ищет спасения в религии. «Перед образом Спасителя» (так называется одна из его «дум») он намеренно «гасит свечу и закрывает мудрую книгу»; ему должна заменить ее вера: «в ней одной покой и тишина». «Под крестом - моя могила; на кресте - моя любовь», - так заканчивается еще одно тревожное стихотворение: «Последняя борьба». В этих частых колебаниях между вопросами-сомнениями и ответами-решениями в сторону простосердечной веры видны следы разложения первоначальной гармонии. Поэт народа-крестьянства, знавший и проявлявший в большей части своего творчества такую полноту ощущения, такую цельность доподлинного единства Бога, природы и человека, Кольцов все же остро ставит и те вопросы, которые мыслимы лишь при совершенно ином, противоположном душевном укладе. В этом смысле в «Думах» сильнее всего сказывается его внутреннее родство с русской литературой второй половины прошлого века, знавшей муки дисгармонии духа. - Библиография. I. Издания: Первое собрание сочинений (вышло в Москве в 1835 году); второе, со вступительной статьей Белинского и с приложением статьи Сребрянского: «Мысли о музыке», выпустили Н. Некрасов и Н. Прокопович (СПб., 1846). Это издание с 1856 до 1889 года перепечатывалось 10 раз. Первое наиболее полное и критически проверенное издание (А. Маркса, СПб., 1892) вышло под редакцией А. И. Введенского; следующее, еще более полное со включением писем Кольцова - издание журнала «Север» под редакцией А. И. Лященко, СПб., 1893. Издание Академии Наук, под редакцией А. И. Лященка (СПб., 1909) - самое полное. - Биографические сведения: Я. М. Неверов, «Поэт-прасол Кольцов» («Сын Отечества», 1836 год, том 176); В. Г. Белинский, «О жизни и сочинениях Кольцова» (приложение ко 2-му изданию сочинений Кольцова); А. Юдин, «Поэт Кольцов и его стихотворения» («Опыты в сочинениях студии Харьковского университета», 1846, том I); В. И. Аскоченский, «Мои воспоминания о Кольцове» («Русский Инвалид», 1854 год, No 244, «Киевские Губернские Ведомости» 1854 года, No 41; «Исторический Вестник» 1882 года, том VII); М. Н. Катков, «Несколько дополнительных слов к характеристике Кольцова» («Русский Вестник» 1856 года, том VI, ноябрь); И. И. Панаев, «Литературные воспоминания» (СПб., 1888); А. Н. Пыпин, «Белинский, его жизнь и переписка» (СПб., 1908); П. В. Анненков, «Воспоминания» (СПб., 1881, том III); А. В. Никитенко, «Записки и Дневник» (СПб., 1904, I); П. Малыхин, «Кольцов и его неизданные стихотворения» («Отечественные Записки», 1867 год, том 170, февраль); М. Де-Пуле, «Алексей Васильевич Кольцов в его житейских и литературных делах и в семейной обстановке» (СПб., 1878). - III. Критика и библиография: В. Г. Белинский, «О жизни и сочинениях Кольцова» (при 2-м издании сочинений Кольцова, СПб., 1846); В. Стоюнин, «Кольцов» («Сын Отечества», 1852 год, No 3, 4 и 5); Н. Чернышевский, «Очерки Гоголевского периода» (СПб., 1893); А. Н. Афанасьев, «Кольцов и Воронежские педагоги» («Русская Речь», 1861 год, No 100); В. Острогорский, «Русские писатели как воспитательно-образовательный материал» (СПб., 1885); Г. И. Успенский, «Крестьянин и крестьянский труд» (СПб., 1889); А. Волынский, «Борьба за идеализм» (СПб., 1900); Ю. Айхенвальд, «Силуэты русских писателей» (М., 1908, II выпуск); В. Ярмерштедт, «Миросозерцание кружка Станкевича и поэзия Кольцова» («Вопросы философии и психологии», 1893, кн. 20; 1894 год, кн. 22); Н. А. Янчук, «Литературные заметки» («Изв. отд. русского языка и словесности Академии Наук», 1907 год, том XII). По вопросу о языке Кольцова: В. Истомин, «Основные мотивы поэзии Кольцова» (Варшава, 1893, оттиск из «Русского Филологического Вестника»); И. С. Крылов, «Язык произведений Кольцова» («Филологические Записки», 1902 год, выпуск I). О влиянии Кольцова на писателей из народа - см. ряд статей А. И. Яцимирского: «Писатели-крестьяне» («Литературный Вестник», 1904 год). По библиографии, кроме обычных источников, специальная работа летописца Дмитрия: «Кольцов в русской и иностранной литературе» («Библиографические Записки», 1892 год, No 9).
