Миф как первичная форма общественного сознания. Мифологический тип мировоззрения - Мифология. Мифология как форма общественного сознания

"Узнать можно только те вещи, которые приручишь"

(А. де Сент-Экзюпери).

В обеденном понимании, миф - это сказка, лживая выдумка, которой все поверили. Но почему же этой "лжи" верят? Потому что у человека есть потребность в иллюзиях. Вы спросите: как так? Наоборот, нам иллюзии не нужны? Нам нужна правда и ничего, кроме правды! Но нужно разобраться, что понимать под иллюзиями?! Иллюзия - это не обычный обман или ложное представление, это такое представление, которое внушает нам надежду на удовлетворение наших потребностей. Надежда - одна из фундаментальных, сущностных потребностей человека. Мы легко верим не очень проверенным данным, если они внушают, обещают нам надежду. Мифология - в чем и состоит секрет ее привлекательности - создает о б н а д е -ж и в а ю щ у ю картину мира и его перспектив. Как писал известный французский мифолог Л. Леви-Брюль, "мифы составляют, говоря буквально, наиболее драгоценное сокровище племени. Они относятся к самой сердцевине того, что племя почитает как святыню. Наиболее важные мифы известны лишь старикам, которые ревниво оберегают их тайну... Старые хранители этих тайных знании сидят в селении, немы, как сфинксы, и решают, в какой мере они могут... доверить знания предков молодому поколению" (117, 262).

Слово "миф" древнегреческого происхождения. Оно возникло на этапе разложения древнего мифологического сознания и имело в древнегреческом языке несколько значений: слово, беседа, слухи, рассказ, повествование, сказание, предание, сказка, басня. Близким по значению было слово "логос", которое постепенно приобрело значение рационального, осознанного способа понимания, анализе явлений, в то время как

слово "миф" отсылало к целостному явлении, насыщенному интуитивным, иррациональным и даже мистическим содержанием.

Олимпиодор Младший так писал о причинах появления мифов: "Следует знать, что они пользовались мифами, взирая на двоякий образец - природу и нашу душу. Во-первых, на природу и ее демиургию. Следует знать, что неявное удостоверяется из явного и бестелесное - из тел (ведь есть бестелесные силы) и что мы от тех приходим к сущему в уме. Ибо мы видим, что все благоупорядочено, и постигаем, что правит некая бестелесная сила... Так и мифы возникли для того, чтобы мы от явленного пришли к чему-то неявному. Например, слушая о блудодеяниях богов, мы из этого берем не само явленное, но приходим к неявному и отыскиваем истинное. Вот почему они прибегли к мифотворчеству по примеру природа; а почему по примеру души, будет сказано: Детьми мы живем по воображению, ...а вообразительная часть души - в образах, в формах и тому подобном. Итак, для сохранения присутствующего в нас, воображения мы пользуемся мифами, ибо воображение получает от мифов радость. Далее, миф есть не что иное, как ложный рассказ, отображающий истину. Коль скоро миф есть образ истины, а душа есть образ предшествующих ей начал, душа естественно... радуется мифу, как образ - образу. Если уж мы с детства и от младых ногтей росли с мифами, должно их принять" (5, 88). Этот рассказ можно оценить по-разному, можно улыбнуться его наивности, но можно обнаружить глубокие догадки, интуитивное прозрение метафизических истин, которые начинает дискурсивно осмысливать человеческое сознание.

Слово "миф" употребляется сегодня в различных значениях. Так Е. М. Неёлов предлагает различать: а) древний миф (миф в собственном смысле слова); б) новый миф (бытование мифа в новое время, как переосмысление древнего мифа, так и возникновение аналогичного явления с более широким спектром функций), в) переносное употребление слова "миф" в обыденной речи как синонима слов "выдумка", "чепуха", "ложь", "неправда", г) переносное употребление слова "миф" для обозначения различных форм неадекватного отражения и преображения действительности на основе различного рода иллюзий" (158, 13-14).

К этому следует добавить употребление мифа в различных сферах культуры и общественного сознании, где он приобретает как различные функции, так и специфический смысл, существенно иное значение: I) религиозный миф; 2) художественный миф; 3) политический миф.

Для исходного представления о мифе воспользуемся следующими определениями: I) О. М. Фрейденберг: "Система осмыслений действительности называется для первичных человеческих стадий мифотворчеством. Восприятия времени в виде вещи, причинности в форме тождества причин и следствий - эти восприятия, облеченные в слово, создают миф, облеченные а поступок, создают действо... Образное представление в форме нескольких метафор, где нет нашей логической, формально-логической каузальности и где вещь, пространство, время поняты нерасчлененно и конкретно, где человек и мир субъектно-объектно едины, - эту особую конструктивную систему образных представлений, когда она выражена словами, мы называем мифом" (283, 28); 2) С. С. Аверинцев: мифы - это "создание коллективной общенародной фантазии, обобщенно отражающее действительность в виде чувственно-конкретных персонификаций и одушевленных существ, которые мыслятся первобытным сознанием вполне реальными" (3, 876); А. Ф. Лосев: миф - это "обобщенное отражение действительности в виде чувственных представлений или, точнее, в фантастическом виде тех или других одушевленных существ" (129, 458). Каждая из этих дефиниций верно раскрывает существенные аспекты мифа, но не исчерпывает их.

Общеизвестен факт, что одним из главных критериев мирного и гармоничного существования общества является усиленный контроль правящей элиты над общественным сознанием граждан. В социальной сфере такое управление предполагает целенаправленные действия государственных и общественных институтов, которые направлены на регулирование спонтанных и осознанных процессов социальной жизни, упорядочение общественных отношений, реализацию конкретных программ и практических повседневных задач социального развития. Управление происходит и не только через социальные институты, но и через различные формы сознания. На протяжении всей истории развития общества методы управления так же динамично развивались, однако были и неизменные приемы, одним из таких приемов был миф. Миф – не только древняя форма систематического политического мышления, но и современная, поскольку и сейчас причастность к национальным, социально-групповым, профессионально- кастовым мифологическим комплексам как к непременной части развития общества, объединяет людей разных возрастов, из разных социальных категорий и с разным уровнем образования. По утверждению социолога М.А. Лифшиц: «Миф – это символ ситуации, которая сложилась на горячей границе между человеческим миром и Вселенной, между свободой и необходимостью» . Мифологическое мышление предполагает и свои особенности логики и выражения, такие как чувственность и конкретность, эмоциональная окрашенность всех представлений.

На разных этапах развития общества это средство социального управления менялось. К примеру, первобытные мифы повествуют о сотворении мира, о подвигах героев: «Современные мифы облачены в теоретическую форму, социальные, политические, экономические и научные, повествуют о чудесах совсем другого рода – о возможности построения идеального по справедливости общества, о превосходстве одного класса или общества над другими, о необыкновенной мудрости и непогрешимости вождей, преимуществах социалистического или капиталистического образа жизни, о всесилии науки и т. п. Древние и современные мифы овладевают сознанием масс и направляют его в нужное русло» . Миф о конце света был характерен Средним векам. Данный миф просуществовал вплоть до реформ Петра Первого. На смену ему пришел прогрессивный миф просвещения, кардинально изменивший ценностные ориентиры русского народа. Мифы продолжали существовать и после революции 1917 года, однако на смену христианскому мифу пришел миф о коммунизме. Особенно интересен Советский период и мифы, влиявшие на создание социальной реальности. Создавая их, Советская власть не была оригинальна, она опиралась на исторический опыт всех былых государств. С первых же дней становления Советской власти ею насаждались идеи, которые, создавались на основе мечтаний и чаяний, сознательных и подсознательных желаний народа, они стали основой формирования нового «социалистического» мировоззрения. В основе Советских мифов лежала концепция культа Советского государства и принципиально новой системы мировоззрения. Идеи, обрастая образами, лозунгами, символами, становились мифами, на которых власть большевиков держалась много лет. Политические мифы проникали в сознание народа через культуру: стихи, песни и партийную литературу. Особенно важно, что культура эта отражала не реальную обстановку в стране, оставляющую желать лучшего, а будущую жизнь при коммунизме – прекрасную и легкую для всех. Советская власть использовала уникальную систему, при которой миф строился на вере в светлое будущее и стал своеобразным инструментом для строительства нового, лучшего мира. Всё это отдаленно напоминает христианский миф, который подарит «Царствие Божие» на Земле, но уже под другим лозунгом., Миф о советском обществе стал своего рода альтернативой христианскому мифу. Именно об этом говорил Густав Левон – французский психолог и социолог: «Толпа нуждается в религии» . Социальный психолог назвал это явление религиозным чувством толпы. Таким образом, после прихода большевиков к власти народ в России не перестал верить, а лишь сменил объект веры. Густав Левон пояснял «Толпа бессознательно награждает таинственной силой политическую формулу или победоносного вождя, возбуждающего в данный момент ее фанатизм. Толпа не хочет более слышать слов «божество» и «религия», во имя которых она так долго порабощалась, но никогда еще она не обладала таким множеством фетишей, как в последние сто лет, и никогда не воздвигала столько алтарей и памятников своим “божествам”» .

Мифы, как идеологические, так и политические рождаются под влиянием власти, системы и вождей. Но без желания массы поверить в этот миф, он бы не просуществовал и поколение. Именно в психологии народа следует искать основные причины появления и развития политической мифологии. Мифическое мышление народа, «коллективное бессознательное» определяет развитие данного явления.

Закономерно возникает вопрос: какую роль играет миф в истории народа? Каковы его функции? Вероятно, что однозначный ответ на данный вопрос найти будет сложно. Многие исследователи занимались вопросом функций мифа. Наиболее интересна точка зрения социолога И. И. Кравченко в своей работе «Политическая мифология: вечность и современность» обозначает следующие функции мифа:

1) Объединение индивидуальных и коллективных эмоций их «превращение в подобие социального опыта в систему позитивных социальных ценностей» .

2) Защитная функция. «Неосознанные чувственные, эмоциональные восприятия психологического и иного воздействия и ответные реакции на него образуют защитную «буферную зону», между человеком и его окружением. В этой зоне происходит вспышка непосредственных реакций и тотчас начинается процесс обобщающих умозаключений. Происходит вспышка эмоций, за которой следует распространение коллективных мифов» . Миф достигает пика, когда человек лицом к лицу сталкивается с неожиданной и опасной ситуацией, и появляется необходимость решение задачи способом, превосходящим возможности человека.

3) Манипулятивная функция, при которой миф является средством внушения, позволяющим власти управлять сознанием народа.

Таким образом, мы подошли к главному вопросу: является миф положительным влиянием на сознание человека или всё же отрицательным давлением? Здесь ученые выдвигают разные точки зрения. С точки зрения И.И.Кравченко главной функцией мифа является контроль над подчинением правилам и законам, но существует и другая позиция в данном вопросе. Я. Э. Голосовкер считает главным положительным результатом мифа – накопление творческой энергии для деятельности человека, и тогда это явный плюс. Неоспоримым плюсом является и целостность, защищенность которую дает социуму миф, он необходим ему для ощущения гармонии человека с природой. Положительных влияний мифа на сознание человека выделяет и ученый Е.В.Петрова: «процесс мифотворчества является своеобразным «стержнем», обеспечивающим преемственность адаптивных культурных программ в информационную эпоху. В свою очередь, такая преемственность закладывает фундамент для сохранения многообразия культурных традиций, является противостоянием в унификации и утрате самобытности культур, что происходит как неизбежное последствие процесса глобализации» . Тем не менее, ученый подчеркивает также и негативные последствия такого влияния, такие, например, как притупление собственного мнения, сознательное и бессознательное следование «зову толпы».

Таким образом, влияние мифов на сознание человека по-прежнему является неоднозначным – оно выполняет защитную функцию в социуме, помогает поддерживать установленный порядок, но, в то же время, притупляет рациональное мышление и критическую мысль. Коллективное мифотворчество в силу своих особенностей присуще не только ранней культуре, но и современному обществу. В основе его лежит эмоциональность человека. Идеологические и политические мифы, признанные естественным явлением, отражают сознательное и бессознательное проявление индивидуальных потребностей и желаний социума, воплотившихся в коллективном мифотворчестве. Научившись расшифровывать мифы, тем самым поставив их на службу науке, человечество приблизится к возможности объективного восприятия мира.

Список литературы

1. Кравченко И. И. Политическая мифология: вечность и современность // Вопросы философии, 1998,№4, С. 3 – 17.

2. Лебон Г. Психология народов и масс. - СПб., 1995, С. 112.

3. Лифшиц М. А. Критические заметки к современной теории мифа // Вопросы философии, 1973, №8, С. 143 -153; №10, С.139 – 159.

4. Россия: многообразие культур и глобализация / Ответ. ред. И.К. Лисеев.- М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2010, С. 442 – 443.

5. Соловьев В. С. Сочинение в 2 т. 2- е изд. Т. 2 / Общ. Ред. И сост. А.В. Гулагин, А.Ф. Лосев; Прими.С. Л. Кравцова и др., М., Мысль, 1990, С. 822.

Обществоведение - сфера знания, в которой сильна мифотворческая составляющая. Это вызвано тем, что обществоведение гораздо сильнее, чем «жесткая» наука, связано с идеологией. Слово «мифотворчество» несет оценочную нагрузку, но для нас важнее разобраться в этом явлении беспристрастно.

Миф - обобщенное представление о действительности, сочетающее и нравственные, и эстетические установки, соединяющее реальность с мистикой. То есть это всегда представление в значительной мере иллюзорное, но в силу своей этической и художественной привлекательности оказывающее большое воздействие на сознание и играющее в сознании важную роль.

Культура создается из опыта предыдущих поколений («переживаний мертвого прошлого»), которые сохраняются и отбираются памятью, а затем по-новому понимаются в современной действительности. В этом процессе мифы являются механизмами организации и «кристаллизации» этого опыта в ярких и многозначных символах и образах. Говорят: мифы - «машины культуры». Это одно из созданных культурой устройств, которые служат как «способ конструирования человека из природного, биологического материала». Такую функцию мифы выполняли изначально. Но если вырабатывать мифы целенаправленно, а затем вводить их в массовое сознание через средства массовой коммуникации, то и сегодня можно «конструировать» человека с заданными свойствами.

