Новый научный дух. Башляр в России

Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс»

Gaston Bachelard

La po?tique de l"espace

© Presses Universitaires de France, 1957

© Кулиш Нина, перевод, 2014

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2014

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/ IRIS Foundation, 2014

Введение

I

Философ, вся система взглядов которого сложилась под воздействием фундаментальных тем философии науки, который так последовательно, как он только смог, придерживался линии активного рационализма, линии неуклонно возрастающего рационализма современной науки, должен стереть из памяти свое знание, отбросить все свои навыки философских исследований, если он вознамерится изучать круг проблем, связанных с поэтическим воображением. В этой области весь его культурный багаж будет бесполезным; длительная работа по согласованию мыслей и созданию мыслительных конструкций, работа, занимавшая иногда неделю, а иногда и месяц, не даст никакого результата. Надо быть очевидцем, очевидцем образа в самую минуту его появления: если существует некая философия поэзии, эта философия должна рождаться и возрождаться по велению некоей звучной стихотворной строки, в абсолютном слиянии с неким отдельно взятым образом, а точнее говоря, из восторга, вызванного новизной этого образа. Поэтический образ – внезапно возникающая рельефная выпуклость на ровном фоне обычной психической деятельности, явление, мало изученное в системе психологических причинных связей низшего порядка. Никакое общее и повсеместно согласованное правило также не может стать основой для философии поэзии. Понятие принципа, понятие «основы» стало бы в данном случае губительным. Оно свело бы на нет всю актуальность, всю психическую новизну стихотворения. Если философская мысль, рассматривая какую-либо долго и тщательно разрабатывавшуюся научную теорию, должна требовать, чтобы новая идея вписывалась в круг уже испытанных идей, пусть даже круг этот, из-за появления новой идеи, придется подвергнуть кардинальному пересмотру, как это происходит при любых революциях в современной науке, – то философия поэзии должна признать, что у произведения поэтического искусства нет прошлого, или, по крайней мере, недавнего прошлого, изучая которое мы могли бы отследить этапы его подготовки и самое появление на свет.

Когда в дальнейшем нам случится упомянуть о связи нового поэтического образа с неким архетипом, дремлющим в глубине бессознательного, придется разъяснить, что связь эта не является причинной в точном смысле слова. Поэтический образ не подчиняется давлению извне. Он не может быть отзвуком прошлого. Скорее наоборот: сила образа пробуждает отзвуки в далеком прошлом, и трудно даже сказать, насколько далеко будут они отдаваться и как скоро смолкнут. Благодаря своей новизне, своей активности поэтический образ обретает самостоятельное существование, самостоятельную динамику.

Он имеет непосредственную онтологию . Именно эту онтологию нам и предстоит рассмотреть.

Итак, не в причинности, а, напротив, в воздействии , так замечательно изученном Минковским1
См. Minkovski, E. Vers une cosmologie , Chap. IX.

Мы, как нам кажется, нашли истинные критерии, по которым следует судить о бытии поэтического образа. В этом воздействии поэтической образ обретет бытийную звучность. Поэт высказывается на пороге бытия. Таким образом, чтобы определить бытие образа, нам придется испытать на себе, говоря в стиле феноменологии Минковского, его воздействие.

Сказать, что поэтический образ выпадает из причинных связей, значит сделать весьма серьезное заявление. Однако причины, приводимые психологом и психоаналитиком, не в состоянии объяснить нам весьма неожиданный характер только что рожденного образа, равно как и сопереживание, которое этот образ рождает в душе, непричастной к процессу его создания. Поэт не сообщает мне предысторию созданного им образа, но этот образ сразу же укореняется в моей душе. Возможность приобщения к самобытному образу – факт, имеющий чрезвычайно важное онтологическое значение. Мы приобщаемся к нему снова и снова, посредством коротких, единичных и активных действий. Образы влекут за собой – задним числом, – не будучи сами проявлением вовлеченности. Конечно, при исследованиях в психологии можно воспользоваться методами психоанализа, чтобы охарактеризовать личность поэта, можно также установить, насколько сильному влиянию – а в особенности давлению – тот или иной поэт подвергался в течение своей жизни, но поэтическое творчество, внезапно возникающий образ, вспышка бытия в царстве воображения ускользают от таких разысканий. Чтобы осветить с философских позиций проблему поэтического образа, надо прибегнуть к феноменологии воображения. Мы подразумеваем под этим изучение феномена поэтического образа, когда образ возникает в сознании как непосредственное порождение сердца, души, бытия человека, захваченного в реальный момент своей жизни.

II

Возможно, нас спросят, почему, изменив нашу прежнюю точку зрения, мы теперь стремимся найти феноменологическое определение образов. Действительно, в наших предыдущих работах, посвященных воображению, мы сочли более целесообразным исследовать, настолько объективно, насколько это возможно, образы четырех стихий, четырех принципов всех наглядных космогоний. Оставаясь верными нашим привычкам философа, изучающего научные дисциплины, мы попытались исследовать образы без какой-либо попытки их личной интерпретации. Но мало-помалу этот метол, привлекательный своей истинно научной осмотрительностью, стал казаться мне не вполне подходящим для того, чтобы заложить основы некоей метафизики воображения. Разве «осмотрительный» подход как таковой не представляет собой отказ повиноваться спонтанной динамике образа? К тому же мы успели узнать, как трудно бывает отрешиться от этой «осмотрительности». Легко сказать, что ты решил сменить привычки в своей интеллектуальной деятельности, но как осуществить это на деле? Для рационалиста такая перемена выливается в маленькую повседневную драму, своего рода дуализм мышления, который, при всей фрагментарности осмысляемого объекта – ведь это всего лишь образ, – тем не менее становится суровым испытанием для психики. Но в этой маленькой культурной драме, драме на скромном уровне своего виновника – нового, только что рожденного образа, – уместился весь парадокс феноменологии воображения: как некий образ, единичный и обособленный, может казаться результатом сосредоточенной работы всей психики? И почему такое единичное и мимолетное событие, как рождение единичного поэтического образа, может воздействовать – без всякой подготовки – на души и сердца других людей, преодолевая все заслоны здравого смысла, опровергая все доводы благоразумия, так гордящиеся своей незыблемостью?

И тогда нам представилось, что сущность этой транссубъективности образа невозможно понять при помощи одних лишь привычных нам объективных референций. Только феноменология – то есть рассмотрение факта возникновения образа в индивидуальном сознании – может помочь нам восстановить объективность образов и измерить охват, силу и смысл его транссубъективности. Всем этим случаям объективности и транссубъективности нельзя дать определение раз и навсегда. В самом деле, поэтический образ по сути своей вариативен. В отличие от концепта он не является конститутивным . Конечно, отследить изменяющее воздействие поэтического воображения в подробностях изменчивых поэтических образов – работа хоть и однообразная, но тяжелая. Если мы призовем человека, читающего стихи, обратиться к учению, которое называют «феноменология» (а это название часто понимают неправильно), наш призыв вряд ли будет услышан. Но давайте оставим в стороне всевозможные учения, и тогда смысл призыва станет понятным: мы просим читателя стихов не воспринимать образ как объект, и уж тем более – не как заменитель объекта, но уловить его специфическую реальность. Для этого надо систематически ассоциировать творческий акт сознания с самым недолговечным продуктом сознания: поэтическим образом. На уровне поэтического образа двойственность субъекта и объекта становится мерцающей, переливчатой, подверженной беспрестанным инверсиям. В сфере создания поэтом поэтического образа феноменология превращается, если можно так сказать, в микрофеноменологию. В результате такая феноменология получает шанс стать строго элементарной феноменологией. Образ – слияние чистой, но мимолетной субъективности с реальностью, никогда не достигающей структурной законченности: здесь перед феноменологом открываются бесконечные возможности для экспериментов; он использует наблюдения, которые могут быть точными, потому что они просты, потому что они «не приводят к последствиям», как научные идеи, которые всегда несвободны. Образ в своей простоте не нуждается в знании. Он – преимущество наивного сознания. В своем выражении он – первозданная речь. Поэт благодаря новизне своих образов всегда стоит у истоков речи. Дабы определить, какой может быть феноменология образа, определить, что образ предшествует мысли, следовало бы сказать, что поэзия – не столько феноменология духа, сколько феноменология души. И тогда нам пришлось бы собирать документальные данные о грезящем сознании.