Кольцов Алексей Васильевич родился 3 октября 1809 года, в городе Воронеж. Отец его торговал скотом, обладал гибким умом и энергичностью. Мать была женщиной неграмотной, но очень доброй. Дома царил патриархат, отец держал всех в строгости.
Но через полтора года отец забрал его домой, посчитав его знания достаточными для семейного дела - торговли скотом. Однако любовь к чтению, привитая в училище, проявлялась в приобретении книг за карманные деньги. Его друг и единомышленник Варгин поддерживал Кольцова в его любви к книгам. После своей смерти Варгин оставил в наследство Кольцову 70 томов различных произведений, которые те хранил, как зеницу ока. Свое первое стихотворение Алексей написал в 16 лет, и называется оно «Три видения». После появления нового товарища Кашкина, воронежского владельца книжной лавки, он безвозмездно пользовался его библиотекой.
Кольцов влюбился в крепостную девушку Дуняшу, которую его отец купил у соседнего помещика. Отец узнал об этом, и в отсутствие Кольцова девушка была оперативно перепродана на Дон, где вскоре вышла замуж. Для Кольцова это был страшный удар.
Выдающимся событием в жизни Кольцова стало знакомство с помещиком Станкевичем. Благодаря нему первые стихи напечатали в «Литературной газете».
Кольцов отправляется в Москву в 1838 году, затем едет в Петербург. В это время единственным близким для него человеком становится Белинский. Вернувшись из поездки, Кольцов почувствовал себя еще более одиноким и никому не нужным.
В 1840 году он снова посещает столицу по отцовским делам, и принимает решение остаться у друзей немного дольше.
В феврале 1841 года Кольцов хочет вернуться домой, но денег на дорогу нет вовсе, и отец категорически отказывает посодействовать, ведь он категорически не хочет возвращения сына. Заняв деньги у знакомого, Кольцов приезжает и снова окунается в дела отца, стараясь во всем понравиться. Но близкой души в семье он так и не находит. Моментом просветления были отношения с Лебедевой, но в силу обстоятельств этот союз просуществовал совсем недолго. Больной чахоткой, он умирал всеми брошенный. Отец в лечении и вовсе отказался помогать. Только мать и старая няня ухаживали за тяжелобольным. Умер Кольцов 29 октября 1842 года.