Рациональное мышление - лишь один из способов мысленного постижения мира. К тому же это способ, выработанный сравнительно недавно и освоенный еще в малой степени. Часто нам лишь кажется, что мы мыслим рационально, а на деле всего лишь «рационализируем», т. е. прикрываем рациональными доводами наши установки и решения, к которым приходим вовсе не логическим путем, а исходя из традиций, эмоций, предрассудков и т. д. По словам крупного американского исследователя мифов Мирчи Элиаде, «мифологическое мышление может оставить позади свои прежние формы, может адаптироваться к новым культурным модам. Но оно не может исчезнуть окончательно».

В отличие от рациональных логических построений, а тем более от научных теорий, миф мобилизует художественное чувство и воображение, он доступен каждому. И у современного, даже научно образованного человека представления о мире носят во многом мифологический характер, хотя мы сами этого не осознаем. Меняются лишь формы мифа и его культурный инструментарий. Более того, появление СМИ и массовой культуры даже усилило мифологическое восприятие общественной реальности (а в последнее время и Природы - например, в виде экологических мифов). Недаром уже в середине XX века говорили о наступлении эры «нового племенного человека».

Сила мифа заключается в том, что он дает целостное и устойчивое, связывающее поколения, почти «вневременное» видение реальности. В нем сглажены противоречия, мир приведен в порядок, что придает человеку уверенность в том, что главные вопросы бытия поддаются решению - как они решены в мифе.

Исследователь роли мифов в массовом сознании Р. Барт говорил: «Мир поступает в область языка как диалектическое соотношение действий и поступков людей - на выходе же из мифа он предстает как гармоническая картина сущностей… Функция мифа - удалять реальность, вещи в нем буквально обескровливаются, постоянно истекая бесследно улетучивающейся реальностью».

Таким образом, миф, упрощая реальность и давая человеку иллюзию понимания, освобождает от страха перед неопределенностью: «Миф есть рассказ, в который умещаются любые конкретные события. Тогда они понятны и не представляют собой проблемы… Миф есть организация такого мира, в котором, что бы ни случилось, как раз все понятно и имело смысл».

Способность мифа упростить реальность и свести существующие в ней противоречия к формуле борьбы Добра и Зла очень востребована во время общественных катастроф, слома устойчивого жизнеустройства, что происходит в период революций и войн. В такие времена начинают действовать простые формулы и решения, предписанные мифом. Устраняя из реальности зоны хаоса, показывая человеку его место в борьбе, миф освобождает людей от страха перед реальностью, помогает пережить психологические травмы и потрясения. В такие времена люди нуждаются в мифе, тянутся к нему. Поведение человека, захваченного мифом, становится более программируемым и предсказуемым.

Политический миф деформирует и «упорядочивает» хаос политической реальности. Он ее интерпретирует. Что бы ни случилось в мире, миф имеет в своей структуре полочку, на которую можно поместить произошедшее событие так, чтобы оно не топорщилось и не тяготило своей необъяснимостью. Иногда миф есть способ заместить в сознании невыносимый достоверный образ страшной действительности условным образом, с которым можно «ужиться». Часто под воздействие такого мифа подпадают и профессионалы.

Эффективность мифа во многом определяется тем, что он экономит усилия. Свойством мифа является его креативная способность - он задает человеку матрицу, которую тот сам, творчески, наполняет конкретным содержанием. Есть сравнительно небольшое число выработанных многовековой практикой схем мифа («универсальных конструкций»), довольно хорошо изученных в XX веке. Выбрав подходящую схему, ее можно наполнить конкретным содержанием, в зависимости от задачи манипулятора, и подтолкнуть людей к тому, чтобы они воспринимали проблему в заданной схеме, - а они уж сами «дорисуют» мифологическую картину, дополняя заданную схему красочными деталями.

Задавая человеку мыслительную конструкцию, миф «запускает» ход мысли, в котором образы, вопросы и ответы порождаются самим человеком. Понятно, что если в массовом сознании заложена матрица какого-то крупного мифа, то идеологу нет необходимости сообщать целостную программу, ему достаточно лишь подсказать некоторые штрихи, намекнуть, подтолкнуть сознание к этому мифу. А дальше будет работать его матрица, люди сами «додумаются» до заданного вывода. Миф о льготах номенклатуры и приходе героя-избавителя, который будет бороться с этим злом, заставлял людей видеть в Ельцине именно такого героя вопреки очевидной реальности.

Сила мифа определяется и тем, что он подавляет критическое мышление - человек, мыслящий согласно структуре мифа, верит. Но нельзя верить «наполовину», и человек закрывает глаза на то, что некоторые важные следствия мифа противоречат реальности. Он, например, отождествляет реального политика с его мифическим героическим образом. Мифы, несущие в себе важную иррациональную компоненту, становятся частью традиции и играют важную роль как в легитимации, так и подрыве легитимности общественного строя государства.

Структура мифа и характер его восприятия общественным сознанием хорошо изучены, что позволило создать целую индустрию, фабрикующую и внедряющую мифы с целью управления поведением. Конструируя политический миф, политтехнологи создают как образ «сил Добра», так и их противника, «империи Зла». Так, Советский Союз в пропаганде США времен Рейгана был представлен не просто как геополитический и идеологический противник, а как воплощение Зла, как враг человечества, которому должна быть объявлена священная война. Против СССР был объявлен «крестовый поход», в пропаганде которого активно участвовал сам Папа Римский. Холодная война на ее последнем этапе приобрела черты религиозной войны с державой, якобы поправшей нормы христианства. В обращении же к тем, кто исповедовал иудаизм, СССР уподоблялся «Египту», из которого евреи должны совершить «Исход».

Такие мифы, конечно, редко становятся частью долговременной традиции, входящей в ядро культуры (подобно мифам Древней Греции или былинам об Илье Муромце). Однако в текучей мозаичной массовой культуре они могут занимать большое место, а главное, они решают конкретные политические задачи. Один из основоположников современной науки о пропаганде Г. Лассуэлл дает такое определение: «Политический миф - это комплекс идей, которые массы готовы рассматривать в качестве истинных независимо от того, истинны они или ложны в действительности». Проблема ложности или истинности при этом исключается.

Вот пример маленького, конъюнктурного политического мифа. С конца 80-х годов в течение десяти лет в сознание нагнетался миф, будто Ленин в строительстве советского государства опирался на «чернь», на отсталое мышление. Редкий демократический политик или журналист не помянул тогда Ленина, который якобы заявил, что «кухарка может и должна управлять государством». Возникла даже привычная метафора «ленинской кухарки».

В действительности В.И. Ленин писал в известной работе «Удержат ли большевики государственную власть» (т. 34, с. 315): «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами, и с Брешковской, и с Церетели».

Таким образом, Ленин говорил совершенно противоположное тому, что ему приписывала буквально вся демократическая пресса и во что поверила почти вся интеллигенция. Более того, он специально заостряет проблему, чтобы показать, насколько огрубляют ее либералы и меньшевики. Для него кажется очевидным, что любая кухарка не способна [находясь в состоянии кухарки] управлять государством (верить в это, по словам Ленина, было бы утопией). О том, что кухарка должна управлять государством, у него нет и речи. Это - пример того, как простой миф, который легко проверить, внедряется в сознание большой массы образованных людей.

Во время перестройки в культурный обиход было введено много цитат Ленина, вырванных из контекста. Из них составлялись целые пьесы (М. Шатрова), которые шли даже на сцене МХАТа. Широко поминался афоризм «нет человека - нет проблемы», приписанный Сталину (он был сочинен и введен в оборот А. Рыбаковым).

Немецкий философ Э. Кассирер в работе «Техника современных политических мифов» говорит о целенаправленном создании мифов. Приведем пространную выдержку из этой работы:

«Миф всегда трактовался как результат бессознательной деятельности и как продукт свободной игры воображения. Но здесь миф создается в соответствии с планом. Новые политические мифы не возникают спонтанно, они не являются диким плодом необузданного воображения. Напротив, они представляют собой искусственные творения, созданные умелыми и ловкими "мастерами". Нашему XX веку - великой эпохе технической цивилизации - суждено было создать и новую технику мифа, поскольку мифы могут создаваться точно так же и в соответствии с теми же правилами, как и любое другое современное оружие, будь то пулеметы или самолеты. Это новый момент, имеющий принципиальное значение. Он изменит всю нашу социальную жизнь.

Методы подавления и принуждения всегда использовались в политической жизни. Но в большинстве случаев эти методы ориентировались на "материальные" результаты. Даже наиболее суровые деспотические режимы удовлетворялись лишь навязыванием человеку определенных правил действия. Они не интересовались чувствами и мыслями людей… Современные политические мифы действуют совсем по-другому. Они не начинают с того, что санкционируют или запрещают какие-то действия. Они сначала изменяют людей, чтобы потом иметь возможность регулировать и контролировать их деяния. Политические мифы действуют так же, как змея, парализующая кролика перед тем, как атаковать его. Люди становятся жертвами мифов без серьезного сопротивления. Они побеждены и покорены еще до того, как оказываются способными осознать, что же на самом деле произошло…

Наши современные политики прекрасно знают, что большими массами людей гораздо легче управлять силой воображения, нежели грубой физической силой. И они мастерски используют это знание. Политик стал чем-то вроде публичного предсказателя будущего. Пророчество стало неотъемлемым элементом в новой технике социального управления.

Миф сам по себе неуязвим. Он нечувствителен к рациональным аргументам, его нельзя отрицать с помощью силлогизмов… Понять миф - означает не только понять его слабости и уязвимые места, но и осознать его силу. Нам всем было свойственно недооценивать ее. Когда мы впервые услышали о политических мифах, то нашли их столь абсурдными и нелепыми, столь фантастическими и смехотворными, что не могли принять их всерьез. Теперь нам всем стало ясно, что это было величайшим заблуждением. Мы не имеем права повторять такую ошибку дважды. Необходимо тщательно изучать происхождение, структуру, технику и методы политических мифов. Мы обязаны видеть лицо противника, чтобы знать, как победить его».

Особенно важны для политических целей черные мифы. Они поддерживаются в общественном сознании для того, чтобы в нужный момент оживить их и провести кампанию пропаганды. Черный миф, с которым удается в массовом сознании связать противников (они, мол, - инквизиторы, фашисты, сталинисты, мафиози и т. д.), сразу заставляет отшатнуться от них колеблющихся. Противники, на которых удалось наклеить ярлык черной метафоры, вынуждены тратить много сил на то, чтобы сорвать ярлык: «Да что вы, какой же я сталинист! Я тоже за демократию и за реформы!». Если такой политик не имеет доступа к телевидению, сделать это практически невозможно.

Нередко после периода бесплодных попыток тактику меняют: «Да, я - сталинист!». При этом требуется убедить людей, что этого не надо бояться, что образ Сталина злонамеренно мифологизирован, что в действительности быть сталинистом означает то-то и то-то. Но это - трудноразрешимая задача, поскольку миф потому и живуч, что опирается на взаимодействие сознания и подсознания, на сочетание обрывков достоверной или правдоподобной информации с иррациональной верой в Зло, подкрепленной сильными художественными средствами. В результате, партия (движение, народ, страна или даже просто идея), которая решила принять на себя груз черного мифа, оказывается локализованной, окруженной зоной отчуждения. Чтобы преодолеть этот барьер, требуется общее крупное потрясение, ставящее под сомнение всю систему мифов и верований.

Большие исторические черные мифы создаются авторитетными интеллектуалами и художниками и поддерживаются усилиями правящих кругов для того, чтобы сохранять культурную гегемонию этих правящих кругов. Эти мифы оправдывают тот разрыв с прошлым, который и привел к установлению существующего порядка. Для истории России в Новое время и для ее отношений с Европой очень важен, например, черный миф об Иване Грозном. Из этого мифа до сих пор и в среде нашей интеллигенции, и на Западе выводится якобы «генетически» присущий России тип кровавой и жестокой деспотии.

Важен и черный миф о черносотенцах, созданный в начале XX века и с тех пор регулярно обновляемый. Из этого исторического мифа, который уже укоренен в сознании, выводят два «дочерних» современных мифа: о «русском фашизме» и «русском антисемитизме». Оба они - исключительно сильные средства раскола общества и очернения политических противников внутри страны. В то же время это сильное средство политического давления и в международных делах: страна или политический режим, которые в общественном мнении Запада представлены как носители фашизма или антисемитизма, сразу оказываются резко ослабленными на всех переговорах и во всех конфликтах (это видно на примере Ирака).

Общий тезис этого мифа, в котором сходятся многие и «правые», и «левые», гласит, что черносотенство - движение расистское, которое стало предшественником фашизма. Так, например, можно прочесть, что черносотенство - «расистский национализм протонацистского толка, вышедший на поверхность политической жизни России в самом начале XX века». И далее: «Не вызывает сомнения, что русское черносотенство удобрило почву, вскормившую гитлеризм».

Это - одна из крупных акций по фальсификации истории. Но для нас важнее актуальные мифы периода современного кризиса.

Мифотворчество в период реформ

Перестройка стала открытой фазой дезинтеграции, почти разрушения целостной системы знания, необходимой и достаточной для выработки разумных решений в управлении общественными процессами. При этом возник когнитивный диссонанс , который выразился в двух происходящих совместно, но несовместимых процессах. С одной стороны, доминирующая часть обществоведов декларировала приверженность к крайнему рационализму (в варианте сциентизма), а с другой стороны - практиковала крайнее мифотворчество, т. е. сдвиг к алогичному мифологическому сознанию.

В базовый миф о государственности, созданный в период перестройки, входит целый свод антигосударственных мифов. Одним из них был миф об «административно-командной системе», о невероятно раздутой бюрократии СССР. Советское государство было представлено монстром - в противовес якобы «маленькому» либеральному государству. На деле именно либеральное государство («Левиафан») должно быть предельно бюрократизировано, это известно фактически и понятно логически, изложено в западной же политической философии. Ведь либерализм (экономическая свобода) по определению порождает множество функций, которых просто не было в советском (шире - традиционном) государстве. Например, США вынуждены держать огромную налоговую службу, которой вообще не было в СССР. Колоссальное число государственных служащих занимаются в рыночной экономике распределением всевозможных субсидий и дотаций, пропуская через себя огромный поток документов, которые нуждаются в перекрестной проверке.

Советская бюрократическая система была поразительно простой и малой по численности. Очень большая часть функций управления выполнялась на «молекулярном» уровне в сети общественных организаций (например, партийных). Огромное количество норм содержалось в обычном праве, авторитет которого поддерживался идеократическим государством.