Философия современного французского языка, а тем более психология, почти не используют в своей практике сходство и различие понятий, обозначаемых словами «душа» и «дух». Вот почему обе эти науки остаются глухими к темам, которые столь часто встречаются в немецкой философии и в которых различие между духом и душой (der Geist и die Seele) выявлено с такой четкостью. Но раз уж философия поэзии должна иметь в своем распоряжении все богатства словаря, она ничего не должна упрощать, ничего не должна огрублять. Для такой философии дух и душа – не синонимы. Если мы сочтем их синонимами, то не сможем понять чрезвычайно важные тексты, исказим смысл документов, которые предоставила нам археология образов. Слово «душа» – бессмертное слово. Из некоторых стихотворений его удалить просто невозможно. Оно как дыхание2
Charles Nodier, Dictionnaire raisonn? des onomatop?es fran?aises , Paris, 1828, p. 46. «Различные наименования души почти у всех народов представляют собой ономатопеи дыхания».

Звучание слова уже само по себе должно привлекать внимание феноменолога поэзии. Слово «душа» в поэзии может быть произнесено с такой убежденностью, что из этого вырастет целая поэма. Итак, перечень поэтических тем, соответствующих душе, должен оставаться открытым для наших феноменологических исследований.

Даже в области живописи, где выполнение поставленной задачи, по-видимому, требует диктуемых духом решений, связанных с законами восприятия, феноменология души может найти зародыш нового творения. В замечательной статье, посвященной выставке картин Жоржа Руо в Альби, Рене Юг пишет: «Если бы надо было определить, что позволяет Руо опрокидывать существующие рамки и условности, пришлось бы вспомнить старое и редко употребляемое слово “душа”». Рене Юг объясняет нам: для того чтобы понять, почувствовать и полюбить творчество Руо, «надо броситься в самый центр, в сердце, в срединную точку, где все берет свое начало и обретает смысл, и тут мы встречаем забытое или презираемое слово “душа”». А душа – и живопись Руо это доказывает – обладает неким внутренним светом, который «внутреннее видение» узнает и воспроизводит в мире ярких красок, в мире солнечного света. Итак, тому, кто желает понять и полюбить живопись Руо, необходимо кардинально изменить психологические перспективы. Ему понадобится сопричастность к внутреннему свету, который не является отражением света, исходящего от внешнего мира; конечно, о случаях внутреннего видения, проблесках внутреннего света нам зачастую сообщают с чрезмерной готовностью. Но здесь с нами говорит живописец, творец сияющих красок. Он знает, из какого источника исходит свет. Ему знаком скрытый смысл увлечения красным цветом. В основе такой живописи – непокорная душа. Фовизм живет внутри человека. Значит, такая живопись – феномен души. Творчество должно стать искуплением мятущейся души.

Статья Рене Юга укрепляет в нас уверенность, что есть смысл говорить о феноменологии души. Во многих обстоятельствах нам следует признать, что поэзия – это труд души. Сознание, объединившееся с душой, не так беспокойно, не так проникнуто интенциональностью, как сознание, объединившееся с феноменами духа. В стихотворениях проявляются силы, которые не циркулируют по каналам знания. Диалектики вдохновения и таланта станут понятнее для нас, если мы будем рассматривать два их полюса: душу и дух. На наш взгляд, душа и дух необходимы для изучения феноменов поэтического образа в их разнообразных оттенках, в особенности для того, чтобы отследить эволюцию поэтических образов от мечтательного раздумья до осуществления. В другой нашей работе мы рассмотрим мечтательное раздумье как феноменологию души. Мечтательность сама по себе есть психическое состояние личности, которое слишком часто путают со сном. Но когда мы имеем дело с поэтической мечтательностью, с мечтательностью, которая не только наслаждается собственным состоянием, но и обещает поэтические наслаждения другим душам, понятно, что обычная сонная истома тут ни при чем. Духу свойственны моменты отдохновения, но душа, объятая поэтической грезой, бодрствует без всякого напряжения, умиротворенная и деятельная. Чтобы создать стихотворение, законченное, тщательно структурированное, нужно, чтобы дух заранее спланировал его в общих чертах. Но у простого поэтического образа не существует плана, для него потребуется лишь душевный порыв. Душа заявляет о себе в поэтическом образе.

Так поэт со всей ясностью ставит перед нами феноменологическую проблему души. Пьер-Жан Жув пишет3
Pierre-Jean Jouve, En miroir , ?d. Mercure de France, p. 11.

: «Поэзия – это душа, открывающая для нас некую новую форму». Душа – первооткрыватель. Она становится созидающей силой. Она выражает сущность человека. Если даже эта «форма» уже была известна и освоена ранее, стала компонентой каких-либо «общих мест», все равно она была для духа не более чем простым объектом, пока ее не озарил внутренний свет поэзии. Но вот душа открывает форму, наполняет ее, ликует внутри нее. Итак, фразу Пьер-Жана Жува можно считать афористически ясной формулой феноменологии души.

III

Если феноменологическое исследование поэзии собирается зайти так далеко и заглянуть в такие глубины, оно по методологической необходимости должно проявить невосприимчивость к тем более или менее многообразным эмоциональным отзвукам – трудно сказать, зависит ли это многообразие от нас самих или от стихотворения, – которые обычно вызывает у нас произведение искусства. В этом случае нужно обратить внимание на пару психологических двойников: отзвук и отклик. Отзвуки распространяются в различных аспектах нашей жизни в этом мире, а отклик призывает нас задуматься о глубине нашей внутренней жизни. В отзвуке мы слышим стихотворение, в отклике мы даем ему наш голос, оно становится нашим. Отклик подменяет одно бытие другим. Кажется, что бытие поэта стало нашим бытием. Проще говоря, тут мы испытываем ощущение, знакомое всякому страстному любителю поэзии: стихотворение захватывает нас целиком. В таком воздействия поэзии мы безошибочно угадываем характерную феноменологическую черту. Буйство образов и глубина стихотворения всегда вызваны этими двойниками, отзвуком и откликом. Буйством образов стихотворение пробуждает в нас неизведанные глубины. А потому, чтобы описать психологическое воздействие стихотворения, нам придется двигаться по двум направлениям феноменологического анализа, к буйству духа и к глубинам души.

Само собой, – стоит ли об этом говорить? – отклик, несмотря на то, что его название является производным от другого слова, имеет первичный феноменологический характер в сфере поэтического воображения, где мы собираемся его изучать. В самом деле, отклик на единичный поэтический образ пробуждает в душе читателя ни более ни менее как способность к поэтическому творчеству. Своей новизной поэтический образ растормаживает лингвистическую активность человека. Поэтический образ возвращает нас к моменту, когда люди только научились говорить.