Алексей Кольцов (1809—1842)
Алексей Васильевич Кольцов, сын прасола-торговца Василия Кольцова, родился в 1809 г. в Воронеже. По воле отца он должен был продолжить торговое дело и остаться человеком малообразованным: после двух лет обучения в уездной школе прасол забрал сына домой и начал приоб-щать к делам торговли. Много времени юный Алексей про-водил в разъездах, передвигаясь по степи с гуртами скота; судьба сводила его с разными людьми и надолго оставляла один на один с природой. Мир России: ее раздольные степи, вольные, лихие и подневольные люди, их песни — весь строй народной жизни, непосредственным участником которой был Кольцов, пробудил в душе молодого человека поэтические чувства. Алексей Кольцов — талантливейший поэт-самоучка впервые узнал, что такое стихи , лишь в шестнадцать лет. Не имея возможности продолжить образование, он постигал законы стихосложения без чьей-либо помощи и втайне от остальных членов своей семьи. В 1830 г. в Воронеже нахо-дился московский философ и поэт Станкевич. Встреча с ним помогла Кольцову утвердиться в своем призвании. По воз-вращении в Москву Станкевич опубликовал одну из песен Кольцова в «Литературной газете». Это послужило поводом для поездки начинающего поэта в Москву (поездки моло-дого Кольцова по столичным городам, как правило, были связаны с поручениями старшего Кольцова, собственные денежные средства Алексея всегда были скудны, точнее, их не было совсем — экономически Кольцов целиком и пол-ностью зависел от отца, поэтому оставить торговлю и занять-ся литературой профессионально он никогда не имел возможности). В Москве у Кольцова появляется друг, один из лучших в России наставников в литературе — Виссарион Григорьевич Белинский . Вскоре благодаря помощи друзей-литераторов, в основном членов кружка Станкевича, Алек-сею Кольцову удалось издать сборник стихов. В 1836 г. в Петербурге произошла еще одна важная для Кольцова встреча — он познакомился с А. С. Пушкиным , который был очень приветлив с ним. Одно из стихотворений Кольцо-ва — «Урожай» спустя некоторое время Пушкин напечатал в «Современнике».
Но чем больше времени Кольцов посвящал поэзии, тем жестче и строже становилась к нему семья. Постепенно в глазах домашних он превратился в непутевого, не способ-ного к настоящему делу изгоя. Кручина ли, вечная неволя или безответная любовь одолела молодого поэта, но вскоре у него открылась чахотка, и он скончался в возрасте три-дцати трех лет.
Иль у сокола
Крылья связаны,
Иль пути ему
Все заказаны?
(«Дума сокола»)
Поэтическое дарование Алексея Кольцова развивалось одновременно с талантом Лермонтова , и оба они ознамено-вали собой начало нового этапа в развитии русской поэзии. «То были, — писал Герцен, — два мощных голоса, доносив-шиеся с противоположных сторон». Действительно, поэзия Кольцова, органически связанная с народным творчеством, несла в себе новые принципы художественного осмысления крестьянского труда и быта и абсолютно тождественные ее содержанию новые средства поэтического изображения. Уже в первом сборнике стихотворений Кольцова (1835) открыва-ется подлинный мир крестьянской жизни. «По крайней мере, — утверждал Белинский в своей статье о Кольцове, — до сих пор мы не имели никакого понятия об этом роде народной поэзии, и только Кольцов познакомил нас с ним».
Дальнейший идейный и художественный рост Кольцова был непосредственно связан с передовыми течениями об-щественной мысли и тех лет. Осваивая народ-но-песенные традиции и опираясь на поэтические достиже-ния современников, Кольцов сумел приобрести свой собствен-ный голос, свои приемы поэтического мастерства. Вольно-любивые произведения Пушкина углубляют в Кольцове те настроения неудовлетворенности действительностью, кото-рые обнаруживаются в его творчестве еще в конце 1820-х гг. Кроме Пушкина на молодого поэта оказывают воздействие и такие поэты, как Дельвиг , Вяземский , Глинка . По-своему сочувствовал Кольцов и Веневитинову в его затаенной тос-ке по «хорошему» и «высокому», и гражданской позиции Рылеева .
Вершиной творческих достижений Кольцова являются созданные им песни. Исключительное проникновение в са-мые глубины народного духа и народной психологии по-зволило Кольцову раскрыть в своих песнях «все хорошее и прекрасное, что как зародыш, как возможность живет в на-туре русского селянина». Тема труда и воли заняла веду-щее место в творчестве Кольцова («Песня пахаря», 1831, «Косарь», 1836, «Стенька Разин», 1838, «В непогоду вихрь», 1839, «Дума сокола», «Так и рвется душа», 1840).
Новаторство Кольцова явственно обнаруживается и в песнях, повествующих о тяжелых условиях жизни крестья-нина. Более того, в ряде его стихов на эту тему уже намеча-ются те тенденции, которые впоследствии будут характерны для поэтов-демократов 1860-х гг. Особенно примечательны в этом отношении песни Кольцова «Горькая доля» (1837), «Раздумье селянина» (1837), «Перепутье» (1840), «Доля бед-няка» (1841) и др.