Всего работников номенклатуры управленческого персонала (без аппарата общественных и кооперативных организаций) насчитывалось во всем СССР 14,5 млн человек (1985 г.). Из них 12,5 млн составляли управленческий персонал предприятий и организаций, которые действовали в сфере народного хозяйства. Так, например, в это число входили главные специалисты (0,9 млн человек), мастера (2,1 млн человек), счетно-бухгалтерский персонал (1,8 млн человек), инженеры, техники, архитекторы, механики, агрономы и ветврачи (2,1 млн человек) и т. д. Таким образом, численность чиновников, в строгом смысле слова, была очень невелика - 2 млн человек.

Что мы могли наблюдать после того, как советский тип государства был ликвидирован? Чиновничий аппарат и бюрократизация в РФ фантастически превысили то, чем возмущались в СССР. Наша гуманитарная интеллигенция не знает этого (или не хочет знать) из-за утраты способности к рефлексии - и миф не поколеблен. Тот факт, что постсоветское обществоведение не только не объясняет, но и активно уводит общественное внимание от патологической бюрократизации современной России как важного социального явления, говорит о глубоком кризисе сообщества обществоведов.

Проявлений этого мифотворчества во время кризиса было множество; здесь мы кратко рассмотрим лишь несколько типичных мифов, созданных как аргумент в пользу демонтажа советской системы хозяйства. Одним из основных, можно сказать, системообразующим мифом стало утверждение, будто советская экономика накануне перестройки находилась в состоянии смертельного кризиса. Разберем этот миф подробнее, тем более что он остается вполне актуальным.

Невозможно представить себе, чтобы масса образованных людей в 1989-1991 годы одобрила глубокую, катастрофическую реорганизацию всего народного хозяйства страны совсем без всяких аргументов. Однако аномалия в разработке и восприятии программы реформ, несомненно, имела место - аргументы реформаторов противоречили фактам и здравому смыслу. Элита экономистов, которая разрабатывала доктрину реформ, сдвинулась от рационального к мифологическому сознанию. О политических мотивах не говорим, это другая сторона проблемы.

Кредо реформаторов в 1980-е годы сводилось к следующему: «Советская система хозяйства улучшению не подлежит. Она должна быть срочно ликвидирована путем слома, поскольку неотвратимо катится к катастрофе, коллапсу».

В таком явном виде эта формула стала высказываться лишь после 1991 года, до этого в нее бы просто не поверили - настолько это не вязалось с тем, что мы видели вокруг себя в 1970-1980-е годы. Однако после 1991 года уверенность, что советская экономика с начала 1980-х годов катилась к катастрофе, стала превращаться в непререкаемую догму. В западной социальной философии этому явлению даже был присвоен термин - «ретроспективный детерминизм». Неизбежность, предсказанная задним числом!

А.Н. Яковлев в 2001 году оправдывался (и тоже задним числом): «Если взять статистику, какова была обстановка перед перестройкой, - мы же стояли перед катастрофой. Прежде всего экономической. Она непременно случилась бы через год-два».

21 апреля 2004 года подобные откровения высказал в ходе публичной лекции член одной из трех групп «теоретиков реформы» В. Найшуль: «Реформа - это всегда какой-то умственный продукт, и реформы 90-х годов, по крайней мере, в их экономической части - это умственный продукт группы, членом которой я был.

В конце 1970-х годов не только наша группа, но и еще несколько толковых человек в Госплане знали, что страна находится в смертельном экономическом кризисе… Точка, в которой чувствуются все проблемы плановой экономики, - это Госплан. Госплан лихорадило, лихорадило не как организацию, а как схему работы - Госплан все время пересчитывал собственные планы. Итак, в конце 1970-х годов в Госплане ощущалось, что система находится в кризисе, из которого у нее, по всей видимости, нет выхода…

Выход был в децентрализации. Децентрализация - все с этим соглашались, но дальше надо было додумать. Может быть, потому что мы были математиками, людьми со свободной головой для логического анализа, ясно было, что отсюда следуют свободные цены. Если у нас свободные цены, то возникает вопрос о собственности… Мы получаем, что необходима частная собственность, а необходимость частной собственности предполагает приватизацию».

Разберем аргументы Найшуля.

- «Несколько толковых человек» считают, что «страна находится в смертельном экономическом кризисе».

Это мнение нетривиальное, однако видимых симптомов смертельной болезни Найшуль не называет. Рациональных доводов нет, хотя они необходимы, ибо множество других толковых людей вовсе не считали, что «страна находится в смертельном экономическом кризисе». Общепринятые показатели (динамика капиталовложений, рост производства, потребления и даже производительности труда) не предвещали не только смерти, но даже и тяжелого кризиса. Попробуйте сегодня найти тексты тех лет, в которых была бы внятно обоснована неминуемая гибель советской экономики.

- «Госплан лихорадило». Причем лихорадило не как организацию, а как схему работы (?). Это заключалось в том, что «Госплан все время пересчитывал собственные планы».

Ну и что? В факте пересчета планов не видно признаков гибели. В меняющемся мире всегда приходится «пересчитывать собственные планы», и было бы странно, если бы Госплан этого не делал. Конечно, если прежние методы планирования не отвечали сложности объекта, можно предположить, что возникли симптомы кризиса метода, который разрешается посредством создания нового инструментария. Как из этого следует, что «по всей видимости, нет выхода »? Никак не следует, это просто глупое утверждение. И уж никак из сказанного не следует, что «эта система не выживает». Скорее всего, Найшуль придумал это задним числом - почитайте сегодня все статьи этих теоретиков, относящиеся к концу 70-х годов (включая статьи редактора журнала «Коммунист» Е. Гайдара).

Допустим, «несколько толковых человек» прозрели признак кризиса. Что делают в таком случае разумные люди? Ставят диагноз, составляют перечень альтернативных подходов к лечению, вырабатывают критерии выбора лучшего варианта и доказывают его преимущества. Но Найшуль пропускает все необходимые стадии работы и изрекает: «Выход в децентрализации !». Почему, откуда это следует? Ниоткуда, никакой логики в этом нет.

Что понимает Найшуль под «децентрализацией»? Вовсе не сокращение плановых воздействий на периферийную часть хозяйства с сосредоточением усилий планирования на ядре экономики (ключевых отраслях и предприятий). Напротив, по его понятиям децентрализация - это уничтожение именно ядра экономической системы, а затем и приватизация. Это не реформа, а революционное уничтожение системы. Сначала без всяких оснований утверждают, что человеку грозит смертельная болезнь, а потом на этом основании его убивают.

А.Д. Сахаров, который в среде демократической интеллигенции считался «очень толковым человеком», писал в 1987 году: «Нет никаких шансов, что гонка вооружений может истощить советские материальные и интеллектуальные резервы и СССР политически и экономически развалится - весь исторический опыт свидетельствует об обратном».

Допустим, А.Д. Сахаров был неискушен в экономике. Но отсутствие кризиса было зафиксировано не только в докладах ЦРУ, опубликованных позже, но и в открытых работах американских экономистов. М. Эллман и В. Конторович, специализирующиеся на анализе советского хозяйства, во вступительной статье к книге «Дезинтеграция советской экономической системы» (1992) пишут: «В начале 80-х годов как по мировым стандартам, так и в сравнении с советским прошлым дела… были не столь уж плохи». Этот вывод они подтверждают фактами.

Ухудшаться дела стали именно под воздействием изменений. Никакого экономического кризиса в советском хозяйстве не было до тех пор, пока не была начата реформа, означавшая отход от принципов плановой экономики. С 1987 года экономика СССР шаг за шагом переставала быть советской. Здесь мы в эту историю вдаваться не будем, нас интересует миф как явление методологии.

В 1990-1991 годы, когда был запущен этот миф, я лично делал попытки выяснить у его приверженцев, каковы эмпирические индикаторы и критерии, которые позволяют им сделать такой важный вывод. Думаю, такие попытки предпринимали и многие другие люди. Но разумных и вообще связных ответов на этот вопрос не было. В лучшем случае мне по-дружески говорили: «Брось! Какие тебе еще индикаторы! Ты, что ли, сам не видишь?». Я искренне отвечал, что именно не вижу, хотя налицо ряд признаков кризиса иного рода. Но мне не верили - люди охотно приняли миф, который освобождал от необходимости задуматься о «кризисах иного рода». Поэтому и сомнений не возникало, и никаких эмпирических подтверждений никто не искал и разговаривать на эту тему не желал.

Тогда это вызывало тревогу: что происходит с людьми? Но круговорот событий не оставил времени, чтобы заняться методологической проблемой. Однако она носит фундаментальный характер, и если в ней не разобраться, российское общество так и останется слепым, без рациональных инструментов оценки состояния народного хозяйства. Тогда слишком большая часть общества, особенно интеллигенции и, что еще важнее, правящего слоя, искренне поверили в миф. Но это недопустимо! Если слепой ведет слепого - оба упадут в яму.

На конференции в Давосе (январь 2009 г.) В.В. Путин высказался против усиления роли государства в экономике и так сослался на опыт СССР: «В Советском Союзе в прошлом веке роль государства была доведена до абсолюта. Что, в конце концов, привело к тотальной неконкурентоспособности нашей экономики, мы за это дорого заплатили. Этот урок нам дорого обошелся».

Это - клише, которым оправдывает свой провал Горбачев. Что значит «роль государства была доведена до абсолюта»? Как это измерено? Во многих отношениях роль государства замечалась гражданами до перестройки гораздо меньше, чем сегодня - все системы и институты работали «как бы сами собой». А сейчас месяца не проходит, чтобы государство не огорошило нас какой-нибудь странной инициативой или программой. То лампочки накаливания запретить, то милицию назвать полицией… А чего стоит идея «построить русскую Силиконовую долину».

И что значит «тотальная неконкурентоспособность нашей экономики»? Эта формула вызывает недоумение. Неужели советники В.В. Путина не рассказали ему, что в Советском Союзе была плановая экономика, т. е. нечто вроде натурального хозяйства в масштабе страны? Этот тип экономики предназначен не для извлечения прибыли на рынке, а для удовлетворения потребностей страны и народа. Другими словами, конкуренция на мировом рынке не играет в этой экономике существенной роли, а значит категория конкурентоспособности, присущая рыночной экономике, к советскому хозяйству просто неприложима.

В качестве абстракции можно представить себе, как бы выглядели многие продукты советской экономики на гипотетическом свободном рынке. Оказывается, они были бы в высшей степени конкурентоспособны. Возьмем хотя бы автомат Калашникова, ракетно-ядерное оружие, космическую технику, нефть и газ, электрическую энергию, алюминий и минеральные удобрения, услуги транспорта. Не будем вспоминать о Великой Отечественной войне, которая была именно абсолютным экзаменом для только-только поднимающейся советской экономики (сравните ее мысленно с нынешней экономикой Вексельберга и Дерипаски в условиях аналогичной войны). Но мы помним, какая драка поднялась между теневыми и преступными кликами за то, чтобы урвать куски советской «неконкурентоспособной» экономики при ее дележе в 90-е годы. Надо спросить Абрамовича, доволен ли он своим куском, не подвел ли он его в конкуренции на мировом рынке?

В Отчете Правительства перед Государственной думой 6 апреля 2010 года В.В. Путин так сказал о советской экономике: «Действительно, мы многого добились в советское время, и я далеко не отношусь к категории людей, которые все охаивают… Но факт остается фактом… Ну развалилась экономика, неэффективны эти методы управления экономикой!».

Несомненно, В.В. Путин верит в то, что советская экономика развалилась. Но ведь он, глава Правительства страны, которая унаследовала системы советской экономики и буквально живет с этого наследства, должен исследовать этот необычный феномен. Что значит «экономика развалилась»? Каковы эмпирические проявления этого процесса? Каковы его симптомы, позволяющие предвидеть зарождение этой странной аномалии?

Эти наши рассуждения посвящены одному узкому вопросу - эмпирической проверке тезиса о «смертельном» кризисе советской экономики, из-за которого она, как было сказано, «развалилась». Причин развала СССР, достоинств и недостатков его хозяйства и социальной системы мы не касаемся - это другая тема, о ней особый разговор. Здесь речь идет о том, что включенный в образ мира миф, поддержанный СМИ, может стать «вирусом», разрушающим программы рационального мышления. Это проблема методологии.

Вспомним заявление А.Н. Яковлева о том, что, согласно статистике хозяйства перед перестройкой, «мы стояли перед экономической катастрофой». Это заявление академика от экономики нельзя принимать как рациональное. Скорее всего, он статистики не смотрел, он мыслил в структуре мифа. Но сегодня каждый может обратиться к статистике и самостоятельно сделать рациональные умозаключения. Непредвзятый человек убедится, что главные экономические показатели середины 80-х годов никакой катастрофы не предвещали. Первые признаки кризиса обнаруживаются в 1990 году. В табл. 4 показаны массивные, базовые показатели, определяющие устойчивость экономической основы страны. Никто в этих показателях не сомневался и не сомневается.

Таблица 4 Основные экономические показатели СССР за 1980-1990 гг. (данные ЦСУ СССР)

1980 1985 1986 1987 1988 1990

Валовой национальный продукт (в фактически действовавших ценах), млрд руб. 619 777 799 825 875 943

Производственные основные фонды всех отраслей народного хозяйства (в сопоставимых ценах 1973 г.), млрд руб. 1150 1569 1651 1731 1809 1902

Продукция промышленности (в сопоставимых ценах 1982 г.), млрд руб. 679 811 846 879 913 928

Продукция сельского хозяйства (в сопоставимых ценах 1983 г.), млрд руб. 188 209 220 219 222 225

Ввод в действие жилых домов, млн кв. м 105 113 120 131 132 129

Мощность электростанций, млн кВт 267 315 322 332 339 341

Но таблица дает грубую, разрозненную картину - «мало точек». Приведем ряд показателей в динамике - натуральные величины или индексы их роста и падения.

Вот первый график - динамика рождаемости в РСФСР, выраженная суммарным коэффициентом рождаемости (рис. 7). Он показывает, сколько детей в среднем родила бы одна женщина за весь детородный период своей жизни, если бы сохранился постоянным уровень рождаемости данного года. В преддверии экономической катастрофы этот коэффициент, как правило, падает - рождаемость сокращается из-за предчувствия трудных времен. До 1988 годов этот показатель возрастал и достиг значения 2,2. Для городской страны это хороший показатель. Резкое его падение, переросшее в 1990-е годы в демографическую катастрофу, наблюдается с начала реформы - с 1988 года. Эта демографическая катастрофа адекватна кризису, который поразил хозяйство, социальную сферу и культуру.