Под воздействием отклика, который мгновенно переносит нас по ту сторону психологии или психоанализа, мы чувствуем, как поэтическая мощь бессознательно поднимается внутри нас. Это после отклика мы начинаем ощущать отзвуки, отголоски чувств, эхо нашего прошлого. Но еще до того, как устроить бурю на поверхности, образ успел затронуть глубины. И это происходит в обычной читательской практике. Образ, который мы воспринимаем при чтении стихотворения, становится полностью нашим. Он укореняется в нас самих. Мы его восприняли, но у нас возникает поразительное ощущение, что мы могли бы создать его сами, что мы должны были создать его. Он делается новой сущностью нашего языка; превращая нас в то, что он выражает, он становится выражением нашего «я», иными словами, он – становление выразительной мощи и становление нашей сущности. Выразительная мощь превращается в сущность.

Это последнее замечание определяет уровень онтологии, на котором мы работаем. Вообще говоря, мы считаем, что всё собственно человеческое в человеке есть логос . Мы не в состоянии развивать нашу мысль в том временн?м пласте, который, предположительно, существовал до появления языка. Даже если этот тезис как будто бы отвергает некую глубокую онтологическую истину, пусть нам позволят взять его на вооружение, хотя бы в качестве рабочей гипотезы, вполне соответствующей характеру наших исследований о поэтическом воображении.

Итак, поэтический образ, событие логоса, для нас лично является новаторским. Мы уже не воспринимаем его как «объект». Мы чувствуем, что «объективная» критическая позиция убивает «отклик», принципиально отвергает глубину, в которой должен зарождаться первоначальный поэтический феномен. Что касается психолога, то он оглушен отзвуками, а потому стремится снова и снова описывать свои чувства. Что касается психоаналитика, то он не слышит отклик, поскольку очень занят – распутывает ворох своих интерпретаций. Вынужденный придерживаться своего метода, психоаналитик неизбежно интеллектуализирует образ. Понимание образа у него глубже, чем у психолога. Но это весьма специфическое, деформирующее «понимание». У психоаналитика поэтический образ всегда втиснут в контекст. Давая интерпретацию образу, психоаналитик переводит его на другой язык, который не является поэтическим логосом. И здесь уместно вспомнить итальянское выражение «traduttore – traditore» – «переводчик – предатель».

Итак, мы снова приходим ко все тому же выводу: новизна поэтического образа заставляет нас задуматься о творческом потенциале любого человека, наделенного даром слова. Благодаря этому потенциалу сознание человека, давшего волю своему воображению, естественно и просто становится первоисточником поэзии. Именно эту задачу – выявить у различных поэтических образов силу первоисточника – должна решить феноменология поэтического воображения в исследовании, посвященном воображению.

IV

Ограничив наше исследование темой поэтического образа в его генезисе из чистого воображения, мы оставляем за рамками нашей работы проблему композиции стихотворения как сочетания множества различных образов. В процессе компоновки к делу подключаются сложные психологические элементы, связанные с более или менее далекой культурой и с литературным идеалом данной эпохи, а такие компоненты, бесспорно, должна изучать полноценная феноменология. Но столь обширная программа могла бы повредить чистоте несомненно первичных феноменологических наблюдений, которые мы хотим здесь представить. Настоящий феноменолог должен всегда помнить о скромности. Нам кажется, что даже простая ссылка на феноменологические возможности чтения, которые на уровне восприятия образа превращают читателя в поэта, уже отдает тщеславием. По нашему мнению, было бы нескромно приписывать себе самому эту способность – во время чтения соучаствовать в организованном и полноценном творческом процессе, относящемся ко всему стихотворению в целом. И уж тем более мы не можем претендовать на создание некоей синтетической феноменологии, которая смогла бы, как якобы могут некоторые психоаналитики, объять все творчество поэта. А стало быть, мы можем феноменологически «соответствовать» только на уровне отдельно взятых образов.

Но как раз эта малая толика тщеславия, это невинное тщеславие, испытываемое при простом чтении, тщеславие, которое подпитывается чтением в одиночестве, несомненно, имеет в себе в себе нечто феноменологическое, – если дело ограничивается простым чтением. В данном случае феноменолог не имеет ничего общего с литературным критиком, поскольку критик, как мы неоднократно указывали, выносит суждение о произведении искусства, которое не мог бы, или даже – о чем свидетельствуют его нелестные отзывы – не хотел бы создать сам. Литературный критик по определению – строгий читатель. Если вывернуть наизнанку слово «комплекс», которое от частого употребления обесценилось настолько, что вошло в лексикон государственных деятелей, то можно сказать, что литературный критик и преподаватель риторики, знающие всё и обо всем берущиеся судить, по собственной воле страдают комплексом превосходства. А вот для нас чтение – радость, потому что мы читаем и перечитываем только то, что нам нравится, испытывая при этом малую толику читательского тщеславия, смешанную с огромным энтузиазмом. Причем если обычное тщеславие разрастается до размеров порока, изменяющего личность, невинное читательское тщеславие, которое рождается от радостного приобщения к поэтическому образу, остается скрытым, незаметным. Оно живет в нас, простых читателях, для нас и только для нас. Это тщеславие местного значения. Никто не знает, что во время чтения в нас вновь оживает давняя мечта стать поэтом. Всякий читатель, хоть сколько-нибудь увлеченный этим занятием, в процессе чтения разжигает, а затем подавляет в себе желание стать писателем. Когда прочитанная страница слишком прекрасна, скромность подавляет это желание. Но потом оно возвращается. Так или иначе, всякий читатель, перечитывающий любимую книгу, знает, что любимые страницы затрагивают его. В замечательной книге Жан-Пьера Ришара «Поэзия и глубина» помимо других эссе есть две работы, одна о Бодлере, другая посвящена Верлену.

Гастон Башляр

Психоанализ огня

Читатель, взявший в руки эту небольшую книгу, вероятно, уже обратил внимание на то, что в самом ее названии есть нечто странное. Психоанализ в традиционном его понимании имеет дело с человеком и с представлениями человека, в том числе и о явлениях природы, но никак не с самими этими явлениями. Мы вправе предположить, что речь пойдет о каком-то особом психоанализе или о каком-то особом огне. Ведь огонь - общепринятое иносказательное обозначение страсти. А может быть, огонь здесь рассматривается в качестве некой одушевленной силы - субъекта, наделенного волей и темпераментом? Мы не собираемся развивать дальше свои «гипотезы» (к чему? книга раскрыта, в ней ответы, в ней же и новые вопросы), хотим только подчеркнуть, что Башляр призывает нас к внимательному, вдумчивому чтению начиная буквально с первой строчки, с первого слова, с названия.

В этом эссе одного из крупнейших французских мыслителей, действительно, речь идет об особом, или, как сам он говорит, «специальном», психоанализе. Попытка рассмотреть с психоаналитической точки зрения процесс объективного познания позволяет автору выявить некую коллизию между разумом и воображением. Огонь в равной мере притягателен для познающей мысли и для поэтической фантазии. Но он стал камнем преткновения для разума именно потому, что поразил воображение человека. Мысль рождена грезой и обречена расплачиваться за этот генетический порок… Башляр выступает как бы от имени точной, объективной научной мысли, стремящейся очиститься от «осадка» интуитивных представлений. Отсюда недалеко до соблазна поверить гармонию алгеброй. Но рационализм Башляра - рационализм диалектики и парадокса. Для того чтобы утвердить себя, разум должен осознать свои пределы. Для того чтобы освободиться из-под власти воображения, мысль должна представить истинные масштабы его влияния. И кажется, царственный мир поэтического воображения увлек автора настолько, что для его работы становятся тесны рамки психоаналитического очерка.