Высоким гражданским пафосом , глубокой скорбью, вызван-ной смертью Пушкина , окрашено стихотворение «Лес» (1837). Оно достойно сравнения с лермонтовским «На смерть поэта» и не уступает последнему ни в смелости, ни в глубине, ни в образности. Достаточно вспомнить имеющиеся в кольцовских стихах сравнения тех сумрачных лет с «осенью черной» и «ночью безмолвной» или вчитаться в такую строфу:
Одичал, замолк...
Только в непогодь
Воешь жалобу
На безвременье, —
чтобы почувствовать в полной мере смелость вызова, бро-шенного поэтом официальной правительственной России. Примечательна по своей точности и характеристика тех низких интриг, которые явились непосредственным поводом гибели великого поэта:
Сняли голову —
Не большой горой,
А соломинкой...
Особого внимания заслуживают в творчестве Кольцова семейно-бытовые песни и любовная лирика. В них с пре-дельной искренностью раскрыт внутренний мир простой рус-ской женщины, правдиво переданы тяготы женской доли в патриархальной крестьянской среде. Реалистический показ семейных отношений определил собой и художественные особенности кольцовских песен, их тесную связь с народ-ным поэтическим творчеством, в частности с семейно-бытовой народной лирикой. С особенной силой эта связь про-явилась в разработке Кольцовым одной из исконных тем народно-песенной поэзии — темы подневольной жизни с «постылым» мужем, вечной темы свадебного плача невес-ты. «Раздирающая душу жалоба нежной женской души, — как писал Белинский , — осужденной на безвыходное стра-дание», слышится в песнях Кольцова:
Не расти траве
После осени,
Не цвести цветам
Зимой по снегу!
(«Ах, зачем меня...», 1838)
Любовная лирика Кольцова — это поэзия радости, вос-торженного преклонения перед духовной и физической кра-сотой человека. Восхищение любимой порождает и замеча-тельные по своей художественности сравнения:
Пусть пылает лицо
Как по утру заря...
Как весна хороша
Ты невеста моя!
(«Последний поцелуй», 1838)
Удивительно красивое и светлое чувство воспето Кольцо-вым. Герои его песен любят от всего сердца. Не случайно сборник стихов Кольцова Н. Г. Чернышевский назвал книгой «любви чистой», книгой, в которой «любовь — источник силы
и деятельности».
Любовные песни Кольцова выделяются и своим особым задушевным лиризмом, изумительным подчас воспроизведе-нием" интимных человеческих чувств. Такие произведения поэта, как «Пора любви» (1837), «Грусть девушки» (1840), «Разлука» (1840), «Не скажу никому...» (1840) и др., были подлинно новым словом в любовной лирике тех лет.
Народность поэзии Кольцова находит выражение не толь-ко в правдивом показе действительной жизни, но и в разра-ботке художественных средств. Песни Кольцова, писал Бе-линский, «представляют собой изумительное богатство са-мых роскошных, самых оригинальных образов в высшей сте-пени русской поэзии. С этой стороны, язык его столько же удивителен, сколько и неподражаем».
Художественное наследие Кольцова было особенно доро-го Н. А. Некрасову , в творчестве которого многие темы по-лучили дальнейшее развитие. Кольцовские традиции явствен-но ощутимы и в творчестве других поэтов демократическо-го лагеря — И. С. Никитина , И. С. Сурикова ...
Особенно большую и плодотворную роль сыграл Коль-цов в художественном развитии Сергея Есенина . В стихо-творении «О Русь, взмахни крылами...» поэт прямо пишет о себе как о последователе Кольцова.
Темы, мотивы и образы Кольцова нашли широкое отра-жение в произведениях Глинки, Варламова, Гурилева, Дарго-мыжского, Балакирева, Римского-Корсакова, Мусоргского, Рубинштейна, Рахманинова, Гречанинова, Глазунова и мно-гих других творцов классической русской музыки.