Рис. 7. Суммарный коэффициент рождаемости в России

Примечание: поскольку в этом показателе важны небольшие изменения, шкала растянута и начинается не с нуля, а с единицы.

Признаков кризиса накануне перестройки этот показатель не обнаруживает.

Вплоть до 1988 года увеличивался и другой важный показатель - ожидаемая продолжительность жизни при рождении. Он также стал снижаться с началом реформы (рис. 8).

Рис. 8. Ожидаемая продолжительность жизни при рождении в СССР и РФ

Примечание. Шкала растянута и начинается не с нуля, а с единицы.

График на рис. 9 представляет динамику объема капиталовложений (инвестиций) в народное хозяйство СССР в сопоставимых ценах. Из графика видно, каков масштаб того хозяйства, которое было создано за 1960-1988 годы. Очень многие этого просто не представляли себе, живя «внутри» того времени.

Рис. 9. Объем капитальных вложений по народному хозяйству СССР (в сопоставимых ценах на 1 июля 1955 г.), млрд руб.

Но для нас здесь важнее не величина экономики» а вектор процессов. При первых признаках кризиса форма кривой должна была бы резко измениться. Поскольку экономический эффект от инвестиций отложен на довольно длительный срок, при первых признаках кризиса средства для его смягчения всегда изымаются именно из инвестиций. Они могут «потерпеть», а цепной процесс кризиса надо блокировать в ранней стадии (это наглядно продемонстрировал и кризис в России, начиная с 1991 года). Динамика инвестиций в СССР не обнаруживает никаких признаков кризиса, тем более катастрофы.

На рис. 10 показана динамика трех показателей с 1940 года по 1990 год - индексов инвестиций, национального дохода и розничного товарооборота относительно уровня 1940 года. Вместе они характеризуют процессы расширенного воспроизводства хозяйства, производства средств для жизнеобеспечения и развития, а также динамику потребления домашних хозяйств (населения).

Рис. 10. Индексы инвестиций, национального дохода и розничного товарооборота в СССР (1940 г. = 1)

На графике видно, что после восстановительного периода, с 1956 года, неукоснительно выполнялся принцип плановой экономики: рост капиталовложений превышал рост объема производства, а последний - рост объема потребления. Между этими тремя величинами поддерживался баланс, определяемый Госпланом. Этот баланс, который обеспечивал устойчивое развитие всей системы, нарушился в 1989-1990 годы - тогда произошел ускоренный рост потребления при одновременном быстром спаде производства. Рост инвестиций остановился в 1990 году, после чего произошел глубокий длительный спад - уже в экономике Российской Федерации.

Динамика указанных трех показателей в советский период (вплоть до реформ конца 1980-х годов) не обнаруживает никаких признаков кризиса. Невозможно представить себе, чтобы «экономика развалилась», никак не повлияв на систему таких фундаментальных показателей. Если бы случился такой разрыв между этими показателями и экономикой, это должно было бы стать предметом изумления и срочных исследований мировой экономической науки. Но наука молчит - скорее всего, ученые знают, что речь идет о политическом мифе, а в политику они не хотят лезть (тем более что многие из них сами участвовали и участвуют в пропаганде этого мифа).

Итак, динамика инвестиций, производства и потребления признаков кризиса «накануне перестройки» не проявила. Напротив, при кризисе 1990-х годов, который якобы пришлось организовать Е. Гайдару, чтобы спасти страну от катастрофы, мы наблюдаем резкое нарушение равновесия между инвестициями, производством и потреблением. Это нарушение привело к «проеданию» инвестиционных ресурсов и основных фондов, а значит - к блокированию развития (рис. 11).

Рис. 11. Индекс ВВП, капиталовложений в основные фонды и розничного товарооборота в России (1990 г. = 100)

На рис. 12 показана динамика валового объема промышленного и сельскохозяйственного производства СССР, начиная с 1950 года, а также произведенного национального дохода (показателя, который употреблялся в статистике СССР до 1988 года по аналогии с ВВП). Мы видим неуклонное развитие промышленности без каких бы то ни было признаков кризиса - вплоть до 1990 года.

Рис. 12. Индексы производства национального дохода, валовой продукции промышленности и сельского хозяйства в СССР (1950 г. = 100)

Сельское хозяйство гораздо сложнее поддается интенсификации, но и здесь колебания показателя связаны с неустойчивостью природных условий, а не с гипотетическим кризисом - о катастрофе и речи нет. За 33 года объем сельскохозяйственного производства вырос в три раза. Это очень неплохо, если учесть, что только за 1990-1998 годы объем сельскохозяйственного производства в России снизился в два раза , а за последующие 11 лет вышел только на уровень 1980 года. За двадцать лет реформ показатель упал на 25%.

Национальный доход, валовая продукция и капиталовложения - расчетные агрегированные показатели. Некоторые люди им не доверяют, хотя большие искажения в них внести непросто, т. к. все они взаимосвязаны и фальсификация легко обнаруживается. Но все же, приведем несколько натурных показателей, на динамике которых катастрофический кризис должен был бы сказаться неизбежно.

Вот один из важных для СССР и России показателей - добыча нефти и природного газа. На рис. 13 и рис. 14 приведена динамика добычи нефти и природного газа (до 1990 г. в СССР, а затем - в СНГ, куда вошли все нефте- и газодобывающие республики).

Рис. 13. Добыча нефти (включая газовый конденсат) в СССР и СНГ (во всех нефтедобывающих республиках СССР), млн т.

Рис. 14. Добыча газа в СССР и СНГ (во всех газодобывающих республиках СССР), млрд м 3

Из последних рисунков можно сделать важные выводы, которые в годы перестройки и реформы были вытеснены из общественного сознания мифами, но которые необходимы, чтобы трезво оценивать процессы в хозяйственной сфере.

Первый вывод состоит в том, что современный нефтегазовый комплекс СССР и Российской Федерации не унаследован от Российской империи и даже от первых советских пятилеток. Он почти полностью создан за исторически кратчайший срок - в 1960-1980-е годы.

Одно это надежно показывает, что в период «накануне перестройки» никакого катастрофического кризиса в экономике СССР не было, ибо создание производственного комплекса такого масштаба (разведка и обустройство месторождений, создание обеспечивающих производств, строительство магистральных нефте- и газопроводов, распределительных и перерабатывающих систем) было делом всего народного хозяйства. Можем ли мы представить себе подобный научно-технический, инвестиционный и строительный проект такого масштаба в 1990-е годы или в «эпоху Путина»?

Второй вывод - отсутствие признаков кризиса в самой динамике добычи нефти, за исключением стабилизации добычи в 1984-1985 годы как реакции на начавшееся падение мировых цен на нефть. Но стабилизация - это не «распад экономики». Если бы в целом народное хозяйство СССР приближалось к коллапсу, внутреннее потребление нефти, а значит и ее добыча, были бы резко снижены.

Третий вывод заключается в том, что начало реального кризиса есть именно следствие реформ, что стало очевидным с 1991 года. Этого кризиса невозможно было не видеть, но никакой связи с советской экономикой он уже не имеет. Он порожден политической катастрофой, которая ударила по хозяйству.

То же самое можно сказать и о другой системообразующей отрасли советской и российской экономики - производстве электрической энергии. Его динамика представлена на рис. 15. Она также не содержит никаких признаков кризиса в дореформенный период и обнаруживает явный резкий спад в 1991 году.

Важным индикатором состояния экономики служит и производство цемента как важнейшего условия для строительства (рис. 16). В его динамике наблюдаются небольшие колебания в 1979-1983 годы, но признаком тяжелого кризиса они служить никак не могут. И здесь кризисом надо считать резкий глубокий спад производства, начиная с 1990 года.

Что такое настоящий кризис, хорошо видно из динамики производства тракторов - массовой машины, обеспечить которой народное хозяйство такой страны, как СССР, может только отечественное производство. Его динамика представлена на рис. 17.

Можно было бы привести множество других показателей производства ключевых для всего хозяйства материалов и изделий - стали и удобрений, тканей и молока и пр. Все они имеют динамику производства, сходную с приведенными выше. Небольшие (два-три года) задержки роста связаны с технологическим перевооружением или с управленческими реорганизациями, но не могут служить симптомами общего кризиса.

Рис. 15. Производство электроэнергии в СССР и СНГ, млрд кВтч

Рис. 16. Производство цемента в СССР и СНГ, млн т (Латвия, Литва и Эстония в 1990 г. производили 3,5% от объема производства цемента в СССР. При составлении графика производства цемента в СНГ мы этой величиной пренебрегаем.)

Здесь надо рассмотреть важную побочную ветвь обсуждаемого мифа. Она стала жить собственной жизнью и приобрела актуальность в последнее время, уже в связи с нынешним финансовым кризисом. Суть ее - в утверждении, будто «экономика СССР развалилась» потому, что она жила за счет экспорта нефти. Этот вторичный миф воспринят с таким доверием, что остается только поражаться. Более того, он даже углубляется в историю.

Вот, Президент Д.А. Медведев недавно сделал заявление общего порядка: «Двадцать лет бурных преобразований так и не избавили нашу страну от унизительной сырьевой зависимости».

Он представляет дело так, будто все двадцать лет реформ Россия шаг за шагом преодолевала «сырьевую зависимость», характерную для советского хозяйства, но до конца так и не преодолела. Это - неверное определение вектора процесса. В действительности нынешнее «примитивное сырьевое хозяйство» - не наследие прошлого, а именно продукт реформы, результат деиндустриализации советского хозяйства.

Взглянем на «унизительную сырьевую зависимость» в целом. В ежегоднике «Народное хозяйство РСФСР в 1990 году» на стр. 32 есть таблица - «Вывоз продукции из РСФСР по отраслям народного хозяйства в 1989 году (в фактически действовавших ценах)».

Рис. 17. Производство тракторов в СССР и СНГ, тыс. штук (в 2003-2006 гг. без Казахстана и Узбекистана, которые в 1997 г. дали около 4 тыс. тракторов, а после 2000 г. производство было практически прекращено)

Суммируя продукцию отраслей перерабатывающей промышленности и транспортные услуги, получаем, что доля продуктов высокого уровня переработки в вывозе продуктов из РСФСР составляла 77%. Из них «машиностроение и металлообработка» - 34,7%, доля «добывающих» (сырьевых) отраслей - 23%. Это - максимум, со всеми допущениями в пользу «сырья».

Возьмем теперь «Российский статистический ежегодник. 2007». На стр. 756 имеется таблица - «Товарная структура экспорта Российской Федерации (в фактически действовавших ценах)». В 2006 году «минеральные продукты, древесина и сырье» составили 70% экспорта Российской Федерации, а «машины, оборудование и транспортные средства» - 5,8%.

Но дело даже не в доле сырья в экспорте, а в зависимости всего хозяйства от экспорта (и, таким образом, от экспорта сырья). Сравним два образа - величину экспорта и стоимость годового объема продукта промышленности (сравнение с ВВП не годится, т. к. в СССР он не вычислялся из-за больших отличий от капиталистической экономики).

В 1986 году продукция промышленности в СССР составила 836 млрд руб., а экспорт - 68,3 млрд руб., в том числе в капиталистические страны - 13,1 млрд руб. То есть экспорт на мировой рынок был равен в стоимостном выражении 1,6% от продукта промышленности. Экономика СЭВ была кооперирована с СССР, и экспорт в его страны - другая статья. Но даже если суммировать, то весь экспорт составил 8,2% продукта промышленности.

В 2008 году продукция промышленности РФ составила 14,6 трлн руб., а экспорт - 471 млрд долл. или примерно 14 трлн руб. А 70% экспорта - сырье. Именно за последние двадцать лет Российская Федерация стала «сырьевым гигантом», а РСФСР была индустриальной страной. Мы живем потому, что государство политическими средствами удерживает цены внутри страны на более низком уровне, чем на внешнем рынке, а сырье там сейчас дорогое.

Российская экономика не может использовать отечественное сырье для своего развития и для того, чтобы обеспечить рабочими местами свое население - собственникам выгоднее продать сырье за границу. Взять хотя бы нефть. Ведь «на нефтяную иглу» сел не СССР, а именно Российская Федерация, причем как следует она села на эту иглу уже после ухода Ельцина. Сравните долю нефти, идущей на экспорт, в советский период и после победы реформы над советским хозяйством. В 1990 году из РСФСР на экспорт было отправлено 19,2% добытой сырой нефти, в 2005 году из Российской Федерации - 46% (а вместе с нефтепродуктами экспорт 2007 года в страны дальнего зарубежья составил 326 млн т или 70% добытой нефти).

Вернемся к тезису о том, что в СССР «экономика развалилась» из-за того, что США «обрушили цены на нефть». Выдвигая такой тезис, любой экономист, историк или политик должен был бы сказать, какой вес имел экспорт нефти в жизнеобеспечении страны и что конкретно изменилось в массивных элементах хозяйства из-за снижения цен. Например, должен был бы сообщить, какова была доля экспорта нефти в ВВП или в национальном доходе СССР. Эти данные можно получить в любом статистическом ежегоднике.

Вот, на первый взгляд, поразительный факт: такие заявления делают образованные люди, но при этом они даже не думают об обязанности аргументировать их конкретными данными. А сидящие в зале, не менее образованные люди, и не пытаются спросить у докладчиков этих данных. Это и свидетельствует о том, что перед нами собрание, мыслящее в структуре мифа. Таких собраний лучше избегать; пытаться вернуть его в структуры рационального мышления обычно бесполезно, зато отношения с людьми испортить легко.

Рис. 18. Добыча нефти в Российской Федерации и экспорт в страны дальнего зарубежья, млн т

Вот выступление Андрея Ильича Фурсова на круглом столе, проведенном Фондом исторической перспективы. На «нефтяном мифе» он строит объяснение чуть ли не всей мировой истории в послевоенный период. Вчитаемся в выдержку из этого доклада:

«Начало этому было положено в середине 1950-х, когда египетский лидер Гамаль Абдель Насер убедил Хрущева, что нужно рушить, ломать об колено реакционные арабские режимы и необходимо поэтому выбрасывать по дешевке нефть в огромных количествах. Но режимов сломали всего два, это Ирак и Ливия. Зато цены на нефть обрушили очень сильно. И в результате, например, немецко-японское чудо очень тесно связано с советским обрушением цен на нефть в 1950-1960-х годах… Это стало результатом того, что Советский Союз решил крушить реакционные арабские режимы. Дальше мы подсели на нефтяную иглу, и началась мутация нашей ВПКовской модели в нечто другое, что и закончилось в конце 1980-х годов крушением Советского Союза… К 1986 году, когда США обрушили цены на нефть, было проедено советское прошлое».