«Пути поэзии и науки изначально противоположны». Задача философии - «соединить их», явить их «взаимодополнительность». «Психоанализ огня» положил начало репутации Башляра как «человека поэмы и теоремы». Благодаря амбивалентному феномену огня его философский мир обрел целостность, невозможную без равновесия противоположных взаимодополнительных начал. Эпистемолог и эстетик, автор в полной мере проявил себя мыслителем универсальных интересов, профессиональная компетенция которого практически не знает границ. К редкостному энциклопедизму и универсальности, определяющим особое место Башляра на философском Олимпе XX века, нужно прибавить абсолютную нестандартность его профессиональной биографии. В самом деле, он стал профессором Сорбонны, не будучи никогда ее студентом (ему вообще не довелось числиться студентом какого бы то ни было высшего учебного заведения). Желая подчеркнуть уникальность фигуры Башляра в мире академической науки, его сравнивали с фавном, попавшим на пир античных мудрецов. Нам больше по душе прозвание, которым он наградил себя сам: «сельский философ». Ничто не мешало ему оставаться таковым среди шума и суеты динамичного, кипучего Парижа.

Гастон Башляр родился в 1884 г. в провинциальном городке Бар-сюр-Об, расположенном в живописной Шампани, на берегу одного из притоков Сены. На драгоценном фото начала века запечатлена оживленная улочка, по-видимому одна из центральных, плотно застроенная трех-четырехэтажными домами с узкими фасадами. На первом плане, между ателье модистки и парикмахерской, табачная лавочкам господина Башляра, торгующего также газетами. Искусство анонимного фотографа-бытописателя донесло до нас облик тех, кто нам немного знаком по скупым и трогательно-живым упоминаниям в книгах Башляра: из окна выглядывает хозяин лавочки (между прочим, он владел и фамильным ремеслом сапожника), а у дверей беседует с соседками его почтенная супруга - вот они, отец и матушка философа. Городок, почти вросший в сельский пейзаж, устойчивый быт, словно впитавший соки земли, атмосфера патриархальности, нешумное, неспешное течение жизни, располагающее к раздумьям, - все это так важно для формирования мыслителя. В родном городе Башляр провел детство, сюда надолго вернулся в зрелые годы, здесь же он был похоронен в 1962 г.

В те времена, о которых свидетельствует описанный фотодокумент, Гастон Башляр еще не помышлял о философских штудиях. Завершив среднее образование в коллеже, проработав некоторое время репетитором, он становится почтовым служащим. Затем на два года призывается в армию и в 1907 г. возвращается в распоряжение почтового ведомства, на сей раз получив место в Париже. Не оставляя работы, он осваивает точные науки и в 1912 г. получает степень лиценциата математики. Его удостаивают годовой стипендии, позволяющей повысить квалификацию, но мировая война прерывает карьеру будущего инженера-телеграфиста. После пятилетней службы в действующей армии Башляр приезжает в Бар-сюр-Об. Спустя недолгое время умирает его молодая жена, оставив ему новорожденную дочь.

Теперь Башляр посвящает себя преподаванию. Это дар и призвание. Педагогика Башляра - особая тема в воспоминаниях современников и в биографических очерках о нем. В 20-е годы он преподает физику и химию в коллеже, где когда-то учился. Параллельно углубляется в философию науки, в 1920 г. получает диплом лиценциата философии, в 1922 - степень агреже, а в 1927 защищает в Сорбонне докторскую диссертацию. Эта работа под названием «Опыт о приближенном знании», где предлагается философская трактовка кризиса классического разума в связи с опытом новейшей науки, прежде всего Эйнштейновой теории относительности, вносит существенный вклад в современную эпистемологию.

В 30-е годы Башляр - профессор университета, автор новаторских исследований по истории точных наук и философии познающего разума, признанный лидер нового рационализма. Поистине это человек, который сделал себя сам: богатая одаренность натуры постепенно раскрывалась в процессе неустанного самообразования. «Поглотитель книг», по его собственным словам, он поклонялся «божеству чтения», дерзая обращаться к нему с ежеутренней молитвой: «Голод наш насущный даждь нам днесь». Он оставался «гениальным школяром», став преподавателем коллежа и университета (сначала Дижонского, потом, с 1940 г., - Сорбонны). На всю жизнь сохраненная открытость новому (философ считал ее ценнейшим качеством детского ума и сожалел о том, что взрослые ее утрачивают) определила маршрут его биографии, на каждом повороте котором возникает новый, неожиданный, «еще один» Башляр.

Очередной поворот начинается с «Психоанализа огня» (1937). Законы творческого воображения, феноменология поэтического образа стали самостоятельной и весьма значимой темой размышлений Башляра. Продолжая работу над философскими проблемами современной науки, он одновременно строит внушительное здание поэтической космологии, в фундамент которой заложен анализ поэтической интерпретации элементов-стихий - огня, воды, земли и воздуха. «Способность воображения» - название последнего курса лекций, прочитанного в Сорбонне почетным профессором Башляром (1954–1955). Этой теме посвящены и его последние книги, в том числе «Поэтика воображения», написанная незадолго до смерти. По словам П. Кийе, Башляр поднял эпистемологию на уровень теории относительности в физике, а в учении о творческом воображении достиг сомасштабности тому поэтическому всплеску, которому открыла шлюзы энергия сюрреализма. Метафизика творчества Башляра оказала значительное влияние на литературную критику, эстетику и искусствознание. Сегодня его книги - своего рода классика; их цитируют, не считая обязательной ссылку на первоисточник. Главным образом благодаря этой части своего наследия Башляр занял достойное место в ряду французских писателей (в 1961 г. ему была присуждена национальная премия в области литературы).

Биография

Гастон Башляр родился в бедной семье ремесленника. Вынужденный самостоятельно зарабатывать на жизнь, с 1902 работал служащим в почтовом управлении, сначала в городке Ремирмон , а с 1907 - в Париже. В несмотря на занятость на работе, смог стать лиценциатом в области математических наук, закончив курс в парижском лицее Сен-Луи. Башляр женился в июле 1914. Во время Первой мировой войны был призван в армию. После демобилизации стал преподавателем химии в колледже своего родного города. Вскоре в семье Башляра родилась дочь Сюзанна (1919-2007), впоследствии пошедшая по стопам отца и ставшая профессиональным философом и историком философии. В 1920 Башляр стал лиценциатом философии, а 1922 агреже по философии. В 1927 получил степень доктора в Сорбонне . С 1930 по 1940 занимает должность профессора философии в университете Дижона . С 1941 по 1954 - профессор Сорбонны .

Награды

В 1951 году получает офицерскую, а в 1960 командорскую степень степень Ордена Почётного легиона . В был избран членом Академии моральных и политических наук. В удостаивается Большой премии в области наук и искусств, присуждаемой министерством культуры Франции.

Философия науки

Предметом интереса Гастона Башляра на протяжении всей его жизни являлись философские основы естественных наук. Свои первые работы по этой проблематике он начал публиковать на рубеже 1920-1930-х годов. Его философским дебютом стало исследование «Очерк о приблизительном познании» («Essai sur la connaissance approchée», ). За ним последовали такие работы, как «Новый научный дух» («Le nouvel esprit scientifique», ) и «Становление научного духа: заметки по психоанализу объективного познания» («La formation de l’esprit scientifique: contribution à une psychanalyse de la connaissance objective», ). Уже в довоенных книгах Башляра заметно как влияние школы Анри Бергсона и психоанализа , так и научного конструктивизма .

В своих дальнейших работах, таких, как «Прикладной рационализм» («Le Rationalisme appliqué», ) и «Рациональный материализм» («Le matérialisme rationnel», ) Башляр продолжил систематический анализ философских проблем естествознания, сконцентрировавшись на проблеме научного творчества и анализе основных понятий современной науки. Ввел понятие технонауки.

Психоанализ стихий

Другой важной составляющей философского наследия Башляра является его пятитомное исследование о психоаналитическом значении для воображения человека образов классических «материальных стихий». Начало этому исследованию было положено Башляром ещё в 1938 году в небольшом исследовании «Психоанализ огня» («La psychanalyse du feu»). Позже последовали «Вода и грёзы» («L’eau et les rêves», ), «Воздух и сновидения» (в русском переводе работа названа «Грёзы о воздухе», «L’air et les songes», ), двухтомник, посвящённый образам земли - «Земля и грёзы воли» («La terre et les rêveries de la volonté», ) и «Земля и грёзы о покое» («La terre et les rêveries du repos», ). Это исследование проведено Башляром с привлечением самого широкого литературного, историко-философского и научного материала.

Психология творчества

Отчасти продолжают, а во многом развивают методологию, применённую Башляром при исследовании образов стихий, его работы, посвященные разным аспектам философии и психологии искусства и художественного творчества, постижения человеком пространства. Большое влияние на эти исследования философа оказала феноменологическая школа . В книге «Поэтика пространства» («La poétique de l’espace», ) Башляр анализирует образы дома, чердака, ящика, сундука, гнезда, раковины как выразительных форм, описывающих тот или иной феноменологический опыт пространства. Башляр считал, что опыт, пережитый в первом доме человека, может влиять на всю оставшуюся жизнь. Именно в самом первом доме, по мнению Башляра, у человека формируются алгоритмы мышления и запоминания .

В книге «Пламя свечи» («La flamme d’une chandelle», ), Башляр описывает переживания, связанные с созерцанием пламени свечи или лампы.

Значение Башляра

В истории философии мало найдётся персон, которые обладали бы столь разносторонними интересами, как Башляр. Его интерпретация как поэтических текстов так и естественнонаучных теорий оказала заметное влияние на дальнейшее развитие гуманитарных наук и эпистемологии . В частности, деятельность Башляра стала одним из ориентиров для таких видных исследователей науки и искусства, как Ролан Барт , Мишель Фуко , Жан Старобинский .

Башляр в России

Книги Башляра начали переводиться на русский язык только с началом перестройки . На сегодняшнее время переведены на русский язык все основные произведения Гастона Башляра, как посвященные философии науки, так и его работы, посвященные «психоанализу стихий» и феноменологии творчества и способности воображения.

Напишите отзыв о статье "Башляр, Гастон"

Примечания

Произведения Башляра

Интуиция мгновения (L’Intuition de l’instant) - 1931, русский перевод - 2009
Новый научный дух (Le nouvel esprit scientifique) - 1934, русский перевод 1987
Психоанализ огня (La psychanalyse du feu) - 1938, русский перевод - 1993
Философское отрицание (La philosophie du non) - 1940), русский перевод - 1987
Вода и грёзы (L’eau et les rêves) - 1942, русский перевод - 1998
Грёзы о воздухе (L’air et les songes) - 1943, русский перевод - 1999
Земля и грёзы о покое (La terre et les rêveries du repos) - 1946, русский перевод - 2001
Земля и грёзы воли (La terre et les rêveries de la volonté) - 1948, русский перевод - 2000
Прикладной рационализм (Le Rationalisme appliqué)- 1949, русский перевод - 2000
Рациональный материализм (Le matérialisme rationnel) - 1953, русский перевод - 2000
Поэтика пространства (La poétique de l’espace) - 1958, русский перевод - 2004
Поэтика грёзы (La poétique de la rêverie) - 1961, русский перевод - 2009
Пламя свечи (La flamme d’une chandelle) - 1961, русский перевод - 2004

Ссылки

Визгин В. П. . - М.: ИФ РАН , 1996. - 263 с. ISBN 5-201-01893-9
Кургузова В. // «Новый Мир ». - 1995. - № 3.
Ландер А. // Независимая газета , 13.05.2004

Источники

Колин Эллард. Среда обитания: Как архитектура влияет на наше поведение и самочувствие = Colin Ellard “Places of the Heart: The Psychogeography of Everyday Life”. - М .: Альпина Паблишер, 2016. - 282 p. - 2000 экз. - ISBN 978-5-9614-5390-4 .

Отрывок, характеризующий Башляр, Гастон

Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.

На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.

Биография

Награды

В 1951 году получает офицерскую а в 1960 командорскую степень степень Ордена Почётного легиона . В был избран членом Академии моральных и политических наук. В удостаивается Большой премии в области наук и искусств, присуждаемой министерством культуры Франции.

Философия науки

В своих дальнейших работах, таких, как «Прикладной рационализм» («Le Rationalisme appliqué», ) и «Рациональный материализм» («Le matérialisme rationnel», ) Башляр продолжил систематический анализ философских проблем естествознания, сконцетрировавшись на проблеме научного творчества и анализе основных понятий современной науки.

Психоанализ стихий

Роспись Башляра

Другой важной составляющей философского наследия Башляра является его пятитомное исследование о психоаналитическом значении для воображения человека образов классических «материальных стихий». Начало этому исследованию было положено Башляром ещё в 1938 году в небольшом исследовании «Психоанализ огня» («La psychanalyse du feu»). Позже последовали «Вода и грёзы» («L’eau et les rêves», ), «Воздух и сновидения» (в русском переводе работа названа «Грёзы о воздухе», «L’air et les songes», ), двухтомник, посвящённый образам земли - «Земля и грёзы о покое» («La terre et les rêveries du repos», ) и «Земля и грёзы воли» («La terre et les rêveries de la volonté», ). Это исследование проведено Башляром с привлечением самого широкого литературного, историко-философского и научного материала.

Психология творчества

Отчасти продолжают, а во многом развивают методологию, применённую Башляром при исследовании образов стихий, его работы, посвященные разным аспектам философии и психологии искусства и художественного творчества, постижения человеком пространства. Большое влияние на эти исследования философа оказала феноменологическая школа . Необходимо отметить такую работу Башляра, как «Поэтика пространства» («La poétique de l’espace», ), в которой Башляр анализирует образы дома, чердака, ящика, сундука, гнезда, раковины как выразительных форм, описывающих тот или иной феноменологический опыт пространства, а также исследование «Пламя свечи» («La flamme d’une chandelle», ), посвященную созерцанию пламени свечи или лампы.

Значение Башляра

В истории философии мало найдётся персон, которые обладали бы столь разносторонними интересами, как Башляр. Его интертетация как поэтических текстов так и естественнонаучных теорий оказала заметное влияние на дальнейшее развитие гуманитарных наук и эпистемологии . В частности, деятельность Башляра стала одним из ориентиров для таких видных исследователей науки и искусства, как Ролан Барт , Мишель Фуко , Жан Старобинский .

Башляр в России

Книги Башляра начали переводиться на русский язык только с началом перестройки . На сегодняшнее время переведены на русский язык все основные произвения Гастона Башляра, как посвященные философии науки, так и его работы, посвященные «психоанализу стихий» и феноменологии творчества и способности воображения.