Можно фантазировать о том, как Насер убедил Хрущева, что нужно ломать об колено арабские режимы - никто этого проверить не может, а версия любопытная. Но чтобы СССР в 1950-е годы мог «выбрасывать по дешевке нефть в огромных количествах», это вне рационального дискурса. А.И. Фурсову стоило взять с полки справочник и посмотреть, сколько нефти добывалось в то десятилетие в СССР.

В 1950 году мировая добыча нефти составила 525 млн т, а добыча в СССР 38 млн т - 7% от мировой добычи. При такой добыче СССР мог «выбросить» на внешний рынок не более 3-4 млн т, а это величина для мирового рынка ничтожная. Смешно говорить о том, чтобы она могла «обрушить цены». В 1960 году на экспорт было отправлено 17,8 млн т, что составило 12% добычи, и 2/3 экспорта было направлено в страны социалистического лагеря. А мировая добыча нефти составила уже 1 млрд тонн.

Печально, что историки не знают, когда произошло становление современного нефтедобывающего комплекса в СССР. Но даже в 1980 году, когда нефтедобыча в СССР подошла к своему максимуму, экспорт из СССР минерального топлива и аналогичных ему товаров составлял лишь 5,4% всего мирового экспорта. Не могли ни Хрущев, ни даже Брежнев обрушить цены на мировом рынке. Ну можно ли после этого считать историю наукой? Такие экстравагантные гипотезы преподносятся как очевидный факт, не требующий объяснения. Вдумайтесь: «Режимов сломали всего два, это Ирак и Ливия. Зато цены на нефть обрушили очень сильно. И в результате немецко-японское чудо очень тесно связано с советским обрушением цен на нефть в 1950-1960-х годах»!

Теперь о том, будто «мы подсели на нефтяную иглу, что и закончилось в конце 1980-х годов крушением Советского Союза». Таково состояние российского обществоведения: известный историк в 2010 году делает заявление, якобы раскрывающее причину краха СССР, и не приводит никакой меры, чтобы оценить «вес» этой причины! И такая структура рассуждения принимается сообществом без возражений. Это симптом тяжелого интеллектуального срыва.

А ведь речь идет об общем состоянии. Интеллектуальная команда самого Президента России мыслит в структуре того же самого мифа. В разных выражениях представители верховной власти повторяют утверждение, будто советское хозяйство имело «экспортно-сырьевой» характер, отчего теперь страдает Российская Федерация. Этот тезис лишает и государство, и общество возможности разобраться в актуальных процессах - искажены мера и критерии.

А.И. Фурсов, строя свою концепцию на очень зыбких основаниях, не посмотрел даже простых обзоров нефтяного рынка, иначе бы он привел конкретные данные. Ну хотя бы на обзоры историков можно было бы сослаться. Вот, например, на конференции историков в МГУ в 2002 году был заслушан доклад М.В. Славкиной «Развитие нефтегазового комплекса СССР в 1960-1980-е гг.: большие победы и упущенные возможности». Не будем говорить о выводах докладчика, они в струе «мэйнстрима», возьмем фактическую справку.

Она гласит: «По данным официальной статистики, экспорт нефти и нефтепродуктов вырос с 75,7 млн т в 1965 г. до 193,5 млн т в 1985 г. При этом экспорт в долларовую зону, по нашим оценкам, составил соответственно 36,6 и 80,7 млн т… Зная среднемировые цены, мы можем дать приблизительную оценку доходов СССР от экспорта углеводородного сырья в долларовую зону. По произведенным нами математическим расчетам, эта цифра, составлявшая в 1965 г. порядка 0,67 млрд долл., увеличилась к 1985 г. в 19,2 раза и составила 12,84 млрд долл.».

Здесь надо заметить, что речь идет не только о сырой нефти, но и продуктах переработки, а это уже не сырье и такая продукция имеет большую добавленную стоимость. Но главное - доход. Накануне «обрушения цен» доход от экспорта нефти и нефтепродуктов в долларовую зону принес СССР доход, равный 46 долл. на душу населения в год. И это называется «сесть на нефтяную иглу»! Даже в потере чувства меры надо знать меру.

А вот Российская Федерация в 2008 году. Экспорт нефти и нефтепродуктов составил 241 млрд долл. или 1697 долл. на душу населения (не будем уж говорить, как этот доход был разделен среди населения). Это в 37 раз больше, чем доход на душу населения в СССР. Это уже реально - «сесть на нефтяную иглу». Здесь обрушение цен топит все хозяйство, а в СССР оно означало сокращение дохода с 46 долл. в год до 30. Это в масштабах экономики была малозаметная флуктуация.

Кстати, надо сказать, что СССР пользовался очень высокими ценами на нефть довольно короткий срок - с 1979 года по 1985 год. А потом цены вернулись к стабильным, но тоже весьма высоким уровням - около 20 долл. за баррель (после 4,6 долл. в 1973 году).

Стоило бы посмотреть обзор, сделанный не историком, а специалистами по нефтяному рынку М.М. Судо и Э.Р. Казанковой, - «Энергетические ресурсы. Нефть и природный газ. Век уходящий», опубликованный в ежегоднике «Россия в окружающем мире. 1998». Здесь сказано: «В 1971-1975 гг. было экспортировано 250 млн т нефти. В период с 1975 до конца 1980-х годов СССР ежегодно экспортировал 100-115 млн т нефти… На соцстраны приходилось 65% всего экспорта нефти и нефтепродуктов, на развитые капстраны - 33%, 2% - на развивающиеся страны». Экспорт «в развитые капстраны» около 30 млн т нефти в год не порождает крупного риска, который могут создать колебания цены со снижением на треть.

Представим наглядно величину зависимости советской экономики от экспорта в целом и от экспорта нефти в частности (рис. 19). На рисунке показана динамика всего экспорта и величины ВНП (валового национального продукта - показателя, который был введен в 1988 году и ретроспективно рассчитан до 1985 года и для 1980 года - отдельно).

Рис. 19. Динамика ВНП и экспорта СССР в действующих ценах, млрд руб.

Из рисунка видно, что доля экспорта в ВНП СССР вообще была очень невелика, за что его хозяйство и критиковали как «автаркическое», недостаточно «открытое» и мало зависящее от внешнего рынка. Колебание цен на нефть не могло сказаться на состоянии экономики в целом, поскольку вес экспорта нефти в экономике был совсем небольшим. В 1989 году, когда была объявлена реформа, ВНП СССР составил 943 млрд руб., а весь экспорт - 68,1 млрд руб. или 7,2% ВНП. В тот год было экспортировано 127 млн т сырой нефти, из них 27,2 млн т - за свободно конвертируемую валюту.

Поскольку две трети экспорта направлялись в социалистические страны по долгосрочным соглашениям, экспорт энергоносителей за конвертируемую валюту составлял около 1% от ВНП СССР. Могло ли «обрушение» цен на нефть привести к краху экономику «индустриально-сырьевого гиганта» СССР!

Трудно себе представить, как множество образованных людей объясняют сами себе механизм происходящей в экономике СССР катастрофы из-за снижения цен на товар, который продается в столь небольших количествах. Ведь с 1980 года по 1988 год экспорт, при всех колебаниях цен на нефть, надежно оплачивал импорт с положительным сальдо в 3-7 млрд руб. - чего еще надо? При этом внутри страны стабильно росли инвестиции и уровень потребления материальных благ населением. Как тезис об автаркии советской экономики совмещается в одной голове с тезисом об «унизительной сырьевой зависимости»? Ведь это два взаимоисключающих суждения.

А.И. Фурсов рисует страшную картину классовой войны, которая якобы вспыхнула в СССР из-за снижения цен на нефть на Лондонской бирже: «Когда рухнули цены на нефть, встал вопрос: кто кого - номенклатура или средний класс? Номенклатура могла затянуть пояса потуже и вернуться на уровень потребления начала - середины 1960-х годов… [Однако] номенклатура, с помощью иностранного капитала и криминалитета (великая криминальная революция 1988-1998 годов) сломала хребет советскому среднему классу… В ситуации, когда рухнули цены на нефть, средний класс оказался единственным источником, который можно было пустить под ножи и ограбить».

Что это? Почему? Зачем пояса потуже? Ведь ничего не изменилось вплоть до реформы - тот же шашлык, тот же коньяк и отдых в Крыму. Что можно было отнять у советского инженера или врача, если «пустить их под ножи»? Зачем ломать хребет среднему классу, если он и был социальной базой перестройки! Кто устраивал овации и забрасывал цветами ораторов от номенклатуры - Горбачева и Яковлева, Заславскую и Аганбегяна, Шмелева и Юрия Афанасьева? Именно этот «средний класс». На средний класс не нужен нож!

Что за чертовщина, однако, мерещится нашим интеллектуалам! Какие художественные образы творит мифологическое сознание.

Если начертить график динамики только экспорта и импорта в более крупном масштабе, то будет видно, что падение цен действительно привело после 1984 года к некоторому снижению экспорта и, соответственно, импорта. Но это было снижение до уровня 1983 года , существенной роли оно в судьбе экономики сыграть не могло. Настоящий спад произошел в 1990 году, и это уже было и следствием, и фактором углубления кризиса, поскольку из-за одновременного спада внутреннего производства и хаоса в таможенной сфере пришлось острый недостаток товаров широкого потребления компенсировать импортом за счет золотовалютных резервов.

К сожалению, при доступности информации, позволяющей строить наглядные графики динамики многих эмпирических показателей, ряд экономистов продолжают культивировать мифы, мешающие разобраться в структуре нашего кризиса.

Из этой истории мифотворчества следует тяжелый вывод. Из сознания политиков и экономистов вытеснена методологическая компонента. В восприятии идущих в народном хозяйстве процессов рациональные оценки заменены идеологическими. Образованные люди выслушивают важнейшие, чреватые необратимыми последствиями утверждения политиков, но не требуют и не ожидают рациональной аргументации этих утверждений. Они принимают или отвергают их в зависимости от политических установок момента, а принятые оценки становятся у них стереотипами мышления. В годы перестройки поверили Горбачеву и Яковлеву, и в сознании запечатлен устойчивый штамп: СССР рухнул из-за смертельного экономического кризиса 1970-1980-х годов. За двадцать лет все эти люди, обладай они минимальной способностью к рефлексии, могли убедиться в ложности этого мифа, но не пожелали этого сделать. Навыки критического анализа и рефлексии в отношении экономических процессов утрачены.

На следующей лекции рассмотрим два-три дополняющих мифа.

Тема 1. Миф как форма общественного сознания

1. Формы общественного сознания

Сфера политики включает в себя институциональную и неинституциональную - духовно-нравственную сферу . К ней относится политическое сознание, политическая культура, политический менталитет политические идеологии. Базисом духовно-нравственной сферы является политическое сознание , которое представляет собой индивидуализированное восприятие человеком мира политики.

В том случае, если различные идеи, взгляды, убеждения разделяются и признаются другими членами общества они становятся предметом определенного консенсуса и обретают статус «социальных фактов» по терминологии Э.Дюркгейма. Они определяют то, во что люди данного сообщества верят, с чем считаются, что думают, как и о чем судят. В данном случае эти идеи субъективированные индивидами становятся общими, что сплачивает людей, у которых появляется готовность защищать осознанные идеи как свои собственные. В данном случае можно говорить не об индивидуализированном сознании, а об общественном или групповом сознании, при этом не имея ввиду, что общество или группа - это мыслящий субъект .

Когда вырабатывается коллективный консенсус, для каждого члена группы основным аргументом становится представление, что так же думают и другие, с которыми данный человек себя идентифицирует. Общественные взгляды приобретают сильную инерцию и изменяются с трудом . Более того, они производят впечатление бесспорных истин, которым нет альтернативы и поддаются догматизации. Только этим можно объяснить, почему некоторые убеждения сохраняются в общественном сознании на протяжении целых эпох, не претерпевая изменений даже при столкновении с очевидными фактами или опытными данными, противоречащими им.

Наиболее инерционными сообществами с точки зрения общественного сознания являются нации, народы. Национальное сознание имеет своеобразие - богатство символов, мифов, стереотипов и предрассудков. К тому же оно сильно насыщено эмоционально, объединяя патриотические и националистические чувства и страсти, которые влияют на осознание своего места в мире, на отношение к другим нациям и народам.

Другой тип групп, вырабатывающих общее сознание, - это социальные классы. Классовое сознание предполагает ощущение общей ситуации, в котором оказывается социальный класс, общей судьбы, общих перспектив, а при определенных условиях - ощущение собственного достоинства, особенно типичное для высших слоев общества.

Богатую и своеобразную ветвь общих верований культивирует Церковь . Эти верования опираются на свойственную данной религии теологию. Для групп, объединенных религиозной верой, характерна перенасыщенность символикой и метафорами, эзотеричность, что делает недоступным религиозные идеи для обыденного сознания верующих и возникает потребность в посредниках и интерпретаторах - священниках и капелланах

Общественное сознание выступает в различных формах . Первой из таких форм является обыденное мышление - распространенные в данной группе спонтанные, интуитивные суждения и представления . Они фиксируют разнообразный опыт, который члены данного сообщества получают в повседневной жизни. Обыденные представления являются прочными, обладают силой инерции и догматичным элементом коллективного фольклора.

Другой формой общественного сознания являются широко представленные и развитые в каждом обществе - от примитивных до современных - идеи и представления о сверхъестественном, потустороннем мире и о загробной жизни . Их предметом является сфера сакрального, таинственного, вызывающего трепет, уважение и страх и отличающаяся от сферы земного . Идея сакральной сферы является ответом на универсальную потребность, вытекающую из неуверенности, непредсказуемости человеческого существования. К этой сфере относятся мифы, магия, религия. Их характерной особенностью является то, что с самого своего возникновения они не подлежат и не поддаются проверке, их нельзя поставить под сомнение, поскольку они взывают к вере и опираются на веру . Это не утверждаемые, а заявляемые истины , и сила их заключается не в какой-то аргументации, а в авторитете того, кто их устанавливает и «выдает на веру», то есть самого Бога, его земных обличий в виде посланников, пророков, наместников.