Произведения Башляра

Интуиция мгновения (L’Intuition de l’instant) - 1931, русский перевод - 2009
Новый научный дух (Le nouvel esprit scientifique) - 1934, русский перевод 1987
Психоанализ огня (La psychanalyse du feu) - 1938, русский перевод - 1993
Философское отрицание (La philosophie du non) - 1940), русский перевод - 1987
Вода и грёзы (L’eau et les rêves) - 1942, русский перевод - 1998
Грёзы о воздухе (L’air et les songes) - 1943, русский перевод - 1999
Земля и грёзы о покое (La terre et les rêveries du repos) - 1946, русский перевод - 2001
Земля и грёзы воли (La terre et les rêveries de la volonté) - 1948, русский перевод - 2000
Прикладной рационализм (Le Rationalisme appliqué)- 1949, русский перевод - 2000
Рациональный материализм (Le matérialisme rationnel) - 1953, русский перевод - 2000
Поэтика пространства (La poétique de l’espace) - 1958, русский перевод - 2004
Поэтика грёзы (La poétique de la rêverie) - 1961, русский перевод - 2009
Пламя свечи (La flamme d’une chandelle) - 1961, русский перевод - 2004

Ссылки

Категории:

Персоналии по алфавиту
Родившиеся 27 июня
Родившиеся в 1884 году
Умершие 16 октября
Умершие в 1962 году
Философы по алфавиту
Учёные по алфавиту
Философы Франции
Философы XX века

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Башляр, Гастон" в других словарях:

БАШЛЯР (Гастон) - французский философ (1884: Париж, 1962). Простой почтовый служащий, он сначала изучает точные науки и лишь позднее начинает проявлять интерес к философии. Является одновременно и теоретиком современной науки («Новый научный дух», 1934;… … Философский словарь

Башляр, Гастон Гастон Башляр Gaston Bachelard Дата рождения: 27 июня 1884(18840627) Место рождения: Бар сюр Об, округ Бар сюр Об, департамент Об Дата смерти: 16 октября 196 … Википедия

- (Bachelard) Гастон (1884 1962) франц. философ, эстетик, исследователь психологии худож. творчества, интерпретатор поэтич. текстов. Окончил местный коллеж. 1907 1913 почтовый служащий в Париже. 1914 1919 участие в Первой мировой войне.… … Энциклопедия культурологии

- (Bachlard) Гастон (1884 1962) фр. философ, методолог науки, эстетик, основоположник неорационализма. В его доктрине объединяются мотивы философии А. Бергсона, психоанализа, феноменологии, эпистемологии и идеи поэтического творчества.… … Философская энциклопедия

- (Bachelard) Гастон (1884 1962) французский философ, методолог, культуролог, психолог. Основоположник неореализма как направления (подхода) в философии науки. Сам Б. термином ‘неорационализм’ не пользовался, обозначая свою концепцию (в зависимости … История Философии: Энциклопедия

- (Васhе1аd) Гастон (1884 1962) французский философ и методолог, психолог, культуролог. Основоположник неорационализма (интегрального рационализма, прикладного рационализма, диалектического рационализма, нового материализма). Самоопределял себя как … Новейший философский словарь

Философия Науки. Хрестоматия Коллектив авторов

ГАСТОН БАШЛЯР. (1884-1962)

ГАСТОН БАШЛЯР. (1884-1962)

Г. Башляр (Bachelard) - французский философ, методолог науки. В его теоретико-методологических построениях преломляется целая эпоха в развитии современной западной философии: радикальность переосмысления классических идеалов и схем и полное неприятие им культа мистицизма и иррационализма приводят в итоге к такого рода рационалистической ориентации, при которой даже столкновение с «иррациональными» ситуациями позволяет обогатить систему рационализма, открывает новые возможности рационалистического подхода в современной философии. Концептуальная методологическая позиция Башляра вовсе не исчерпывается опорой на новейшее естествознание и его позитивные результаты, поскольку во главу угла ставится высокая культура философского мышления.

Идейное богатство содержательных характеристик башляровского эпистемологического опыта вызвано его своеобразным подходом к исследованию науки: научная деятельность рассматривается им как социокультурный феномен, понимание и рациональное постижение которого возможны только при погружении феномена науки в социальные, психологические и исторические контексты. Эпистемология Башляра представляет собой «комплексную науковедческую дисциплину», объединившую философию и методологию науки, историю науки, ее социологию и психологию, а результатом его логикометодологических размышлений является создание целостного образа науки, включающего как рациональные (в строгом смысле) параметры научного поиска, так и чувственно-волевые его характеристики.

И.Л. Шабанова

Тексты приводятся по следующим изданиям:

1. Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987.

2. Башляр Г. Психоанализ огня. Пер. с фр. А.П. Козырева. М., 1993.

3. Башляр Г. Избранное. Т. 1. Научный рационализм. М.; СПб., 2000.

Новый научный дух

<...> для научной философии нет ни абсолютного реализма, ни абсолютного рационализма, и поэтому научной мысли невозможно, исходя из какого-либо одного философского лагеря, судить о научном мышлении. Рано или поздно именно научная мысль станет основной темой философских дискуссий и приведет к замене дискурсивных метафизик непосредственно наглядными. Ведь ясно, например, что реализм, соприкоснувшийся с научным сомнением, уже не останется прежним реализмом. Так же как и рационализм, изменивший свои априорные положения в связи с расширением геометрии на новые области, не может оставаться более закрытым рационализмом. Иначе говоря, мы полагаем, что было бы весьма полезным принять научную философию как она есть и судить о ней без предрассудков и ограничений, привносимых традиционной философской терминологией. Наука действительно создает философию. И философия также, следовательно, должна суметь приспособить свой язык для передачи современной мысли в ее динамике и своеобразии. Но нужно помнить об этой странной двойственности научной мысли, требующей одновременно реалистического и рационалистического языка для своего выражения. Именно это обстоятельство побуждает нас взять в качестве отправного пункта для размышления сам факт этой двойственности или метафизической неоднозначности научного доказательства, опирающегося как на опыт, так и на разум и имеющего отношение и к действительности, и к разуму.

Представляется вместе с тем, что объяснение дуалистическому основанию научной философии найти все же не трудно, если учесть, что философия науки - это философия, имеющая применение, она не в состоянии хранить чистоту и единство спекулятивной философии. Ведь каким бы ни был начальный момент научной деятельности, она предполагает соблюдение двух обязательных условий: если идет эксперимент, следует размышлять; когда размышляешь, следует экспериментировать. <...> (1, с. 29)

Поскольку нас интересует прежде всего философия естественных, физических наук, нам следует рассмотреть реализацию рационального в области физического опыта. Эта реализация, которая отвечает техническому реализму, представляется нам одной из характерных черт современного научного духа, совершенно отличного в этом отношении от научного духа предшествовавших столетий и, в частности, весьма далекого от позитивистского агностицизма или прагматистской терпимости и, наконец, не имеющего никакого отношения к традиционному философскому реализму. Скорее здесь речь идет о реализме как бы второго уровня, противостоящем обычному пониманию действительности, находящемуся в конфликте с непосредственным; о реализме, осуществленном разумом, воплощенном в эксперименте. Поэтому корреспондирующая с ним реальность не может быть отнесена к области непознаваемой вещи в себе. Она обладает особым, ноуменальным богатством. В то время как вещь в себе получается (в качестве ноумена) посредством исключения феноменальных, являющихся характеристик, нам представляется очевидным, что реальность в смысле научном создана из ноуменальной контекстуры, предназначенной для того, чтобы задавать направления экспериментированию. Научный эксперимент представляет собой, следовательно, подтвержденный разум. То есть этот новый философский аспект науки подготавливает как бы воспроизведение нормативного в опыте: необходимость эксперимента постигается теорией до наблюдения, и задачей физика становится очищение некоторых явлений с целью вторичным образом найти органический ноумен. Рассуждение путем конструирования, которое Гобло обнаружил в математическом мышлении, появляется и в математической и экспериментальной физике. Все учение о рабочей гипотезе нам кажется обреченным на скорый закат: в той мере, в какой такая гипотеза предназначена для экспериментальной проверки, она должна считаться столь же реальной, как и эксперимент. Она реализуется. Время бессвязных и мимолетных гипотез прошло, как и время изолированных и курьезных экспериментов. Отныне гипотеза - это синтез. (1, с. 31)

<...> на наш взгляд, в современную научную философию должны быть введены действительно новые эпистемологические принципы. Таким принципом станет, например, идея о том, что дополненные свойства должны обязательно быть присущими бытию; следует порвать с молчаливой уверенностью, что бытие непременно означает единство. В самом деле, ведь если бытие в себе есть принцип, который сообщается духу - так же как математическая точка вступает в связь с пространством посредством поля взаимодействий, - то оно не может выступать как символ какого-то единства.