Третья составная часть общественного сознания - это идеологии . Их отличает функция, которую они выполняют по отношению к определенным группам. Это системы идей, которые создают обоснование, обеспечивают легитимность, поддержку групповых интересов или утверждают групповую идентичность. Идеологии основаны на рационалистическом восприятии мира и своего группового положения в обществе, на которое в различной степени оказывают влияние стереотипы, предрассудки.

В качестве четвертой формы общественного сознания П.Штомпка выделяет общественное мнение - характерный для данной группы комплекс взглядов на общественные явления, то есть на дела, относящиеся к политической, экономической, общественной, международной и другим сферам .

К пятой форме общественного сознания относят научное знание - такие убеждения и взгляды, которые мы оцениваем в категориях их истинности или ложности, требуя их обоснования при помощи систематически применяемой методологии, в ходе научных исследований.

Чрезвычайно богатый раздел общественного сознания формируют искусство, литература и музыка. Они отвечают некоторым необычайно сильным человеческим потребностям в творчестве, в выражении своих эмоциональных переживаний и эстетических ощущений.

Общественное сознание - чрезвычайно богатая и сложная область, которая формируется в сложном взаимодействии двух процессов . С одной стороны , происходит спонтанное формулирование идей, убеждений и взглядов обыкновенными людьми в ходе их повседневного существования. Эти идеи входят в групповой обиход, становясь частью иных убеждений. Но так как люди имеют разные способности формулировать идеи и убеждать других людей, то со временем появляется профессиональная группа тех, кто формулирует, выражает идеи и манипулирует общественным сознанием. И тогда, с другой стороны , идущим снизу процессам формирования сознания начинают сопутствовать процессы, идущие сверху, которые в современном обществе становятся доминирующими. Общественное сознание все больше превращается в арену деятельности специалистов, а массы выступают как реципиенты неких профессионально сформулированных и преподнесенных идей .

2. Социально-политические миф как составная часть политической культуры общества

Миф - наиболее древняя форма систематического политического мышления, но в то же время и современная , потому что и сегодня причастность к национальным, социально-групповым, профессионально-кастовым мифологическим комплексам как к непременной части своей цивилизации, объединяет людей с различным жизненным опытом, уровнем образования и экономическими возможностями.

Комплекс социально-политических мифов служит важным показателем состояния политической культуры общества в целом. На современном этапе передний план в ней все более занимают универсальные, «общечеловеческие» идеи и ценности . Но не они, в конечном итоге, определяют специфику развития национального политического процесса. Они, скорее, создают некоторый «цивилизационный фон», в сравнении с которым корректируется структура и содержание идейного обеспечения современных политических процессов в различных государствах. В гораздо большей степени национальная специфика предопределена массивом так называемых социально-мифологических представлений о политической реальности. Они, эти представления, создают неповторимую историческую и национальную окраску политической культуры и, в известной мере, ее своеобразное внутреннее качество.

Именно мифологически стереотипное восприятие массовым сознанием политических реалий обусловливает вариативность политических процессов в разных цивилизационных системах, и, часто, их не прогнозируемость средствами политической науки . Это связано с тем, что факт политической жизни одной и той же формальной конфигурации (например, появление какого-либо демократического политического института или инициированная государственной властью реформа), будучи включенным в социально-мифологический контекст определенной цивилизационной системы, порой воспринимается и оценивается различными обществами достаточно противоположно.

Например, институт частной собственности на землю и природные ресурсы, положительное отношение к которому признано нормой и прочно укоренено в политической культуре западных демократий, в современной России никак не получает широкого общественного признания. И это происходит вопреки всем формальным экономическим и политологическим расчетам и всем усилиям государственной власти и СМИ по пропаганде его практической пользы. Отношение к земле как общественному (точнее — божественному) достоянию является одной из сущностных характеристик российской цивилизации. Эта доминанта, отрефлексированная массовым сознанием, получила историческое воплощение в устойчивых нормах поведения «на миру», в мифологических образах «кулака» и «помещика», в символике «начальственного» поведения должностных лиц на селе, а также в стереотипных суждениях и оценках по поводу операций с земельными ресурсами, как захватов «общей собственности». Она существенно повлияла на общественный статус и судьбу фермерского движения в современной России, а также на общий ход реформ в аграрном секторе. В сущности, она заблокировала на уровне общественного сознания тот вариант реформ, который предполагался изначально.

На значимость духовно-нравственных измерений политического процесса указывает тот факт, что общественная жизнь преобразует любые акты и явления в соотнесенные с ценностями символические содержания . В связи с этим политика может рассматриваться как разновидность духовного производства , а мировая история - как история обмена между духовным и материальным мирами. Отделенность теории политического процесса от духовно-нравственных практик была связана с доминированием инновационного общества, которое несет в себе серьезные проблемы. ХХ век отмечен социокультурными, нравственными, экологическими, демографическими кризисами, разрешение которых в рамках рационализированного инновационного общества оказывается затруднительным . Возникает потребность уравновешивания инноваций традицией, которая тесно связана с религией и мифологическим наследием .

Мифологическое мышление и исследование древних мифов начало занимать внимание ученых XIX века в связи с открытием этнографических групп , находящихся на ранних стадиях развития , а также с развитием социологии религии. В ХХ веке был накоплен огромный фактический материл в области изучения мифов, религиозных символов и ритуалов, предприняты попытки исследовать архаические пласты человеческого сознания, систематизированы и обобщены древние мифологические тексты (Дж. Фрезер, М.Элиаде, М.Малерб, К.Леви-Стросс, Л.Леви-Брюль, Дж.Кэмбелл, К.Хюбнер и др.), методами аналитической психологии выведена зависимость поведения людей от мифологических образов подсознания (К.Г.Юнг ).

Достигнутый уровень научных результатов позволил использовать их не только к древним сообществам, но и к современной политике. Современность породила также потребность в новых исследованиях политических процессов, связанных с секуляризацией и массификацией социальных явлений (Г.Лебон, Х.Ортега-и-Гассет и др.), воздействием на сознание средств массовой информации (Г.Тард ), с выделением основополагающих стилей мышления (К.Мангейм ), с прояснением роли стилей жизни и символического капитала в формировании политических групп (П.Бурдье ), с реализацией медиа-коммуникативной функции власти (Н.Луман ), с новыми проявлениями иррациональных мотивов в массовом поведении (С.Московичи ).

Особая актуальность обращения к исследованию политических мифов и механизмов действия духовно-нравственных факторов обусловлена кризисным характером политических процессов и общественного развития в ХХ веке, порождающим перманентный мировоззренческий кризис не только у отдельных индивидуумов, но и у представителей власти, теряющих целеполагающие ориентиры государственного управления . Невозможность оперативной корректировки рационально построенной “картины мира”, недоступность для большинства сложнейших построений современных естественных наук вызвали к жизни запрос на “мягкие” формы рациональности , в которых некоторые элементы знания подменены метафорами, социальными мифами , которые одновременно, заменяют и ушедшую из повседневной жизни религию.

В исследованиях социальных процессов проблемы самосознания зачастую соотносятся с сиюминутной целерациональной деятельностью человека, в то время как в философской антропологии “масштаб” анализируемых явлений укрупняется, в нем теряются особенности политической культуры реально существующих сообществ. Одновременно политологический рационализм, поставленный на службу политическим технологиям, пренебрегает жизненно важными ценностями, ограничиваясь изучением феномена власти и оставляя в стороне проблему смысла той или иной политической практики.

Религиоведческие исследования, которые могли бы преодолеть этот недостаток, на сегодня в значительной мере являются либо чисто апологетическими, либо ограничиваются анализом догматических текстов, межконфессиональных проблем, взаимодействия церкви и государства. Темы “Религия и политика”, “Миф и политика” крайне редко затрагиваются философскими и политологическими исследованиями. Между тем, именно эти темы становятся особенно актуальными в связи с появлением квази-религиозных социальных концепций и проявлением мифологических закономерностей в системе политической пропаганды (фашистская Германия, сталинская Россия, трумэновские и рейгановские США, маоистский Китай и т.д.). Попытки демифологизации соответствующих концепций в научных исследованиях , как правило, сопровождаются новой ремифологизацией , выстраиванием догматического антитезиса.

Весь этот комплекс новых научных результатов и новых условий социального развития ставит в повестку дня углубление и расширение классической социологии религии Макса Вебера и ее дополнение исследованиями политических мифов. В значительной мере веберовская социология может быть дополнена философскими подходами к изучению мифа Алексея Лосева и Эрнста Кассирера, а также новыми исследованиями в области политических процессов, социальной психологии, политических технологий и средств коммуникации.

Усложнение и ускорение социальных процессов, с одной стороны , а с другой - углубление рационализации всех сфер жизни в ХХ веке , привели к парадоксу: все более усложняющуюся рациональную картину мира можно отразить в массовом сознании только путем предельного упрощения социальных концепций - вроде концепций “конца истории”, “столкновения цивилизаций”, “золотого миллиарда” и т.п. Вместе с тем, такого рода концепции сами становятся элементами социальных мифов, средствами воздействия на массовое сознание, духовно-нравственные ориентации и политический процесс.

Признание мифа явлением рациональным либо иррациональным влияет и на общую оценку социального мифотворчества как процесса. Если миф есть иррациональная умственная деятельность, то творческое начало этой деятельности должно быть невелико. Сколь бы ни был политически активен и творчески настроен человек, динамика его мифологического комплекса будет определяться иррациональными факторами («архетипами», «иллюзиями»), не поддающимися рациональному контролю и совершенствованию.

Если же миф есть процесс рациональной интеллектуальной деятельности , то есть имеющей некоторый рациональный смысл и обеспечивающей сознательное участие человека в политической жизни, то исследователь вправе признать активное творческое начало в мифотворчестве и искать связь между динамикой политического процесса и динамикой мифотворчества . Тогда, действительно, появляется возможность понять политический миф как частное направление социальной активности в общей структуре политического процесса.

3. Потребность в изучении политических мифов

Для политической науки важно иметь собственный, отражающий специфику ее предмета и метода, ракурс анализа идейного обеспечения политического процесса. Пока такой специфический теоретический подход отсутствует применительно к политико-мифологической проблематике. Есть ли в нем нужда и не достаточно ли уже того многого, что было сказано о «политическом мифе» в прежнее время представителями иных научных дисциплин? Общие характеристики суждений об особенностях мифологической формы сознания Д. Вико, И. Г. Гердера, Ф. В. Й. Шеллинга, Д. Д. Фрэзера, Э. Дюркгейма, Л. Леви-Брюля, Ф. Кронфорда, З. Фрейда, К.-Г. Юнга, Ф. Ницше, М. М. Бахтина, А. Ф. Лосева, Э. Голосовкера хорошо известны широкому кругу специалистов.

Проблема заключается в том, что заимствуемый политологией из философии и культурологии теоретический опыт анализа социально-политического мифотворчества не содержит четких указаний для решения вопроса о связи динамики последнего с динамикой политического процесса .

В нем хорошо разработан ракурс анализа социального мифотворчества как универсального, внеисторического феномена человеческого сознания, делающего свой выбор между «традиционной» и «модернизационной» парадигмами развития социума и личности. Но моделируемая картина выбора либо одномоментна, статична, привязана к определенному, ограниченному в пространстве и времени качественному состоянию массового сознания, или же уникальному стечению политических обстоятельств.

Философско-культурологический ракурс не объясняет, каким образом, какими путями в политическом процессе происходит увязывание социального мифотворчества (как определенной интеллектуальной реакции социума на состояние политики, с одной стороны, и, с другой стороны, как фактора политических отношений) со свойствами исторически подвижной политической реальности . Этот важный для политической науки аспект в сознании исследователя, с одной стороны, нередко заслонен опытом обыденного восприятия проблемы политического мифотворчества социумом, к которому сам ученый принадлежит. С другой стороны, его готовность к заимствованию «классики» во многом предопределена свойствами той научной традиции, соотнесением с которой определяется его социальный статус.

Социально-политический миф в быту часто отождествляют со сказкой , чем-то искусственно выдуманным, не имеющим отношения к реальности и даже вредным для здорового человеческого рассудка. Подобное убеждение ведет к тому, что все те моменты политической жизни, с существованием которых индивид не согласен, он охотно объявляет ложными, фактически несуществующими, то есть «сказочно-мифическими». Определение чего-то как «мифа», «мифического» приобретает свойства процедуры навешивания политического «ярлыка» безотносительно к фактическому качеству «товара».

Для устойчивости в массовом сознании такой упрощенной трактовки феномена социально-политической мифологии существуют объективные основания :

Ø знакомство образованной части граждан с элементами античной и славянской мифологии в стенах средней и высшей школы (причем с заметным акцентом на фантастичности и художественной сущности сюжетов).

Ø столкновения в повседневной жизни с PR-технологиями, нередко спекулирующими в деструктивных целях понятиями из арсенала социальной мифологии.

Ø отсутствие у современной политики собственной положительной эстетики, конструктивного эмоционального компонента - что соприкасается с миром политики, то приобретает смысл намеренного умысла или расчета.

Все это закрепляет в обыденном сознании современных людей упрощенно-пренебрежительное отношение к мифу как аналогу бытового обмана, или выдумки. Оно переносится и на все попытки собственно научного контроля за генезисом мифологической информации и ее использованием в политике. Любое теоретизирование по поводу социально-политического мифотворчества со стороны общества и со стороны самого исследователя чисто субъективно воспринимается как занятие своего рода проблемой идейной диверсии.

При этом в плане других своих цивилизационных качеств (как философская, этическая, историографическая, этнокультурная система), социальный миф традиционно имеет в научном сообществе гуманитариев положительную оценку своих информативных возможностей и социальных функций. А это ведет к тому, что фактически исследованию подвергается не единый, реально существующий процесс социального мифотворчества, включая его политическую составляющую, а обособленные друг от различные виды мифотворчества .

Чем можно объяснить такое избирательно-негативное отношение ученого сообщества именно к политическому мифу в ряду прочих проявлений социального мифотворчества?