Следует поэтому заложить основы онтологии дополнительного, в диалектическом отношении менее жесткие, чем метафизика противоречивого. (l.c.39)

С учетом вышесказанного рассмотрим теперь проблему научной новизны в чисто психологическом плане. Ясно, что революционное движение современной науки должно глубоко воздействовать на структуру духа. Дух обладает изменчивой структурой с того самого мгновения, когда знание обретает историю, ибо человеческая история со своими страстями, своими предрассудками, со всеми непосредственными импульсами своего движения может быть вечным повторением с начала. Но есть мысли, которые не повторяются с начала; это мысли, которые были очищены, расширены, дополнены. Они не возвращаются к своей ограниченной, нетвердой форме. Научный дух по своей сути есть исправление знания, расширение рамок знания. Он судит свое историческое прошлое, осуждая его. Его структура - это осознание своих исторических ошибок. С научной точки зрения истинное мыслят как исторический процесс освобождения от долгого ряда ошибок; эксперимент мыслят как очищение от распространенных и первоначальных ошибок. Вся интеллектуальная жизнь науки играет на этом приращении знания на границе с непознанным, поскольку сущность рефлексии в том, чтобы понять, что не было понятно. Небэконовские, неевклидовы, некартезианские мысли подытожены исторической диалектикой, которая представляет собой очищение от ошибок, расширение системы, дополнение мысли. (1, с. 151)

Философское отрицание

<...> может ли философия, действительно стремящаяся быть адекватной постоянно развивающейся научной мысли, устраняться от рассмотрения воздействия научного познания на духовную структуру? То есть уже в самом начале наших размышлений о роли философии науки мы сталкиваемся с проблемой, которая, как нам кажется, плохо поставлена и учеными, и философами. Эта проблема структуры и эволюции духа. И здесь та же оппозиция, ибо ученый верит, что можно исходить из духа, лишенного структуры и знаний, а философ чаще всего полагается на якобы уже конституированный дух, обладающий всеми необходимыми категориями для понимания реального.

Для ученого знание возникает из незнания, как свет возникает из тьмы. Он не видит, что незнание есть своего рода ткань, сотканная из позитивных, устойчивых и взаимосвязанных ошибок. Он не отдает себе отчета в том, что духовные потемки имеют свою структуру и что в этих условиях любой правильно поставленный объективный эксперимент должен вести к исправлению некоей субъективной ошибки. Но не так-то просто избавиться от всех ошибок поочередно. Они взаимосвязаны. Научный дух не может сформироваться иначе, чем на пути отказа от ненаучного. Довольно часто ученый доверяет фрагментарной педагогике, тогда как научный дух должен стремиться к всеобщему субъективному реформированию. Всякий реальный прогресс в сфере научного мышления требует преобразования. Прогресс современного научного мышления определяет преобразование в самих принципах познания. (1, с. 164)

<...> Методологии, столь различные, столь гибкие в разных науках, философом замечаются лишь тогда, когда есть начальный метод, метод всеобщий, который должен определять всякое знание, трактовать единообразно все объекты. Иначе говоря, тезис, подобный нашему (трактовка познания как изменения духа), допускающий вариации, затрагивающие единство и вечность того, что выражено в «я мыслю», должен, безусловно, смутить философа.

И тем не менее именно к такому заключению мы должны прийти, если хотим определить философию научного познания как открытую философию, как сознание духа, который формируется, работая с неизвестным материалом, который отыскивает в реальном то, что противоречит предшествующим знаниям. Нужно прежде всего осознать тот факт, что новый опыт отрицает старый, без этого (что совершенно очевидно) речь не может идти о новом опыте. Но это отрицание не есть вместе с тем нечто окончательное для духа, способного диалектизировать свои принципы, порождать из самого себя новые очевидности, обогащать аппарат анализа, не соблазняясь привычными естественными навыками объяснения, с помощью которых так легко все объяснить. (1, с. 165-166)

<...> Для того чтобы охарактеризовать философию науки, мы прибегнем к своего рода философскому плюрализму, который один в состоянии справиться со столь разными элементами опыта и теории, отнюдь не находящимися на одинаковой стадии философской зрелости. Мы определим философию науки как рассредоточенную философию (une philosophic distribute), как философию дисперсированную (une philosophic dispersee). В свою очередь научная мысль предстанет перед нами в качестве очень тонкого и действенного метода дисперсии, пригодного для анализа различных философем, входящих в философские системы. (1, с. 167)

<...> научный дух тоже проявляет себя в виде настоящей философской дисперсии, ибо корень любой философской концепции имеет начало в мысли. Разные проблемы научной мысли должны получить разные философские значения. В частности, баланс реализма и рационализма не будет одним и тем же для всех понятий. По нашему мнению, уже на уровне понятия встают задачи философии науки. Или я бы сказал так: каждая гипотеза, каждая проблема, каждый опыт, каждое уравнение требуют своей философии. То есть речь в данном случае идет о создании философии эпистемологической детали, о научной дифференцирующей философии, идущей в паре с интегрирующей философией философов. Именно этой дифференцирующей философии предстоит заняться измерением становления той или иной мысли. В общих чертах это становление видится нам как естественный переход или превращение реалистического понятия в рационалистическое. Такое превращение никогда не бывает полным. Ни одно понятие в момент его изменения не является метафизическим.

Таким образом, лишь философски размышляя относительно каждого понятия, мы можем приблизиться к его точному определению, т.е. к тому, что это определение различает, выделяет, отбрасывает. Лишь в этом случае диалектические условия научного определения, отличные от обычного определения, станут для нас более ясными, и мы поймем (именно через анализ деталей понятия) суть того, что мы называем философским отрицанием. (1, с. 168-169)

Психоанализ огня

<...> Теперь другую линию - уже не объективации, но субъективации - мы хотели бы исследовать, чтобы дать пример двоящейся перспективы, которую можно приложить к любым проблемам, поставленным познанием особой, пусть и хорошо определенной реальности. Если бы мы были правы в том, что реально следует из субъекта и объекта, то нужно было бы более четко различать задумчивого человека и мыслителя, не надеясь, однако, что это различие будет когда-нибудь доведено до конца. Во всяком случае, именно задумчивого человека мы хотим здесь изучать, задумчивого человека в его жилище, в одиночестве, когда огонь поблескивает, как сознание одиночества. У нас будет еще много случаев показать опасность первых впечатлений, симпатической приязни, беспечных мечтаний для научного познания. Мы можем с легкостью наблюдать за наблюдателем, чтобы открыть принципы его заинтересованного наблюдения или, лучше сказать, этого гипнотического наблюдения, коим всегда является наблюдение огня. Наконец, это состояние легкого гипнотизма, постоянство которого мы подметили, вполне подходит для начала психоаналитического обследования. <...> (2, с. 9-10)

Действительно, речь идет о том, чтобы обнаружить действие неосознаваемых ценностей в самом основании опытного и научного познания. Нам нужно показать встречный свет, который беспрестанно идет от объективных и общественных знаний к знаниям субъективным и личным, и наоборот. Надо показать в научном опыте следы детского опыта. Только так мы будем иметь основание для того, чтобы говорить о бессознательном научного духа, о разнородном характере некоторых очевидностей, и чтобы увидеть, как в изучении частного явления сходятся убеждения, сформировавшиеся в самых различных сферах. (2, с. 19)

<...> Если в познании сумма личных убеждений превосходит сумму знаний, которые можно четко сформулировать, преподать, доказать, то психоанализ необходим. Психология ученого должна стремится к отчетливо нормативной психологии; ученый должен отказаться от персонализации собственного познания; в связи с этим он должен заставить себя социализировать свои убеждения. (2, с. 105)

Прикладной рационализм

Науки физика и химия, в их современном развитии, могут характеризоваться эпистемологически как области мысли, которые очевидным образом порывают с обычным знанием. То, что вступает в противоречие с констатацией этой глубокой эпистемологической прерывности, - это то, что «научное образование», которое считают достаточным для «общей культуры», визировало только «мертвую» физику и химию, в том смысле, когда говорят, что латинский язык является языком «мертвым». В этом нет ничего предосудительного, если только хотят акцентировать внимание на том, что существует живая наука. Сам Эмиль Борель показал, что классическая механика, механика «мертвая», остается культурой, необходимой для изучения современных механик (релятивистской, квантовой, волновой). Но рудименты более недостаточны для того, чтобы определить фундаментальные философские характеристики науки. Философ должен осознать новые характеристики новой науки.