Обращают на себя внимание несколько важных обстоятельств. Эпоха Просвещения, XVIII век европейской истории, была временем всеобщего увлечения эстетикой античности, ее мифологией и, одновременно, временем беспощадной критики средневековых клерикально-политических социальных стереотипов. Уже тогда в европейском научном сообществе зримо обнаружилось различие между эмоциональным восприятием феномена социального мифа и строго научным анализом этой проблемы. При существовавшем в XVIII в. уровне философского и эмпирических знаний об историческом прошлом, критика средневекового мистицизма и суеверий естественным образом разворачивалась в русле противопоставления светлого образа античной мифологии негативному образу мифологии европейского Средневековья .

Средневековая клерикально-политическая мифология, обладавшая значительно большей, в сравнении с античным временем, политической нагруженностью, становилась для европейской науки не предметом изучения и понимания, а объектом борьбы и разоблачения. Европейский романтизм первой четверти XIX в. с его апологией «здоровой» национальной исторической традиции и консервативно-героическими идеалами внес немалый вклад в общественную реабилитацию культурной ценности средневекового политического мифа . При этом широко использовались приемы его поэтизации, художественной обработки. Обществу был возвращен интерес к мифологическому знанию, но в таком художественно обработанном варианте миф стал еще менее привлекательным объектом внимания для политической науки.

Свою роль сыграло и то обстоятельство, что в рассматриваемый период лидерство в постановке и научной разработке политологических проблем прочно удерживали либерально и демократически, а также рационалистически ориентированные исследователи. Для либерально и демократически мыслящих наблюдателей поэтика мифа была не более чем ностальгической реакцией консервативного сознания на необратимость демократического процесса, с помощью которой восполнялся недостаток научной аргументации в теоретических построениях интеллектуалов-консерваторов .

Кроме того, готовность видеть в политическом мифе нечто внешнее по отношению к реальной жизни, лишенное положительной эстетики и чуждое общественному прогрессу поддерживалась в научном сообществе благодаря некоторым фундаментальным свойствам европейского политического процесса. Революционные конфликты конца XVIII — первой половины XIX вв., потрясшие до основания политические системы многих европейских государств, наглядно продемонстрировали факт: агрессия народных масс мотивирована не столько представлениями о рациональности и пользе (в том виде, как их трактовала просветительская философия), сколько социальными мыслительными и поведенческими стереотипами . Причем представлениями близкими по характеру к архаическим и средневековым «предрассудкам», то есть религиозно-политическим мифам .

Информационное наполнение этих мифов радикально не согласовывалось со светлыми либеральными идеалами свободы, конституционной законности, защиты политических и экономических прав личности. На лозунги свободы, равенства и братства, на усиленную пропаганду нового «культа разума» французская крестьянская масса, например, ответила устойчивыми контрреволюционными движениями. Точно так же и рабочие выходили на баррикады под лозунгами классовой вражды.

На волне революционной социальной активности вместо «общества благоденствующих граждан» рождалась новая европейская политическая тирания со своими культами героев и политического насилия . Просвещенных аналитиков, стремившихся к максимально точной оценке смысла и назначения различных элементов политического процесса, такой поворот событий приводил к заключению о «дикости» идейной мотивации поведения «толпы» и о принципиальной невозможности ее участия в политическом процессе без контроля со стороны высокоинтеллектуальной элиты.

Внешне все выглядело так: «масса» в качестве субъекта политического процесса руководствуется (вопреки прогрессивному движению истории) предубеждениями, суевериями, заблуждениями, несовместимыми с «правильным» научным пониманием политики. Истинное же знание о политике свойственно лишь элите, шагающей «в ногу» с прогрессом. Этот элитарный тон осуждения мифов массового сознания унаследовала и современная политология.

Подобным же образом и российские интеллектуалы отреагировали на активизацию с середины XIX в., со времени «Великих реформ», социально-политической мифологии крестьянства и дворянства, а также на появление мифологии пролетарского революционализма. Вместо прогрессивного движения к «общинному социализму» или к крепнущей «монархической государственности», перед их глазами разыгрывалась драма взаимного непонимания правительства и различных социальных групп, которые все вместе продолжали цепляться за идеи и ценности, с научной точки зрения, квалифицируемые интеллектуальной элитой как пережитки средневековья или «великая ложь нашего времени» (К.П. Победоносцев).

Политический миф прочно владел массовым сознанием и ученое сообщество Европы и России, гордое достижениями рационалистической науки в «покорении» природы и в философском обосновании «законов» общественного развития, было бессильно что-либо принципиально изменить. Активность социальной мифологии ставила под сомнение, ставший в XIX в. общепринятым, тезис о всесилии науки в объяснении и преобразовании мироздания .

Этот факт предпочтения массового сознания мифу перед наукой по условиям исторического времени находил лишь одно разумное объяснение : политический миф покоится на каком-то недоступном для «строгого» научного анализа основании. Следовательно, он по самой своей сути противоположен науке, а значит — ложен . Он несовместим с рациональной мотивацией политических поступков человека , а значит — иррационален . Его источник кроется в темных глубинах человеческого подсознания, недоступных благотворному воздействию научного знания.

Данная философская посылка, отлучающая миф от предметного поля науки, со временем была подкреплена созданием соответствующей объяснительной схемы в духе научного рационализма . Смысл ее сводился к следующему. Пользуясь различными критическими ситуациями или элементарным невежеством человека, миф прорывается в «светлую» зону человеческого рассудка и начинает подавлять разумную мотивацию его политического мышления и политической деятельности человека . Такой способностью он обладает в силу исключительной, в сравнении с научным знанием, эмоциональной нагруженности, унаследованной от архаических времен . Эта магия архаики мешает людям видеть в мифе ложный ориентир.

На протяжении XIX и XX вв. такая логическая схема была развита в ряде философских, культурологических и политологических интерпретаций сущности социально-политической мифологии. Наиболее последовательно, в применении к историческим и политическим сюжетам, ее разработал германский философ Карл Густав Юнг . По его представлению все социальные мифы, включая политические, входят в структуру так называемого «архетипического», то есть био-социально-наследуемого человеком исторического и политического знания . Они составляют диалектическую противоположность сознательной мотивации человеческого поведения в политике и повседневной жизни .

До настоящего времени эта теоретическая схема активно привлекается отечественными политологами в тех случаях, когда реальный характер политического участия масс расходится с их прогнозами и требуется оправдание научного просчета: во всем повинен непреодолимый «архетип» массового сознания!

Необходимо упомянуть еще об одном обстоятельстве. К устойчивому негативному восприятию проблемы политического мифа европейское научное сообщество подталкивала колониальная политика западноевропейских государств . Доминирование в жизни колонизируемых социумов традиций, сословных норм и мифологических мотиваций деятельности, служило для сторонних ученых наблюдателей весомым аргументом в пользу того, что политическая мифология чужда прогрессирующему здоровому (цивилизованному) общественному организму. Колониальная политическая практика, в свою очередь, получала в таком научном подходе сильную идейную опору.

Против подобной узкой трактовки социального значения политической мифологии выступил германский философ Фридрих Ницше . Напротив, полагал он, миф, как способ осмысления реальности в целостных образах, восполняет собой утраченную целостность современной цивилизации и культуры (в это понятие он включал и политику). В этом смысле миф действительно противостоит линии развития современной европейской цивилизации, ибо он возвращает ей изначальную цель — генерирование все более совершенной культуры усилиями новой, мыслящей масштабами мифа, политической элиты — «сверхлюдей».

В определенной мере такой подход предвосхитил современное эвристическое направление в развитии точных наук, когда образ процесса или явления позволяет понять его сущность «в обход» логического доказательства. Однако в то время достаточно непривычное для научного мира Европы образно-мистическое философствование Ф. Ницше и его акцент на иррациональности мифических образов еще более укрепили в среде ученых традиционно настороженное отношение к политическому мифу.

Было и другое объективное обстоятельство, о котором уместно упомянуть, воспрепятствовавшее изменению отношения науки к проблеме политического мифа в конце XIX и первой половине XX вв., когда научное сообщество стало в целом лояльней относиться к методологическим новшествам и охотней признавать научный статус знаний, приобретенных нетрадиционными способами. Изменению ракурса взгляда на проблему мифа помешал новый политический феномен. Повсеместно в Европе наблюдался интенсивный рост националистических настроений и общественных симпатий к авторитарным способам властвования . Под сомнение была поставлена, казавшаяся незыблемой, ценность либеральной традиции. На фоне устремленности европейской цивилизации к консолидации культурных, экономических и политических ресурсов, распространение в массовом сознании националистической мифологии «крови и почвы», героизация насилия и агрессии, поиски «арийских» предков и легендарной «Шамбалы» как предпосылка осознания своей национальной исключительности — все это выглядело совершенной аномалией в рациональном мире европейской культуры, взрывом иррациональных мотиваций политического мышления и поведения масс и политической элиты.

Одновременно практика агрессивной националистической пропаганды давала наглядный материал для заключения, что тяга к мифу массового сознания была искусственно инспирирована враждебными нормальному миропорядку политическими силами. Сама политическая жизнь как бы давала в руки политологам ключ к пониманию механизма функционирования и доминирования политических мифов в массовом сознании. Эта видимая на поверхности мифоактивность, в синтезе с прежде охарактеризованными философскими заключениями о сущности мифотворчества, породила наиболее распространенную в современной политологии схему мифогенеза .

Смысл ее таков. Политический кризис, крушение привычных отношений с властью, привычных ценностей и ориентиров вызывает в человеке иррациональный страх перед будущим и стремление защитить свое существование возвращением к приемам и представлениям архаической магии . Все, от слова до политического обряда, приобретает второй магический смысл. Если находится политическая сила, готовая извлекать из этого массового психоза и смысловой аберрации свою выгоду, то господство мифа в политике становится тотальным .

Этот механизм германский политолог Эрнст Кассирер , эмигрировавший от преследований нацистов в США, назвал «техникой политических мифов». Указывая на связь мифа с политическим кризисом, Э. Кассирер, в сущности, раскрывал лишь один из вариантов активации мифических пластов массового сознания. Сам принцип отбора массовым сознанием политической информации для преобразования ее в миф, то есть мифогенез , остался в его концепции непроясненным. По обстоятельствам момента в этом не было потребности. Экстремальность противостояния либеральной и национал-социалистической идеологий делала указание на иррациональность мифологем, их связь с темными пластами сознания информационно достаточным в плане характеристики сущности политической мифологии.

Во второй половине XX в. тенденция упрощения проблемы политического мифа до уровня описания случаев злонамеренного мифотворчества получила подкрепление в идеологической полемике периода «холодной войны». Для противоборствовавших сторон обвинение противника в политическом мифотворчестве стало стандартным приемом его публичной дискредитации . Ассоциирование политической мифологии с идеологической диверсией прочно укоренилось в сознании современников . Настолько прочно, что в переосмыслении политических ценностей и ориентиров, развернувшемся в европейской и отечественной науке с начала 90-х гг. XX в., все внимание исследователей замкнулось на критике «тоталитарных» мифологий сталинизма и германского национал-социализма, как намеренно продуцированных левыми и правыми радикалами России и Германии антиподов идейного мира «цивилизованной демократии».

Такая критика отождествлялась в отечественной публицистике 90-х гг. минувшего столетия с «демифологизацией» науки и массового сознания, с прорывом к объективному политическому знанию. В итоге же резко сузились границы представления о социально-политической мифологии как предмете политологического анализа.

Искусственное сужение предмета внимания политической науки стимулировало наиболее активную его разработку в прикладном ключе на уровне PR-технологий. Прочие исторические формы становления отечественной и зарубежной политической мифологии, за исключением известных XX столетию, то есть все то, что не укладывается в структуру и задачи PR-а, до настоящего времени остаются практически не исследованными и лежат как бы вне поля интересов современной политологии.

Экскурс в историю формирования свойств философско-культурологического теоретического опыта описания социально-политического мифотворчества позволяет представить с чем, в сущности, имеет дело современный исследователь-политолог, следующий в русле устоявшихся оценок: со свойствами мифа как объективным научно выверенным фактом или же с некоторой историографической научной традицией определения этих свойств? От этого зависит отношение его к тем трудностям, которые обнаруживаются при попытке применения «классического» толкования сущности социально-политического мифа к решению конкретных политологических аналитических задач.

Суждения о ложной и иррациональной природе социально-политического мифотворчества генерируют в обществе опасные для его самочувствия завышенные надежды на способность науки вытеснить миф из политического процесса, придать политической жизни «правильные» очертания. На почве подобных ожиданий и приобрел популярность в 90-е гг. уже упомянутый лозунг «демифологизации» идеологической сферы. Попытки его реализации в науке и практической политике привели современное российское общество к потере универсальных консолидирующих идейных ориентиров . Для политической же науки это обернулось утратой некоторой доли общественного доверия и востребованности в сравнении с политтехнологиями.

Современная политическая мифология как предмет анализа, становится трудноуловимой. Объявляя ту или иную политическую идею либо ценность «мифом», то есть идеей (ценностью) ложной и иррациональной, исследователю почти невозможно соблюсти точность пользования понятийным аппаратом и границу между строгой научностью анализа и идеологически-публицистической полемикой. То, что для одной политической силы является несомненной истиной, для ее политических противников будет не более чем мифом, используемым для завоевания симпатий электората . Как, например, однозначно квалифицировать привнесенный извне в постсоветское политическое пространство тезис о «демократическом выборе россиян» или о «рыночной демократии» в случае, если предусматривается, скажем, их инкорпорация в идеологическую доктрину и требуется широкая общественная поддержка этих идей?

Или же, с другой стороны, как квалифицировать укорененный в национальной цивилизационной специфике тезис о доминировании в российском социуме «соборного начала» ? Назвать их «мифом», «идеологией» или же «идеей» и «ценностью»? Кроме того, фиксация проявлений активности политических мифов лишь в кризисных фазах политического процесса оставляет открытым вопрос о судьбе политических мифов в периоды его стабильного течения.

Реальная связь социально-политической мифологии с историческим «фоном» может быть выявлена по историческим и современным источникам — летописям, актам, документам личного происхождения, программным документам партий, публицистике, научным сочинениям и т. д., в которых век за веком отражена интеллектуальная работа российского социума по созданию стереотипов, характеризующих свойства национальной политической жизни в прошлом, настоящем, а также в перспективе.

Изучение отечественной политической мифологии по отечественным источникам имеет то преимущество, что открывает возможность синхронизации изменений в качественных характеристиках российского политического процесса с изменениями в его идейном обеспечении, то есть позволяет прослеживать историческую динамику социального мифотворчества.

Соответственно и политическое мифотворчество современных социумов предстает как естественное развитие и усовершенствование исторически выверенного и национально своеобразного, оптимального способа обращения с социально значимой информацией . В таком ракурсе связь современного мифотворчества с его архаическими прототипами выглядит более естественной и доступной научному анализу.

Отслеживая, как политическая идея или доктрина ситуативно озвучивалась в исторических текстах, можно уловить в ней тот устойчивый блок социально значимой информации, который был интересен обществу с точки зрения долговременных потребностей его политического быта . Блок, который оберегался и воспроизводился им и, соответственно, активно подвергался стереотипизации в форме символов, традиционных обрядовых действий и идеологических установок. Тем самым посредством анализа мифологической составляющей политической идеи или целой доктрины, или же конкретного социального действия, исследователь может выходить на научную конкретизацию вопросов связи объективного и субъективного начал в движении политического процесса .

Игнорирование национального исторического контекста эволюции социально-политической мифологии объясняет бесплодность усилий отечественных теоретиков по стимулированию политического процесса в современной России за счет конструирования новой и перспективной национальной идеологии. Историческая конкретика, то есть фактическая социокультурная адаптация идей, ценностей, имеющих, в том числе, свойства политических мифов, может быть предложена ими на роль маяка в продвижении российского общества вперед.

Выход из круга теоретических и прикладных нестыковок в исследовательской процедуре видится в разработке собственно политологической теории социально-политического мифогенеза, позволяющей конструировать «сквозное» (социально-мифологическое) измерение политических процессов различного уровня и масштаба. Решение поставленной задачи есть приближение к демистифицированному, рациональному научному пониманию факторных свойств политического мифотворчества в политическом процессе и к достижению комплексности политологического анализа его свойств.

Н.И.Шестов предлагает, следующую схему , описывающую соотношение основных понятий, которые, обычно, бывают задействованы в анализе социально-политического мифотворчества, и характеризующую динамику взаимодействия тех реалий, которые стоят за понятиями . Схема акцентирует момент упомянутого общественного настроя на вариативное использование одной и той же информации в разных политических ситуациях.

Можно представить, что по мере разворачивания во времени и пространстве политического процесса происходит некоторая качественная эволюция общественного отношения к его информационному компоненту. Общество стремится максимально сохранить полезную для него политическую информацию и, ради удобства ее трансляции из поколения в поколение, использует отработанный в рамках ранней («классической») мифологии способ стереотипизации. Смысл его таков, что некоторая часть полезной для общества информации исключается из сферы возможного критического анализа и становится устойчивым фундаментом социального бытия .

Исконное назначение мифологии состояло в том, чтобы задавать общие координаты положения социума в системе мироздания. И на новом, политическом этапе опытным путем, соотнесением новых моментов политического быта с историческим наследием социума, для идей, понятий, норм политического поведения находится некоторый уровень информационного наполнения. Такой, который является принципиально достаточным для всех участников политической игры, выполняет роль ее исходного условия, задает координаты положения и линии связи участников политического процесса.

Предлагаемая схема позволяет достаточно органично увязать политологическую характеристику феномена политической мифологии с философскими и культурологическими наработками по социальной мифологии, с их фактурой и методологией. Политический миф предстает в виде определенного этапа эволюции социального мифотворчества , специфика которого есть лишь производное от специфики политического состояния общества. Поэтому представляется целесообразным вести речь о политическом мифе как стереотипе, организованном по принципу достаточности для участников политического процесса заключенной в нем информации о политической реальности в ее прошлом, настоящем и будущем состояниях. Стереотипе, имеющем, в силу включенности в политический процесс, повышенную эмоциональную нагруженность и меняющем ее (что часто выглядит как рождение или угасание мифа) в зависимости от свойств и потребностей конкретного этапа политического процесса.

Мифология, в качестве оптимального способа идейной адаптации социума к воздействиям извне на его повседневный быт, найденного еще в догосударственный период, применяется им и для оправдания новых отношений, привносимых в общественную практику политической элитой (часто иноплеменной или ориентированной в мышлении и поведении на иноцивилизационные образцы).

Многократно повторенный в политической практике некоторый набор стереотипных суждений и понятий, мотиваций активности становится информационным наполнением политической традиции. Миф начинает соотноситься с некоторым конструктивным порядком политических действий-обрядов.

Естественно возникающая по ходу дальнейшего развития политической жизни социума проблема отношения социальных групп и общества в целом (его новых поколений) к этой традиции разрешается по нескольким направлениям. В частности, усилением эмоционально-оценочного обрамления стереотипов в момент их подключения к политической практике.

Если эмоционально-оценочное отношение к политическим стереотипам в общественной группе или социуме в целом сопрягается с некоторым положительным результатом практического применения, то они приобретают смысл ценности , которую общество всячески оберегает от покушений извне и изнутри, обставляя системой поощрений и наказаний, синтезируя с сакральными ценностями и увязывая с активностью политических институтов. Возникает представление о «незыблемых» социально-политических ценностях (устоях общественного и государственного порядка), определяющих поведение всех фигур политической игры на уровне цивилизационной специфики.

В русле изучения традиции и обоснования ее общественно-политической ценности создается научная доктрина (если речь идет о научном ракурсе видения проблемы) или идеологическая схема (если речь идет о ракурсе, в котором видят ситуацию политические институты).

При этом, на каждом следующем витке политического процесса, как следствие сосуществования в нем различных форм и уровней участия субъектов в политике, сохраняется «генная» зависимость различных состояний и форм его идейного обеспечения от исходного способа преобразования информации — стереотипизации .

Стереотипы конструируют фундамент и идеологии, и научной доктрины. Они придают современное звучание традициям далекого прошлого. В социуме с развитой политической системой, все эти состояния и формы оказываются одновременно востребованными. Таким образом, в основании каждого идейного новообразования, включающего социальные стереотипы, сохраняется унаследованный элемент мифологически скомпонованной информации .

Если принять такое соотношение понятий и обозначаемой ими реальности, то для исследователя использование категории «политический миф» в ряду прочих обозначений социально-политической реальности становится вопросом признания непрерывности политического процесса и его единства в смысле тех «технологических» оснований, на которые опирались и опираются все прочие формы его мотивации в общественном сознании. В свойстве мифа, как способа обращения с информацией, таким образом, действительно прослеживается момент социокультурной тотальности. Но тотальности рациональной.

Это, подчеркнем, не «тотальность» мифа в философском понимании, присутствие мифа «везде и во всем», вытеснение мифом всех прочих мотиваций активности социума и торжество иррациональности в массовом сознании. Это и не «техника» мифотворчества в современном политико-технологическом понимании. Это исторически обусловленная «генетическая» взаимозависимость становления способов и форм идейной мотивации политического процесса .

Следовательно, характеристика того или иного элемента идейного обеспечения политического процесса как «социально-политического мифа» не означает, что только этим мифологическим статусом ограничивается его включенность в политический процесс. Стереотип, взятый на вооружение, например, политической структурой может одновременно, не теряя своего мифологического качества, играть роль идеологического ориентира или, в случае приверженности ему части научного сообщества, элемента научной доктрины.

Эта характеристика лишь делает акцент на том обстоятельстве, что некоторые стереотипные суждения или идеи, и основанные на них формы социального поведения, представляли и представляют для общества устойчивый интерес именно в своем политико-мифологическом качестве. И в этом качестве они способны конструктивно влиять на течение политического процесса.

Литература:

Акулова Д.А. Политическая мифология Фридриха Ницше // Сборник научных статей факультета политологии МГУ «SCHOLA 2009». С.65-67.

Барт Р. Мифологии / пер., вступ. ст. и коммент. С. Н. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. - 312 с.

Кассирер Эрнст. Философия символических форм. Том 2. Мифологическое мышление. М.; СПб.: Университетская книга, 2001. 280 с.

Климов И.А. Теория социальных мифов Жоржа Сореля. URL: http://www.syndikalist.narod.ru/sorel/sorel3.htm#k2

Кольев А.Н. Политическая мифология. М.: Логос, 2003. Введение.

Шестов Н.И. Политический миф теперь и прежде / Под ред. проф. А. И. Демидова. М.: ОЛМА- ПРЕСС, 2005. С.7-31.

Штомпка П. Социология. Анализ современного общества / Пер. с пол. С.М.Червонной. - 2-е изд. - М.: Логос, 2010. С.307-322.

Ша́мбала — мифическая страна в Тибете или иных окрестных регионах Азии, которая упоминается в нескольких древних текстах; место нахождения Великих Учителей, продвигающих эволюцию человечества.

Аберрация - заблуждение, отклонение от истины.

В обыденном представлении миф -- это сказка, вымысел. Современный человек считает себя рациональным существом и ни за что не признает, что его поступки и образ мыслей могут определяться мифами. Однако, при ближайшем рассмотрении, наша рациональность оказывается всего лишь рационализацией, т.е. попыткой прикрыть рациональными доводами те мысли и поступки, которые продиктованы импульсами, исходящими из недр бессознательного. Наши представления об окружающем мире носят мифологический характер, хотя мы сами этого не осознаем. И это естественно -- для человека, живущего в мифе, мифология и есть единственно возможная реальность.

Политический миф -- это миф, используемый для реализации политических целей: борьбы за власть, легитимизации власти, осуществления политического господства. Используемые в качестве инструмента политической борьбы политические мифы оказывают колоссальное влияние на все общество. Политическую мифологию можно было бы назвать прикладной мифологией, поскольку за любым политическим мифом всегда скрыты вполне материальные интересы определенных лиц и групп.

Особенность политического мифа в том, что он всегда стремится стать реальностью. В этом крайне заинтересованы те лица и группы, которые данный миф эксплуатируют. Попытки подменить реальность часто кончались трагически.

Миф формирует в человеке его внутреннего мироощущения, «картины мира». Иными словами, миф не просто посредник, некое передаточное звено между человеком и реальностью. Миф завладевает внутренним миром человека, программирует его. Миф управляет человеком, помещая его в особую, мифологическую реальность.

Сегодня трудно говорить о существовании какой-то «объективной реальности». Нескончаемые потоки самой различной информации, обилие символов, образов, «картинок» создают у людей ощущение, что окружающий мир непрерывно и стремительно меняется прямо на глазах. Круговорот образов способствует мифологизации сознания современного человека, поскольку миф является устойчивой структурой и позволяет внести какую-то упорядоченность в хаотичную «картину мира». Миф оказывается той самой «реальностью», в которую человек искренне верит.

Миф создает особую, мифологическую реальность, которая воображается человеком как истинная, объективная реальность. В мифе работают «структуры сознания, на основе которых в мире воображаются существующими такие предметы, которые одновременно и указывают на его осмысленность. В мифе мир освоен, причем так, что фактически любое происходящее событие уже может быть вписано в тот сюжет и в те события и приключения мифических существ, о которых в нем рассказывается. Миф есть рассказ, в который умещаются любые конкретные события; тогда они понятны и не представляют собой проблемы» Мамардашвили М. Введение в философию // Мой опыт нетипичен. СПб., 2000. С. 40.

В приведенной цитате фактически описана технология создания мифологизированного образа политика. Задав определенные рамки толкования той или иной политперсоны, можно в дальнейшем любые ее поступки и высказывания интерпретировать в рамках созданного мифа. Это делает его высокотехнологичным средством манипуляции общественным сознанием. Реальная политическая жизнь постоянно преподносит сюрпризы, в то время как миф позволяет упорядочивать «картину мира». Поэтому миф доступен обыденному сознанию, что делает его эффективным оружием в политической борьбе.

Политические мифы можно разделить на два основных вида. Первый вид -- технологические мифы, которые создаются для реализации сиюминутных политических задач. Например, когда в СССР шел процесс суверенизации республик, демократы, чтобы оправдать «независимость» России, придумали миф о том, что Россия «кормит» союзные республики и поэтому живет плохо. «Стоит избавиться от этой ноши, и россияне заживут в достатке», -- утверждали сторонники «независимости». Сегодня об этом мифе мало кто помнит, но в те годы он сыграл свою роль.

Примеров таких мифов-однодневок можно привести множество. Жизнь этих мифов коротка, поскольку они базируются на конъюнктурных изменениях в общественном сознании, на эмоциональных порывах, не затрагивая при этом глубинных слоев подсознания. С технологическими мифами можно довольно эффективно бороться, разоблачая их на рациональном уровне, создавая контрмифы и т.д. В этом противостоянии побеждает тот, кто грамотней работает и обладает сопоставимыми или превосходящими противника ресурсами.

Есть мифы другого рода, которые можно назвать «вечными». Они основаны на архетипах, и их практически невозможно уничтожить, поскольку эти мифы глубоко укоренены в менталитете народа. Их можно либо актуализировать, т.е. вызвать к жизни, либо загнать обратно в глубины подсознания, поставив им мощный заслон. В России, например, миф о «светлом коммунистическом завтра» в конце 80-х -- начале 90-х годов сменился мифом о «капиталистическом изобилии», которое должно было наступить с началом рыночных реформ. В свою очередь, коммунистический миф является лишь переименованием древнего мифа о Золотом веке. Сходные «приключения» в ходе исторического развития претерпевают и другие «вечные» мифы.

Конструкция мифа действительно имеет ряд универсальных черт, что позволяет политтехнологам конструировать искусственные технологические мифы. Однако дело не только в конструкции мифа. Технологический миф по большому счету псевдомиф, поскольку не опирается на архетипы. Между тем именно они являются энергетической подпиткой мифа. У каждого народа свои архетипические особенности, т.к. архетипы формировались в начале его истории. Сформировавшись, они сопровождают народ на протяжении всего исторического пути. Поэтому политику, чтобы стать мифологическим персонажем, надо не просто создать некую конструкцию, но вписаться в какой-то национальный, «вечный» миф.

Важнейшая функция политического мифа -- легитимизация властных институтов и носителей верховной власти в стране. Миф является основой легитимности власти и ее стражем одновременно. Поэтому покушение на основные политические мифы того или иного государства есть покушение на основы легитимности этого государства. Так, разрушение советской мифологии привело в конечном итоге к делегитимизации власти КПСС и распаду Советского Союза. Другими словами, мифы могут выступать не только хранителями легитимности, но и ее сокрушителями. В СССР советские мифы разбились о целую систему «демократических» контрмифов. Идеологами расправы с советской мифологией выступали «шестидесятники».