Мы полагаем, таким образом, что вследствие современных научных революций можно говорить, в стиле контовской философии, о четвертом периоде, три первых соответствуют древности, Средним векам, Новому времени. Этот четвертый период: именно в современную эпоху происходит разрыв между обыденным и научным знанием, между обыденным опытом и научной техникой. Например, с точки зрения материализма начало эры этого четвертого периода могло бы быть связано с моментом, когда материя определяется посредством ее электрических свойств, или, еще точнее, посредством ее электронных свойств. Именно там имеют место характеристики, которым мы уделили особо пристальное внимание в нашей книге о волной механике. В настоящей работе мы хотим попытаться представить прежде всего философский аспект новых экспериментальных методов. (3, с. 97)

Каковы будут человеческие последствия, социальные последствия такой эпистемологической революции? Вот еще одна проблема, которую мы еще не затронули. Трудно даже измерить психологический масштаб этих глубоких интеллектуальных перемен. Особый вид интеллектуальности, который развивается в форме нового научного духа, локализуется в очень узком, очень закрытом пространстве научного города. Но есть еще кое-что большее. Современное научное мышление, даже в сознании самого ученого, отделяется от обычной мысли. В конечном счете ученый оказывается человеком с двумя формами поведения. И это раздвоение волнует все философские дискуссии. Оно часто проходит незамеченным. И к тому же ему противостоят легковесные философские декларации о единстве духа, о духовном тождестве. Сами ученые, когда они объясняют пауку профанам, когда они преподают ее ученикам, стараются связать в непрерывную последовательность научное знание и обиходное знание. Только постфактум следует констатировать, что научная культура определила преобразование знания, реформу познанного бытия. Сама научная история, когда ее представляют в короткой преамбуле как подготовку нового прошлым, множит доказательства непрерывности. Однако в такой атмосфере психологической неясности всегда будет трудно выявлять специфические черты нового научного духа. Три состояния, обрисованные Огюстом Контом, демонстрируют черты непрерывности, присущие духу в целом. Наложение некоего четвертого состояния - столь неполного, такого специфичного, так слабо укоренившегося - почти не способно, таким образом, повлиять на ценности доказательства. Но, может быть, как раз в одном из культурных влияний на ценности доказательства можно было бы лучше определить цену научного мышления. Но как бы ни обстояло дело с этими общими темами, мы попытаемся привести чрезвычайно простые примеры, чтобы показать прерывность процесса рутинной эволюции и эволюции современной техники, построенной на научной базе. (3, с. 99)

Рациональный материализм

Изучая современное научное мышление и сознавая всю его актуальность, своевременность, необходимо обратить внимание на его ярко выраженный социальный характер. Ученые объединяются в сообщество («город ученых») не только для того, чтобы познавать, но и для того, чтобы специализироваться, чтобы пройти путь от четко поставленных проблем к неординарным решениям. Специализация сама по себе, которая еще должна себя обосновать в социальном плане, не является феноменом сугубо индивидуалистичным. Интенсивная социализация науки явно обладает последовательным когерентным характером; упроченная в своих основаниях и специализации, она является еще одним неоспоримым и реальным фактом. Не признавать этого - значит впасть в гносеологическую утопию, утопию индивидуальности познания.

Необходимо иметь в виду этот социальный характер науки, так как действительно прогрессивное материалистичное научное мышление происходит именно из этого социального характера науки, решительно порывая со всяким «естественным» материализмом. Отныне движение науки в контексте культуры опережает природное движение. Быть химиком означает быть в контексте культуры, занимать место в городе ученых, определенное современностью исследований. Любой индивидуализм здесь будет совершенным анахронизмом. На первых шагах культуры этот анахронизм еще ощутим. Чтобы провести психологический анализ научного духа, нужно исследовать направление развития науки, пережить само возрастание знания, генеалогию прогрессирующей истины. Прогресс научного знания характеризуется восходящим характером истины, расширением поля доказательств. (3, с. 200)

Нам представляется, что необходимо исследовать материализм материи, материализм, порожденный бесконечным разнообразием видов материи, материализм экспериментирующий, действенный, развивающийся, продуктивный. Мы покажем, что после нескольких рациональных попыток в современной науке появился материалистический рационализм. Мы также постараемся привести ряд новых доказательств в пользу тезисов, выдвинутых нами в работах «Прикладной рационализм» (Париж, 1949) и «Рационалистическая активность современной физики» (Париж, 1951). Материализм сам по себе вступает в эру активного продуктивного рационализма Научное знание характеризуется появлением математической химии подобной математической физике. Именно рационализм определяет характер экспериментов, проводимых с материей, в результате чего появляются ее новые виды. Симметрично прикладному рационализму можно говорить об упорядоченном материализме. (3, с. 201)

Из книги Мысли, афоризмы и шутки выдающихся женщин автора автора Из книги Афоризмы автора Ермишин Олег

Из книги 100 великих разведчиков автора Дамаскин Игорь Анатольевич

Гастон де Левис (1764-1830 гг.) писатель Благородство обязывает.Большие государства могут обойтись без союзников, а с малыми союзники не считаются.Все, что женщина может пообещать не кривя душой, – что она не будет искать случая.Много говорят о том, как непостоянны женщины в

Из книги Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века. автора Коллектив авторов

Гастон Башлар (1884-1962 гг.) философ Обращаясь к самим себе, мы отворачиваемся от

Из книги Новейший философский словарь автора Грицанов Александр Алексеевич

УИЛЬЯМ ВАРВИК КОРКОРАН (1884–1962) Его называют «американским мастером шпионажа № 1», и ему приписывают спасение Лондона от немецких ракет ФАУ благодаря тому, что он обнаружил местонахождение германской военной базы на острове Пенемюнде в Балтийском море. Уже после войны

Из книги Большой словарь цитат и крылатых выражений автора Душенко Константин Васильевич

Из книги Всемирная история в изречениях и цитатах автора Душенко Константин Васильевич

БАШЛЯР (Васhе1аd) Гастон (1884-1962) - французский философ и методолог, психолог, культуролог. Основоположник неорационализма (интегрального рационализма, прикладного рационализма, диалектического рационализма, нового материализма). Самоопределял себя как "сельского

Из книги автора

ЛЕВИС, Гастон де (Levis, Pierre Marc Gaston Duc de, 1764–1830), герцог, французский писатель 137 Об уме человека гораздо легче судить по его вопросам, чем по ответам. «Максимы и размышления» (1808), 18 ? Oster, p. 397 Это высказывание иногда приписывается Вольтеру. 138 Благородство обязывает. // Noblesse

Из книги автора

ЛЕВИС, Гастон де (Levis, Pierre Marc Gaston Duc de, 1764–1830), герцог, французский писатель26Благородство обязывает. // Nobless oblige.«Максимы и размышления» (1808)Возможно, появление этой формулы было связано с формированием новой знати после установления империи (1804). ? Boudet, p.